Te amo est verum

Homo homini lupus est человек человеку волк

Охотник. По крайней мере, именно так он говорит, пока Эмма и Робин, полные подозрительных сомнений, разглядывают его со всех сторон. Они вышли ему навстречу, убедившись, что он один: уйти незамеченными все равно не получилось бы. – Я тут частенько охочусь, – сообщает дюжий парень, не выказывая агрессии. – Вас не видел никогда. Оттуда? Он кивает в сторону Тускула, а Эмма отступает на шаг, чтобы при случае получился хороший размах. Сейчас она никому не доверяет. Быть может, парень и впрямь всего лишь гоняется за оленями да зайцами, но то, что он не видел, какая суета поднялась в городе пару ночей назад… Судя по выражению лица, Робина одолевают те же самые мысли. Он играет желваками, затем мрачно бросает: – Ступай, куда шел, приятель. Приятель выше его на целую голову и шире в плечах, но Эмма точно знает, кто выйдет победителем. Да, это знакомство им не нужно. Вот только как завершить его без жертв?.. Вопрос без ответа, Эмма чует это нутром. И напрягается, готовая ко всему. Парень усмехается, скрещивая руки на груди. – А то что? – в голосе его слышится откровенный вызов. Эмма не вступает в разговор, продолжая поглядывать по сторонам. Что-то скребет у нее на душе. Что-то подсказывает, что не все так просто. Робин подступает ближе к новому знакомому и заглядывает ему прямо в глаза. – Ступай, куда шел, – отчетливо повторяет он и ловко уворачивается, когда охотник поднимает на него руку. Зато удар Робина точен и попадает прямиком в цель. Эмма морщится – отнюдь не сочувственно, – глядя, как охотник, вопя и причитая, валится наземь, зажимая ладонями пах. Разумеется, будь это честный поединок или хотя бы схватка на арене, Робин нашел бы другой способ показать, как больно бьет его кулак. Но в данной ситуации некогда искать варианты. Парень катается по земле и продолжает вопить, а на его вопли откуда-то из глубины леса слышатся другие крики, и они явно приближаются. Эмма, пригнувшись, собирается бежать, однако Робин хватает ее за руку. – Они нас найдут. Или выдадут римлянам. Парень покрывает их грязными ругательствами, завывая и обещая добраться и свернуть шеи. Эмма окидывает его быстрым взглядом и встряхивает головой. Робин прав, конечно. Не стоило пускать в ход кулаки, но что уж теперь… Да и не вести же его с собой. У него вон, как выясняется, и друзья есть. – Ладно, – выдыхает Эмма, не испытывая ничего, кроме глубокого отвращения. К счастью, Робин все делает сам. Достав кинжал, он улучает момент, когда парень перекатывается на четвереньки, и наваливается ему на спину, одним ловким движением взрезая горло. Эмма морщится, но смотрит, на какой-то момент забывая, что этим все не закончится. А потом резко разворачивается навстречу подбегающим мужчинам. Тех трое, и это лучше, чем десять, но все-таки ничего особо хорошего. – Они прикончили его! – возбужденно орет первый, толстяк в видавших виды штанах. В руке у него топор, и он явно собирается его метнуть. Эмме некогда разглядывать остальных, она выхватывает из-за голенища кинжал и бросается на противника, планируя одним точным ударом покончить с ним. Краем глаза видит, что Робин возьмет на себя оставшихся двух, и разворачивается на пятке, уходя от чужого замаха. Топор со свистом пролетает над головой, а правый сапог рвется, и Эмма запинается, чуть не падая лицом в грязь. Толстяк ожесточенно пыхтит, хватая Эмму за плечо, но ладонь у него потная, и пальцы соскальзывают. Эмма, прыгая на одной ноге, снова разворачивается и с силой всаживает кинжал туда, куда дотягивается: в живот. Толстяк визжит, но это ничего не значит: прослойка сала позволит ему бегать еще довольно долго. Эмма отлично это понимает, а потому не останавливается на достигнутом. Проскользнув сбоку от противника и очутившись у него за спиной, она вбивает кинжал между лопаток и пытается опрокинуть толстяка, однако не так-то это просто: тот живуч и вертится, хоть и вяло, пытаясь скинуть Эмму с себя. Она вцепляется ему в волосы, ногами обхватывая подобие талии, держась крепче, и повторяет то, что сделал Робин с первым охотником. Кровь хлещет из перерезанной шеи, толстяк булькает, нелепо взмахивая руками, и, наконец, грузно падает на колени. Эмма соскакивает с него и отпрыгивает в сторону, вертя головой, смотря, нужно ли помочь Робину. Дыхание сбито, и требуется время, чтобы привести его в норму. Робин как раз заканчивает с одним своим противником и бросается ко второму, который пытается убежать. Не тут-то было! Вскоре в лесу вновь воцаряется тишина. Робин возвращается, шумно выдыхает, садится на корточки и несколько раз втыкает кинжал в землю, очищая лезвие. Эмма следует его примеру, а потом говорит: – У тебя кровь на лице. – У тебя тоже, – не глядя, отзывается Робин. Трудно не запачкаться, делая то, что сделали они. Трупы остаются на съедение диким зверям, а Эмма с Робином спешат обратно в деревню, по пути прикидывая, как лучше поступить. Эмма считает, что надо уходить, а Робин говорит, что это были всего лишь охотники, а не римляне. – Римляне могут кружить где-то неподалеку, – упорствует Эмма. – Что если они слышали крики? – Значит, мы точно не успеем уйти! – сердито восклицает Робин, и видно, что он расстроен. Нет в этом ничего удивительного. Смерть следует за смертью. Редко кого это радует. Эмма замолкает, понимая, что сейчас его не переспорит. Были ли это и впрямь охотники или же их добыча – это чужие головы? А что, наемники тоже могут бродить по лесам. Правда, кто бы сейчас их послал на поиски… А если они искали Августа? Эмма может только выдохнуть: хорошо, что она пошла с Робином, а не с кем-то другим. Два гладиатора – это все же сила, как бы там ни было. Не научись она в лудусе нужным приемам… Мысль улетает на середине, когда Эмма обо что-то спотыкается. В сердцах выдохнув резче, чем собиралась, она останавливается и со злостью стаскивает сапоги, успевшие превратиться в две раскисшие лепешки. Подумать только, а она ведь так на них рассчитывала!.. Кинжал из-за голенища отправляется за пояс. Робин уже маячит где-то далеко за деревьями, и Эмма открывает рот, чтобы окликнуть его, но вдруг какой-то блеск под ногами, ровно там, где она споткнулась, привлекает внимание. Она, оглядевшись, опускается на корточки и ладонью раздвигает нагромождение корней, мха и старых грязных листьев. В первый момент кажется, будто глаза подводят. Эмма тщательно моргает, потом еще раз и еще. Снова оглядывается в ожидании, что вот-вот кто-то набросится на нее со спины, потом наклоняется ниже. Нет, все верно. Эмма не может сдержать странную, рвущуюся на губы, улыбку. Клад. Она нашла клад. Если бы не почившие смертью храбрых сапоги… Как можно скорее она раскапывает землю и с внезапной жадностью смотрит на ветхие тряпицы, явившие миру богатство, в них когда-то завернутое. Там много золотых и серебряных монет, а на самом дне схрона лежат кольца и перстни разных размеров, с камнями и без – штук двадцать, не меньше. У Эммы трясутся руки, когда она касается клада. Найти такое… о, если бы она еще верила в богов, то посчитала бы, что они взглянули на нее все разом – и захотели поощрить. Но веры нет, а значит, это простая удача. Эмма поднимает голову и смотрит, не возвращается ли Робин. Делиться с ним – по крайней мере, в этот момент – ей не хочется, хотя она и прекрасно понимает, что все равно станет ему помогать, когда они выберутся из этой передряги: уже слишком давно они стали друг другу близкими людьми. Но сейчас ей больше нравится думать, какой дом она построит для них с Региной на севере: золото, как и серебро, ценится везде. Переплавить же монеты не составит труда. Осталось решить, как перетащить их в деревню незаметно для остальных. Эмма лихорадочно осматривается в поисках хоть какого-нибудь ориентира. Как назло, взгляд ни за что не цепляется, и, видимо, придется прямо сейчас забирать все это богатство с собой. Эмма прикрывает глаза, решая, и кидает сапоги прямо на клад, закрывая его ими. Дорогу она помнит, да и они с Робином успели протоптать пусть не слишком заметную, но все же тропу. Значит… Значит, она вернется сюда ночью. Вместе с Региной. И вдвоем они решат, что делать дальше. Неожиданная находка выбивает из головы сожаления о содеянном, Эмма уже почти не вспоминает о напавших охотниках. И только фраза Робина, которого она все же догоняет, возвращает ее на твердую землю. – Кто-то шел за нами? – с легкой тревогой интересуется он. – Нет, – говорит Эмма, а сама думает, кем был тот человек, что закопал здесь свои сокровища. Были ли это все его драгоценности, весь запас на черный день? Или какой-то богатей, сбегая от преследования, решил потом забрать часть своего богатства? Робин снова что-то говорит, и Эмме приходится переспрашивать. Она морщится, приказывая себе перестать отвлекаться. Ночью. Она обо всем подумает ночью. – Что? – Сапоги, – повторяет Робин. – Ты босиком. Что случилось? Эмма переводит взгляд на грязные ноги и шевелит большими пальцами. – Случилось то, что случается со старой обувью, – улыбается она. – Они порвались. Я их выкинула. Внутри у нее легко. Ей кажется, что такая находка – это знак. Знак, что дальше все будет хорошо и еще лучше. Робин качает головой и разворачивается, продолжая путь. Эмма идет за ним, давя желание обернуться. Вдруг становится страшно, что какой-нибудь зверь прельстится старьем и уничтожит метку. Эмма даже останавливается на миг, едва удерживаясь от того, чтобы побежать обратно. В их ситуации такие деньги не будут лишними: они смогут нанять корабль, смогут кого-то подкупить, если потребуется… В последнее Эмма не слишком-то верит, но из головы сложно выбросить то, что в нее приходит. Наконец она глубоко вздыхает и идет дальше. Ночью. Она все сделает ночью. Ничего не случится. И куда она сейчас денет эти сокровища? Запихнет под тунику? Чтобы каждый спросил, что она там несет? Робин молчит до самой деревни, а, очутившись в ней, сразу уходит к себе в дом. Возможно, стоило бы поговорить с ним обо всем произошедшем, но к Эмме уже спешит Лилит, которая всплескивает руками, видя ее грязную одежду. – Вы валялись в грязи? – интересуется она, и лицо ее почти сразу же вытягивается. Видно, ей становится понятно, что пятна на тунике не все грязь. Эмма зачем-то пытается отряхнуться, потом вздыхает. – На нас напали, – мрачно говорит она и, предупреждая следующий вопрос Лилит, продолжает: – Назвались охотниками. Уж не знаю, так ли это, но сражаться они точно не умели. Мы с ними справились, однако я теперь не уверена, как долго мы сможем тут оставаться. Она замолкает, и гомон людских голосов тут же наваливается, как куль с песком, на плечи. Эмма подавляет желание поежиться и смотрит на Лилит: что та скажет? А Лилит молчит. И все больше свербит где-то внутри желание поторопить ее. Ну же, ну! Говори! – Завтра уходим, – наконец, слышит Эмма и облегченно вздыхает. Это то, что она на самом деле хотела услышать. Сидеть здесь и ждать прихода римлян… эта идея не нравилась ей с самого начала. Но затея с кораблем провалилась, и доверие к Эмме было успешно подорвано – стараниями Мэриан. Сможет ли она сейчас привлечь к себе внимание? – Я всех оповещу, – говорит между тем Лилит, будто понимая, что справится лучше, и при этом не собираясь принижать Эмму. Та благодарно кивает и, дотронувшись до руки Лилит, прочувствованно произносит: – Спасибо. Правда… Лилит усмехается и похлопывает ее по плечу. – Выжить – это наша общая задача, Эмма. Ты же знаешь. Эмма знает, конечно. Как знает она и то, кому уйдет часть драгоценной находки. И не будет в ней никакой жалости от расставания с богатством: Лилит заслуживает самого лучшего. Она – настоящий друг. А друзьям Эммы должно быть хорошо так же, как и ей самой. Эмма уже направляется к дому, как вспоминает внезапно о ссоре с Региной, и желание видеть ее немедленно испаряется. У Эммы слишком хорошее настроение – и мысли об убитых охотниках тут ни при чем, – чтобы портить его. Она окликает Лилит и говорит ей: – Пойду с тобой, так мы оповестим людей быстрее. Лилит пожимает плечами, показывая, что совершенно не против, и вдвоем они действительно справляются очень даже неплохо, а после садятся возле большого костра, на котором Галл жарит то ли зайца, то ли кого-то еще, и какое-то время сидят молча, следя за прыгающими из огня угольками и искрами. Эмма вытягивает ноги, грязь на них засыхает, и кожа начинает чесаться, но от огня веет таким теплом, что ничего не хочется делать. И Эмма продолжает сидеть и предаваться блаженным мыслям о будущем. Ей все равно, что это глупое занятие и следовало бы подумать о другом. Сейчас ей нужно чем-то себя поддерживать. Почему не этим? Год назад она, обнаружив бы что-то подобное, непременно озаботилась бы тем, чтобы найти хозяев. Теперь ее единственная цель – как следует спрятать драгоценности, чтобы никто другой не обнаружил их раньше времени. Делает ли это ее плохим человеком? Эмма уверена, что нет. Хозяина она все равно не найдет, и клад продолжит лежать в лесу, где на него, быть может, наткнется кто-то другой. Или не наткнется, а дикие звери разворошат его и разнесут в разные стороны. Чем же это лучше того, что Эмма, вернувшись домой, заживет так, как ей хочется? И ее друзья тоже? Успокаиваясь таким образом, Эмма незаметно для себя перескакивает на убитых охотников. На какое-то мгновение ее перетряхивает от свершившегося, но потом беспокойство уходит. Если не ты, то тебя – таков неписаный закон, и ничего с этим не поделаешь. Эмма и хотела бы, чтобы все оставались в живых, однако это не в ее власти. И она будет бороться за свою жизнь до конца, чего бы ей это ни стоило. – Знаешь, – вдруг задумчиво говорит она Лилит, – интересно, как там Лупа. Бывшая хозяйка не так уж сильно занимает мысли Эммы, но хочется оставить позади все остальное. А для этого нужно сменить тему. Вот Эмма и старается. Лилит явно удивлена. С ее стороны слышится хмыканье, которое почти сразу перекрывает ворчание Галла, передержавшего на огне своего зайца. – Что ты вдруг о ней вспомнила? – Она мне не чужая. Эмма не лжет. И Лилит это прекрасно знает. Зачем же спрашивает? Молчание вновь ненадолго повисает над костром. И Эмма уже, смирившись, готова вернуться к своим охотникам, когда Лилит глубоко вдыхает и с выдохом произносит: – Она была бы рада быть сейчас здесь, с нами. Пожалуй, что так. Эмме живо представляется, как Лупа сидит напротив и в своей привычной манере комментирует происходящее. Что-то горячее и щемящее сворачивается под сердцем. Эмма обхватывает плечи руками, будто мерзнет, и опускает голову. Лупа заслужила счастье – единственная из римлян, кому Эмма пожелала бы его безоговорочно. И тем больше ей хочется верить, что две женщины беспрепятственно покинули Тускул, не встретив на своем пути ни Завоевателя, ни его солдат, ни армию Цезаря. Если бы Эмма помнила, как молиться, она попросила бы всех богов приглядеть за Лупой и Мулан. Но вместо этого она просто сцепляет зубы и прикрывает глаза, усмиряя разволновавшееся сердце. Кто знает, может быть, однажды они встретятся. Где-то в другой жизни… – Куда мы пойдем? – спрашивает Эмма. – Есть план? Вообще-то это у нее должен быть план. Она – лидер. Она ищет пути и варианты. Но Лилит, кажется, это не смущает. Она потирает щеки, раскрасневшиеся от пламени, и чуть покачивает головой. – Нужно как-то вернуться к морю, – задумчиво сообщает она. – Наута или нет, но корабль – единственный реальный выход. Идти глубже в лес… За его пределами – Рим, и он не кончится внезапно. Надеяться на то, что Завоеватель всех там уже разгромил, а мы просто об этом не знаем… Эмма хмыкает в унисон с Лилит, и обе они с пониманием смотрят друг на друга. А потом Эмма твердо говорит: – Я вернусь в Тускул и постараюсь раздобыть нам корабль. Возможно, система подземных ходов пока что не обнаружена – заодно она проверит и это. И если все пройдет удачно… нет, нет, все обязано пройти удачно, не зря ведь она нашла те драгоценности! Это знак – и хороший. Самый лучший. Эмме хочется в это верить. Когда она заходит в свой дом – так странно это звучит, но тем не менее, – то Регина поднимается навстречу. И говорит первая, не оставляя шансов: – Я ждала тебя. Не успевает Эмма обрадоваться такому началу, как Регина опускает взгляд и морщится, глядя на грязные следы. – Что случилось? Где сапоги? Ты разносишь грязь. Надежда на хорошее продолжение разговора испаряется, будто и не было ее. Эмма демонстративно оглядывается, находит первую попавшуюся тряпку и принимается ожесточенно вытирать ноги. В полной тишине она занимается этим довольно долгое время, а Регина просто наблюдает за ней, не предлагая ни помощи, ни хотя бы воды. Наконец, Эмма заканчивает и, отшвыривая от себя тряпку, глухо спрашивает: – Так лучше? Она не думает, что их недавняя размолвка настолько важна и сильна, чтобы продолжать негодовать. Но Регина явно придерживается другого мнения. – Гораздо. В любимом голосе слышится сдерживаемый гнев. Эмма глубоко вдыхает, чтобы не наговорить лишнего: сейчас она на такое способна. И ни к чему хорошему это не приведет, вот уж точно. А ведь им столько хорошего можно разделить между собой! И речь сейчас не только о постели. – Я устала, – говорит она, ощущая, как моментально наваливается на спину тяжесть случившегося. – И хотела бы отдохнуть. Регина молчит, и в ее молчании не слышится ничего, кроме продолжающей зреть вражды. Эмма не выдерживает: – Ну что случилось?! – восклицает она отчаянно. – Что я сделала? Всего лишь сказала, что думала… Она разводит руками, желая показать, что готова мириться, однако, видимо, ее не так-то просто понять при отсутствии желания это сделать. – Вот именно! – парирует Регина яростно, глаза ее сверкают. – Всему есть предел! И словам тоже! Меж ними – толща морской воды, сквозь которую так трудно пробиться росткам разума. Эмма не хотела бы ничего выяснять. Она хотела бы обнять Регину, рассказать ей про клад, а потом целоваться, идя за ним в ночной тиши. И они легли бы спать, а наутро пустились бы в путь, который привел бы их к счастью – большому и безоговорочному. Но Регина скрещивает руки на груди, делает паузу и добавляет приглушенно: – В тот момент, когда ты заговорила о Ласерте… Ты будто на мгновение стала мне чужой. Словно мы никогда не были вместе. Мне было больно слышать от тебя такое. Она смотрит прямо в глаза, и нет никакой возможности подумать о лжи. И она все еще не признается в содеянном. Но так ли уж это важно теперь? Эмма думает, что стоило промолчать. В конце концов, разве это так уж важно, кто воткнул Ласерте кинжал в живот? И кто, как не Регина, имел на это полное право? Впрочем, поздно уже. Дурной момент. Меньше всего на свете Эмма хотела бы причинить Регине боль. Стать чужой для нее. Это немыслимая вещь – и невозможная по своей сути. – И как мне быть? – грустно усмехается Эмма. – Не говорить ничего? Внутри как-то… пусто. Что же это получается? Она должна только улыбаться и любить? И следить за языком, чтобы не расстраивать Регину? Едва она успевает ужаснуться перспективе, как Регина, в чьем взгляде мелькает нечто сродни такому же ужасу, срывается с места, быстро подходит и обнимает, выдыхая на ухо: – Нет. Нет. Говори. Говори! Я научусь слушать. Научусь слышать. Обещаю. Ее речь чудится несдержанной, слова будто рвутся на волю, а она не может их усмирить, словно желала бы сказать что-то другое или вовсе промолчать. Ее объятия такие крепкие, что нечем дышать. И ее признания… Они неожиданны и оттого ценны вдвойне. Она старается. Она действительно старается. Пустота стремительно заливается прежним жаром. Эмма склоняет голову, касаясь губами родного плеча. – Я люблю тебя. Помни это всегда. Она хочет, чтобы слова ее пробрались в самое сердце, оплели бы его надежно, не дали вырваться. Она хочет отдать Регине всю себя – без остатка. И она хочет говорить с ней – обо всем. – И я люблю тебя, – вздыхает Регина. – К сожалению или к счастью, так пока и не разобралась. А вот Эмма знает. И смеется – совершенно точно счастливо.