Te amo est verum

Регина поднимает голову. Карие уставшие глаза ее ловят блеск солнца. – Эмма, он тут не один, – только и успевает сказать она, а Эмма уже слышит, как кто-то бежит сзади, и вряд ли это Лилит или Галл. Резко выдохнув, она стремительно ложится на землю и перекатывается в сторону источника звука, пытаясь сбить нападающего с ног. Все получается, и изрыгающий проклятия противник, запнувшись об Эмму, кубарем летит на нее, лишь в последний момент приземляясь чуть поодаль. От удара он выпускает из рук меч, и Эмма – как есть, на четвереньках – бросается за оружием, стремясь дотянуться первой. Противник в себя приходит быстро и повторяет действия Эммы, но он более неуклюж и медлителен. Вскочив, он растопыривает руки и кидается на Эмму, будто бы и не видя острия меча, направленного прямо ему в грудь. Делать ничего не приходится: он сам напарывается на гладиус и, изумленный, оседает обратно на землю, чтобы уже не подняться. Эмма выдергивает меч и резко оборачивается, предполагая, что на этом битва не окончена. Сбоку от дома Лилит и Галл сражаются еще с тремя, и звон клинков заполняет округу. Эмме некогда наблюдать, она видит, что к ней движется очередной бандит, и надеется только, что их тут не прячется еще сотня. Где Паэтус их только нашел? Она принимает удобную позу: тело чуть расслаблено, но готово к прыжку. Рука с мечом опущена, однако удар может быть нанесен в любой момент. За спиной – Регина и Робин, и Эмма не даст противнику ни малейшего шанса. Она встречает атаку быстрой обороной, и по силе опустившегося клинка понимает, что сейчас ее лучшим соратником будет ловкость. Бандит выглядит очень мощным и при этом двигается очень стремительно. Возможно, его хватит ненадолго, но ведь и Эммы должно хватить. Она отталкивает чужой меч, давая себе мгновение передышки, и отступает вправо, внимательно следя за бандитом. Тот уже не стремится пробить ее одним ударом и повторяет движения, поигрывая гладиусом. Загорелое лицо его пересекает наискосок старый шрам, проходящий над пустой глазницей. Эмма думает, что этот шанс надо использовать, и пытается обежать противника, чтобы ударить с той стороны, с которой он не видит. Безусловно, хитрость ее не такая уж и хитрая, бандит отлично помнит о своем недостатке и поворачивается к Эмме так же быстро, как движется она сама. В следующий момент она снова вынуждена обороняться, и на этот раз соперник свободной рукой пытается схватить ее за волосы. Чудом увернувшись и прогнувшись в спине, Эмма улучает возможность и, упав на колени, что есть сил кулаком – потому что размаха для удара мечом не хватает – бьет бандита в пах. Сверху раздается яростный вопль, мужчина отшатывается, сгибаясь пополам, с губ его срываются нечленораздельные ругательства. Вот он, удобный момент! Не поднимаясь с колен, Эмма отводит руку с мечом назад, чтобы пронзить врага насквозь, однако тот, явно превозмогая боль, уходит в сторону в последний момент, и гладиус лишь чуть царапает его бок, продирая тунику. Ждать нельзя, Эмма вскакивает и бросается вперед, но бандит уже пришел в себя и встречает ее целым градом ударов, три из которых она отражает, а вот четвертый приходится так неудачно на основание лезвия, что выбивается запястье, и пальцы невольно разжимаются. Бандит широко улыбается, он предчувствует скорую победу и усиливает натиск, снова и снова занося руку. Эмме ничего не остается, кроме как метаться из стороны в сторону, уходя от ударов. В какой-то момент бандиту становится неинтересно это мельтешение, и он поворачивает в сторону Регины, будто бы решив для себя, что Эмма уже не помешает. Безусловно, Эмма с радостью пользуется открывшейся возможностью и с разбега заскакивает бандиту на спину, цепко обхватывая его талию ногами. Наверное, можно провести тот же прием, что и с Паэтусом, но у Эммы другие планы. И пока бандит, взревев от неожиданности, пытается скинуть ее, вертясь, она, вцепившись ему в волосы одной рукой, большим пальцем второй выдавливает ему здоровый глаз. Ноготь проскребает глазницу, ошметки плоти увлажняют кожу. Истошный вопль оглушает Эмму, она оставляет бандита в покое и отскакивает на шаг, чтобы следующим движением выхватить у ошарашенного болью несопротивляющегося противника гладиус и с оттяжкой вдвинуть лезвие ему в живот. Бандит выплевывает воздух вперемешку с кровью и тяжело падает на колени, а затем валится ничком, издавая булькающие звуки. Эмма с силой встряхивает поврежденной рукой, видимо, вывих совсем незначительный, потому что боль вспыхивает быстрой искрой и почти сразу проходит. Для надежности пнув поверженного противника и проверив, что он не шевелится, Эмма вертит головой, смотря, сколько бандитов осталось. Убеждается, что Галл и Лилит со своими разделались, и, бросив оружие, мчится к Регине, возле которой падает на колени и выдыхает хрипло: – Жив?! Регина, баюкающая неподвижного Робина, молча качает головой. Эмма распрямляется и выдыхает. Буи! Бум! Бум! В висках стучит. В крови еще плещется битва, трудно сразу отойти от ее эйфории, но под сердцем уже зарождается тугая боль от утраты. Робин будто спит. У него спокойное лицо и закрыты глаза. Регина гладит его волосы, задевает плохо гнущимися пальцами щеки и нос, и продолжает молчать. Эмма видит, как слезы катятся из уголков ее глаз. Сама она почему-то не может плакать. Может, от радости, что Регина жива. Или еще ничего не осознала. Подбегают Галл и Лилит. Галл издает гневно-болезненный крик и опускается на колени рядом с Эммой. Тянется к Робину, но Регина вскидывает голову и метает такой страшный по силе, по ярости взгляд, что Галл тут же убирает руки. Регина продолжает яростно смотреть и прижимает Робина ближе к себе. Эмме этот жест кажется довольно странным, но она заставляет себя вспомнить, что история Регины и Робина началась задолго до ее появления в лудусе. Сбоку раздается стон. Это Паэтус начинает приходить в себя. Эмма дергается было, чтобы утихомирить его, но Лилит первой бьет его ногой по лицу так, что слышен хруст зубов. Паэтус коротко вскрикивает и опрокидывается на спину, снова теряя сознание. Тихо. Слышно, как поют птицы. Эмма смотрит на мертвого Робина и не может отделаться от мысли, был ли он счастлив в свой последний день. О чем он успел подумать? Что представлял? Какие планы строил? У него осталась дочь… Вот так вот живешь-живешь, а потом просто перестаешь быть. Как уложить в голове… Эмма закрывает лицо ладонями и горбится, не в силах дольше держать спину прямой. Она виновата. Она могла сказать Робину не ходить с ними. Могла велеть ему отправляться с Роксаной и Лепидусом. Могла… Теплая рука опускается на плечо Эммы. От этого прикосновения волной разбегается по телу легкая дрожь. – Его надо похоронить, – негромко говорит Лилит. Эмма поднимает голову и больными глазами всматривается в подозрительно блестящие глаза подруги. – Да… да. Похоронить. Конечно. Но Регина не отдает Робина. Даже Эмме, когда та мягко старается разжать руки, сомкнутые на мертвом теле. Регина смотрит зверем и совсем не помнит будто бы, что Эмма ей не враг. – Милая, мы не можем забрать его с собой, – пытается Эмма и гладит руки Регины. – Мы вернемся в Тускул, вряд ли Робин хотел бы быть похороненным там, где… Она не договаривает, но и так ясно. Тускул – их общая клетка, из которой им все-таки удалось вырваться. Нельзя везти Робина обратно. Просто нельзя. Это… Неправильно. Да, наверное, это лучшее слово. Да и Эмма так чувствует. Она и сама не хотела бы туда возвращаться, но другого пути попросту нет. Галл и Лилит оттаскивают Паэтуса ближе к дому, где связывают и оставляют лежать. От дальних деревьев идут остальные. Эмма скользит по ним отсутствующим взглядом, зачем-то задерживает его на Аурусе и внезапно ощущает смутное беспокойство сродни тому, которое испытывала незадолго до всей этой бойни. Какое-то время она продолжает смотреть на прихрамывающего Ауруса, а потом резко понимает. Он говорил, что жил тут какое-то время с Паэтусом. Потом ушел, когда тот привез Регину. Приливной сильной волной поднимается от сердца ярость, располовиненная жарким гневом. Эмма дает Регине еще немного времени с Робином и поднимается, широко шагая навстречу Аурусу. Внутри дозревает яростный гнев. Ланиста не мог не знать, что Паэтус тут не один. Он знал. И не пожелал предупредить. Белла явно видит что-то в лице Эммы, потому что снова пытается загородить Ауруса своим хрупким телом, но Эмма даже не замечает ее, будто бы проходя насквозь. Аурус содрогается и останавливается, вздергивая подбородок. – Ты знал, – слова камнями падают к ногам ланисты. – Ты знал, что он здесь не один. Аурус открывает было рот, однако ни звука срывается с его узких губ. Карие глаза вспыхивают неясной эмоцией и тут же гаснут. Эмме и не нужно ничего слышать. Умей она уничтожать взглядом, Аурус давно валялся бы на земле бездыханный. Но… – Убирайся, – глухо велит она, стараясь держать себя в руках, однако они дрожат так, что приходится спрятать их за спину. – Убирайся и никогда больше не попадайся мне на пути. Он и не попадется. Эмма точно знает, что на севере ему делать нечего. Аурус напрягается, во взгляде его мелькает беспокойство. – Ты обещала мне защиту, – начинает он запальчиво, и Эмма кивает, обрывая на полуслове: – Обещала. Когда ты говорил, что здесь только Паэтус. – Я такого не говорил! – фыркает ланиста, и вся беда в том, что он прав. Он такого действительно не говорил. Эмма усмехается. Нет, это не беда. Настоящая беда заключается в том, что ей наплевать. Она давала обещание – и она может забрать его. Аурус не тот человек, перед которым ей будет стыдно. Напротив: она подведет его с особым удовольствием. Белла подступает к Эмме и берет ее за руку, привлекая к себе внимание. – Эмма, ведь ты обещала, – укоризненно говорит она, голос ее чуть дрожит. Вероятно, она боится предстоящего. Куда они с Аурусом пойдут? Эмма медленно переводит на нее взгляд. Почему ее должна волновать судьба той, что сама выбрала себе такую непростую дорогу? На губы наползает невеселая усмешка. – Робин мертв, – говорит Эмма, следя за Беллой, за выражением ее лица. – Он мертв. Потому что твой… Аурус не захотел предупредить нас. Белла бледнеет, но полна решимости и дальше держать удар. Пальцы ее все еще сжимают безвольную руку Эммы. – Он – его сын, – пытается она, и попытка настолько плоха, что Эмма едва удерживается от желания ударить Беллу. Нет, конечно, она не виновата. Любовь зла… – А Робин – мой друг. И он мог быть жив сейчас. Белла моргает и прикусывает нижнюю губу. Эмма продолжает улыбаться ей – нет, скалиться. И вряд ли тот оскал сильно красит ее. Какое-то время они молча смотрят друг на друга, затем Белла отпускает руку Эммы и отступает к Аурусу. Взгляд ее меркнет. Ланиста встревожен. Он порывается подойти к Эмме, однако Белла не пускает его. Тогда он шипит со своего места: – Ты обманула меня! У Эммы нет ни сил, ни желания продолжать этот нелепый, мерзкий разговор. Обманула? Пусть скажет «спасибо», что до сих пор жив. – Убирайся, – повторяет она. – Пока цел. – А Паэтус?.. – пытается Аурус, и Эмма не выдерживает. Она бросается на него коршуном, ястребом, хищным зверем, опрокидывает на землю, седлает и принимается бить: куда попадет, обоими кулаками, едва слыша сквозь дикий грохот крови в ушах, как ломаются нос и зубы, почти не чувствуя боли в мгновенно ободравшихся костяшках. – Убирайся! – ревет она, не замечая ничего вокруг. – Пошел вон! Прочь! Прочь! Кто-то кричит – может быть, Аурус, может быть, Белла, а может, она сама, – и через пару мгновений сильные руки обхватывают неистовствующую Эмму, отрывают от ланисты и тащат прочь. Это Галл, он зажимает Эмму так, что у нее перехватывает дыхание, и держит, пока она продолжает орать: – Пусть уходит! Пусть проваливает, пока я его не убила! Всхлипывающая Белла помогает окровавленному и стонущему Аурусу подняться, и вдвоем они как можно скорее уходят к деревьям, за которыми и скрываются. Едва они пропадают из виду, как Эмма приходит в себя и успокаивается. – Пусти, – велит она Галлу, и тот нехотя разжимает руки. Эмма чуть не падает, встряхивается, с гадливостью вытирает запачканные кровью руки о тунику и возвращается к Регине. На этот раз она не пытается ее уговаривать, а просто заставляет оставить Робина и отводит в сторону. Странно, но Регина не сопротивляется. Может быть, первый шок прошел. А может, она видела, что Эмма сделала с Аурусом. Усадив Регину на большой плоский камень, поросший мхом, Эмма берет флягу, поднесенную молчаливым Августом, и смывает кровь: с ее рук и со своих. Стирает старательно, словно от этого сейчас зависит целая жизнь. Может, и зависит. Безобразные раны, оставленные гвоздями, Эмма обмывает особенно тщательно, а после, не удержавшись, невесомо касается каждой губами. – Все заживет, ты же знаешь, да? – шепчет она едва слышно, говоря и про физическое, и про душевное. Все проходит. И это тоже пройдет. От подола туники отрывается несколько полос материи, и Регина молча подставляет руки для бинтования. Эмма старается не причинять лишней боли, но абсолютно аккуратно не получается, и она кусает губы, когда ей кажется, что она давит сильнее, чем необходимо. Наконец, руки замотаны, Эмма тянется к плечу Регины, но та отстраняется и качает головой. – Все в порядке. У нее хриплый голос, она говорит едва слышно. И старается смотреть в сторону. Эмме безумно хочется обнять, и она делает попытку, однако Регина отстраняется вновь и повторяет: – Все в порядке. Будто сама пытается в это поверить. Внутри застывает глыба льда. Протянутые руки бессильно опускаются. Эмма снова кусает губы, потом встает и уходит. На сердце тяжело. Не хочется переживать горе вдали от Регины, но что-то подсказывает дать ей немного времени: на нее свалилось слишком многое. Галл и Август руками роют могилу: сообща решено предать Робина земле – как минимум, из-за того, что нет возможности сложить правильный костер, который хорошо прогорит. Да и Лилит вспоминает, что Робин рассказывал, как на его родине проходят похороны: закапывают в землю там столь же часто, как и сжигают, а может, и чаще. В любом случае, Эмма не уверена, что хочет смотреть, как огонь пожирает тело друга, значит… Значит, он будет спать в земле. Галл и Август стараются изо всех сил, никому не хочется, чтобы Робин достался диким зверям, а это значит, что копать нужно глубоко. Эмма свою помощь не предлагает, отдавая все силы наблюдению за Региной. Та продолжает сидеть на камне и подставлять лицо лучам солнца, пробивающимся из-за то и дело набегающих туч. Эмме тревожно за нее, пару раз она порывается презреть собственное решение и нарушить чужой покой, однако, вставая, тут же садится обратно. Она может подождать. Регине нужно время. Это ее горечь, и Эмма тут ни при чем. Они знали разного Робина и по-разному тоскуют о нем. Много позже, когда могила выкопана, когда тело Робина, завернутое в какие-то тряпки, найденные в доме, перенесено к ней и уложено, а сверху засыпано землей, когда Галл, Лилит и Август, простившись, деликатно отходят в сторону, тогда и только тогда Регина молча встает бок о бок с Эммой и сама находит ее руку, чуть касаясь кончиками пальцев запястья. Эмма позволяет себе улыбку. В памяти вспыхивает образ Робина – веселого, бородатого, такого, каким он встретил Эмму в ее первый день в лудусе. Эмма косится на Регину, гадая, как она представляет Робина себе, и не удерживается от вздоха: – Он был хорошим человеком. Она может сказать много больше. Про друга и мужа, про гладиатора и мужчину. Может рассказать смешной случай, связанный с Робином. Или печальный. Любой. Но ни единого слова больше не идет на язык. Хочется стоять и молчать, глядя на небольшой холмик земли. – Да, – задумчиво соглашается Регина. И добавляет: – Он любил меня. Это звучит немного странно, будто Робин был единственным, кто любил ее, но Эмма не успевает как-то осознать мысль. Регина поворачивается к ней и, не убирая руки, оставляя теплое невесомое прикосновение, говорит тихо: – Я так рада, что ты пришла за мной. Они не плачут: ни Регина, ни Эмма. Регина подступает ближе, приподнимается на цыпочки и прижимается губами к сомкнутым губам Эммы. Поцелуй над свежей могилой… Словно торжество жизни над смертью. И тогда Эмма обнимает Регину осторожно и привлекает ее к себе. Они целуются медленно, осторожно, пробуют друг друга губами, и что-то перевернувшееся внутри с гибелью Робина становится на место. После Регина прижимается лбом к щеке Эммы и тихо дышит ей в шею, не размыкая объятий. Им надо двигаться в Тускул. Эмма предлагает Регине воспользоваться лошадью Паэтуса, но та с негодованием отвергает предложение. – Я лучше умру по пути, – с тихой яростью говорит она и, развернувшись, уходит к Лилит и остальным, ждущим поодаль. Эмма с плохо скрываемым удивлением смотрит Регине вслед и покачивает головой. Совершенно ненужная гордость. Впрочем… Ей ли судить? Она ведь тоже ходит пешком, несмотря на сбитые ноги, о которых, кстати, уже давно не вспоминала. Давно пришедший в себя Паэтус по-прежнему валяется связанным. Он подозрительно молчит и только перехватывает взгляд Эммы всякий раз, когда она обращается к нему. С ним нужно что-то делать. Оставить его здесь? На съедение зверям? Эмма покусывает нижнюю губу, размышляя. Затем усмехается. Решение созрело давно, к нему просто надо было попривыкнуть. – Ступайте, – говорит она Лилит, подошедшей спросить, все ли в порядке. – Я вас догоню. Если Лилит и хочет что-то спросить, то не делает этого. Бросает быстрый взгляд на Эмму, затем на Паэтуса, изгибает бровь и кивает. Она поняла. Конечно, поняла. Эмма дожидается, когда друзья исчезнут за деревьями – Август несколько раз оборачивается, и откровенный страх написан у него на лице; он даже останавливается на какой-то момент, впрочем, ненадолго, потому что Галл силой утягивает его за собой, – затем садится на тот камень, на котором сидела Регина, и ждет еще какое-то время – довольно долго, на самом деле. В руках она вертит кинжал: то ставит его острием на палец, то подбрасывает в воздух и ловит за рукоять, а иногда и за лезвие. Когда тени на земле смещаются достаточно далеко от прежних, Эмма поводит плечами и встает, подходя к Паэтусу. Римлянин злобно смотрит на нее снизу вверх. Его лицо все в крови и опухло, правый глаз заплыл от удара, который не сдержал Галл. Он лежит в неудобной позе и чуть шевелится только тогда, когда Эмма садится рядом с ним на корточки. – Пришла позлорадствовать, рабыня? Из-за выбитых зубов Паэтус говорит довольно невнятно, но понять его труда особого не составляет. Разве он может произнести что-то хорошее? Нет, этот рот создан исключительно для злословия. Эмма задумчиво смотрит на него, потом поднимается, чуть ослабляет веревки и безжалостно пинает в бок. – Ползи к холму, – велит она, указывая на могилу Робина. – Пошла ты!.. – ругается Паэтус. Тогда Эмма бьет его снова. И опять. И еще раз. Потом терпеливо повторяет: – Ползи. Паэтус стонет, поворачивается на живот и ползет – как может. Времени это занимает много, но Эмма никуда не спешит. Она медленно следует за ним, то и дело подпинывая, когда ей кажется, что у него поумерился энтузиазм. У холма они оба останавливаются. Эмма потирает саднящие костяшки. Паэтус не видел, как она избивала его отца, иначе наверняка бы высказался по этому поводу. Эмму так и подмывает рассказать ему, однако у нее другой план. И поэтому про Ауруса она молчит. – Могила твоего дружка? – шипит Паэтус. Он перевернулся на спину – как смог, со связанными руками – и прожигает Эмму ненавидящим взглядом. А Эмме что? Она улыбается. И достает кинжал. – Ты убил сына Робина, – доверительно сообщает она замершему Паэтусу. – И самого Робина. Она подбрасывает кинжал в воздух, ловит его и опускается на корточки рядом с римлянином. – А помнишь, – легко говорит она ему, любуясь выражением надвигающегося ужаса в темных глазах, – что я обещала сделать с тобой, если ты хоть пальцем тронешь Регину? Даже под коркой крови Паэтус бледнеет так, что, кажется, вот-вот потеряет сознание. А потом принимается визжать: – Безродная девка, ты не посмеешь! Тебя распнут! Тебя распнут! Ты не посмеешь! Он задыхается, повторяясь, а Эмма смотрит на него и поражается тому, как когда-то могла увлечься этим совершенно безобразным лицом, этими искривленными губами, этим омерзительным голосом. Она все смотрит и смотрит, а потом быстрым движением задирает тунику Паэтуса, распускает набедренник и, с легкостью преодолев попытки сопротивления, двумя пальцами оттягивает сморщенную и маленькую мужскую плоть. Ей хватает одного движения. Глаза Паэтуса закатываются, он заходится в невыносимом крике. Кровь принимается хлестать из свежей раны, и Эмма морщится, не успевая отодвинуться. Отрезанная плоть в ее ладони скользкая и горячая. Она на мгновение зажимает ее, а потом ловко сует в разинутый в вопле рот Паэтуса и закрывает его и нос все той же ладонью. – Жри, – весело говорит она, жадно следя, как римлянин булькает и давится собственным членом. – Жри. Ее веселье граничит с истерикой, но она держится из последних сил и не убирает ладонь, пока не чувствует, как Паэтус сглатывает. Только тогда она отнимает руку – как раз вовремя, потому что Паэтуса начинает тошнить, и рвота идет еще и носом. Он принимается задыхаться, пытаясь перевернуться набок, однако Эмма не позволяет ему это сделать. – Ты подохнешь, как собака, – говорит она ему, смотря в налившиеся кровью глаза. – И никто не станет о тебе жалеть. Лицо Паэтуса кривится в агонии, когда острие кинжала входит ему под подбородок. Эмма мстительно проворачивает его, не обращая внимания на пену вперемешку с кровью, льющуюся на руку, затем резко выдергивает и поднимается на ноги, наблюдая, как Паэтус корчится, доживая свои последние мгновения. Желание подождать, пока он издаст оставшийся ему вздох, быстро сменяется желанием убраться отсюда, и Эмма почти бежит прочь, не оглядываясь, лишь на краю леса позволяя себе остановиться на миг перед тем, как двинуться дальше. Но и тогда не поворачивает головы.