Te amo est verum

Pro re nata согласно обстоятельствам

Гроза отшумела и ушла. Умытое небо неспешно разгоняет тучи, и солнце приоткрывает глаза. Вместе с ним поднимает веки и высокая худощавая женщина с острым лицом. Она сидит на поваленном бревне – в прошлую грозу упало много деревьев – и наблюдает за маленькой белокурой девочкой, бодро топающей босыми ножками по свежей грязи. – Смотри, мама! – кричит девочка довольно. – Смотри, как я могу! Так здорово! И с размаха садится в самое глубокое место, вздымая вокруг себя тучу брызг. Женщина хмыкает, недолго раздумывает, скидывает сандалии и идет к дочери, с наслаждением вступая в тщательно замешанную грязь. Тогда Рим в огне. Пламя бушует, рычит, обжигает, и нет никакой возможности скрыться от него. Пожары везде, они вздымают языки к небесам, и боги вынуждены отступать, чтобы не сгореть. По крайней мере, именно так чудится Лупе, когда она бежит с Мулан прочь от Тускула, благополучно выбравшись из подземного лаза. Боль от потери Суллы придавливается страхом за собственную жизнь. Лупа еще помнит, как хлестала кровь из его горла, но с каждым шагом алый цвет тускнеет все больше, вытесняясь оранжевым заревом. – Скорее, госпожа! – торопит Мулан. Она подобрала свои восточные юбки и быстро-быстро перебирает ногами. Лупа не поспевает за ней – мешает живот – и вынуждена просить: – Подожди! Подожди! Мулан нехотя останавливается и, вздрогнув от далекого шума, вытягивает шею, всматриваясь в темноту. Лупа переводит дыхание и распрямляет ноющую спину. Она никогда не хотела детей. Никогда. И вот сейчас… В такое время… Она кладет ладонь на живот. – У тебя будет трудная судьба, детка, – едва шевелятся губы. Трудная, но интересная. Рожденные в момент перемен не становятся скучными землепашцами или торговцами. Им уготовано нечто иное. И боги присматривают за ними пристальнее. Зачем она думает об этом сейчас? – Госпожа, нужно идти! Мулан тянет Лупу за руку, прочь от погибающего Тускула, и Лупа позволяет себе еще раз, последний, вспомнить лицо Суллы, его глаза. Он уже знал, что они не увидятся. Она узнала об этом мгновением позже. Конечно, она любила его. Несмотря на. Конечно, он любил ее. Несмотря на. Иногда они даже бывали счастливыми. Лупа силой прогоняет воспоминания, причиняющие боль, и бежит, бежит вслед за Мулан так быстро, как только может. Им везет – или боги уже начали присматривать за ребенком, – но на пути не встречается никого, кому вздумалось бы задержать двух беззащитных женщин. В той сумятице, что царит теперь в Тускуле, всяк спасает только свою шкуру. Лупа видит, как вдалеке сражаются солдаты, различает римские доспехи, затем и греческие, и заставляет себя прибавить шаг. Она никогда больше не увидит Эмму. Эта мысль проникает за все барьеры и заслоны и бьет в спину. Лупа спотыкается и едва не падает, с трудом удерживая равновесие. Никогда. Об этом тоже придется не думать. Лупа бежит вперед, не оставляя себе возможности оглянуться, бежит долго, пока не понимает, что вот-вот родит. Тогда приходится остановиться, осесть тяжело на землю в тени чахлого дерева, и, дождавшись Мулан, выдохнуть: – Плохо… От утомительного бега, от всего пережитого Лупа не удивится ничуть, если дитя решит появиться на свет прямо сейчас. Но ребенок успокаивается в момент, когда мать заставляет себя дышать ровно и размеренно. Присевшая рядом на корточки Мулан обеспокоенно вглядывается в бледное лицо госпожи. – Сейчас? – лаконично уточняет она. Лупа отрицательно мотает головой. – Нет. Нет. В висках еще отчетливо слышится стук крови. Она откидывается назад, прижимается спиной к тонкому стволу и прикрывает глаза – буквально на мгновение, – а затем вскидывается и встревоженно смотрит в сторону Тускула. Так далеко… Лупа вытягивает шею и не может заставить себя не глядеть, как город, которому она отдала столько сил и времени, прощается с ней навсегда. Мулан касается ее руки, и это очень осторожное, практически невесомое касание. – Нужно идти. В голосе – почти сплошное извинение, но Лупа и сама понимает, что нельзя довольствоваться малым. Следует пройти столько, сколько они смогут. Или заставят себя. Следующие несколько дней сливаются в одно целое. День сменяется ночью, ночь – днем, пешая ходьба – поездкой в скрипучей повозке. Лупа трясется на каждом ухабе и вспоминает лектику, а потом ложится на спину и вытягивается, замирая. Так легче отчего-то, да и тряска уже не такая сильная. Небо все то же. И никогда не изменится. Звездам все равно, что там творится в Риме. И им, и богам. Ни один не спустился, чтобы помочь. Ни один. Лупа не хочет богохульствовать и сцепляет зубы, кладя ладони на живот. Нестерпимо хочется избавиться от бремени, но дитя не желает покидать уютное материнское чрево, а необходимых трав при себе нет. Лупа надеется, что найдет хорошую знахарку там, куда они в итоге приедут. А может быть, уже и не потребуется ничего, может, все случится само… – …война – дело такое, бедственное… – доносится дребезжащий голос возницы. Мулан сидит рядом с ним и ведет беседу, к которой Лупа не прислушивается, предпочитая вариться в собственных мыслях. Небо ползет вслед за неспешной повозкой, потихоньку светлея. Очередной рассвет застигает беглянок в небольшом и несуетливом городе*, который, кажется, не тронут Завоевателем – пока не тронут. Должно быть, ничем не приглянулся. – Отдохнуть бы вам, – советует возница, почесывая бороду и скептически поглядывая, как Мулан помогает Лупе спуститься. – Пойдете сейчас направо и до упора – там Килика держит таверну. У нее всегда есть пара пустых комнат. Скажете, от Геркаса. – У нас нет денег, – качает Мулан головой, на что возница возмущенно повышает голос: – Кто про деньги говорит?! Скажете, говорю, от Геркаса! И все! Он рубит ладонью воздух, мнется с ноги на ногу и хмуро произносит: – Что ж нам, непонятно, что ли, откуда вы бежите… Лупа невольно смотрит в сторону Тускула и тихо радуется, что уже не видит ничего: ни далеких туманных очертаний, ни пляшущего пламени. – Спасибо, – говорит она, не отводя взгляда от своего прошлого. – Спасибо, – эхом повторяет Мулан. – Да что там, – бурчит Геркас. Он еще мнется рядом какое-то время, потом запрыгивает в свою повозку и уезжает, не прощаясь. Мулан терпеливо ждет, поддерживая римлянку под руку. Наконец Лупа чувствует, что устала стоять. – Идем, – выдыхает она, морщась от внезапной боли, пробившей низ живота. – Кажется, время пришло… Сейчас Она хотела назвать ее Эммой – свою дочку, белокурую малышку с зелеными, как у матери, глазами. Но в последний момент будто сами боги отвели ее от этого решения. И нет никакой жалости по этому поводу. – Я не хочу мыться, мама! – вопит Диона** и размахивает ручками и ножками во все стороны так, что засохшая грязь сама слетает с нее. Лупа решает, что это даже неплохо, и опускает дочь на землю, возле корыта с теплой водой, которую натаскала Мулан. – Хорошо, не мойся, – соглашается она, уже давно изучив характер своего ребенка. Вот сейчас она затихнет, посмотрит искоса, подозрительно – чего это мама разрешает не мыться?! – а потом… – Нет, помоюсь! И Диона храбро плюхается в воду, взвизгивая, когда та попадает в глаза. Лупа смеется и опускается рядом на корточки. – Помыть? Или сама? – Сама! – заявляет Диона и действительно вполне самостоятельно бултыхается в корыте, не очень тщательно избавляя себя от грязи. Лупа какое-то время наблюдает за ней, потом слышит шаги за спиной и говорит, не оборачиваясь: – Пригляди. Я приготовлю поесть. Мулан всегда рядом. Она давно могла бы уйти, устроить свою жизнь, но вместо этого по каким-то своим причинам предпочитает заботиться о бывшей хозяйке и ее дочери – ведь теперь в Риме нет рабов. Завоеватель постарался. Возвращаясь в дом, Лупа на мгновение ощущает старую, подзабытую злость. Она не может простить Завоевателю того, что он сделал! Она пыталась, она старалась понять, что рабство – это плохо, что люди должны быть свободны, но… Вот уже шесть лет она вынуждена сама себе готовить, стирать и убирать. Поначалу это и вовсе было невыносимо, спасибо Мулан, что никуда не ушла. Теперь… Теперь Лупа просто смирилась, но иногда, вечерами, она рассматривает свои руки и плачет. Она хочет обратно, туда, в богатую привольную жизнь, где не нужно было думать, что приготовить на завтрак, где ванна наполнялась сама, а одежда всегда была выстирана и зашита. Лупа научилась, конечно же, делать все, но… Она готовит ужин, поглядывая в окно, на Мулан с Дионой. Дочка хихикает, а Мулан рассказывает что-то негромко – какую-то очередную сказку своей страны, наверное. Лупа тоже послушала бы, но… Опять это «но»! – Еда готова! – сердитее, чем следовало бы, зовет она своих домочадцев, благо, никто не задает вопросов: они привыкли, что настроение Лупы может меняться сотню раз на дню. Будь жива Руфия, она наверняка сказала бы, что ее воспитаннице не хватает хорошего мужчины. Лупа сейчас согласилась бы и на мужчину, но где ж его возьмешь? Всех мало-мальски крепких забрали в армию Завоевателя – да будь он уже трижды проклят! – а искать среди женщин… Лупа выдыхает прямиком в напоенный цветочными ароматами вечер. Фраскати – крошечное поселение. Тут все обо всем знают. Никто не станет рисковать. Лупа изнывает от невозможности удовлетворить свои желания так, как нужно ей. Временами она оставляет Диону на Мулан и ездит в Рим, в лупанариях которого все еще никому нет дела до того, мужчина к ним пришел или женщина. Оттуда она возвращается в отличном настроении, которого хватает на неделю, а потом… – Вкусно, мама! – стучит ложкой по столу Диона и заливисто хохочет, наслаждаясь едой. Лупа с непреходящим удивлением наблюдает за ней, всякий раз поражаясь неизбывному оптимизму дочери. Ведь другие дети хоть иногда, но плачут, Диона же только насупливается и скрещивает маленькие ручки, будто отгораживаясь от злого мира. А через несколько мгновений уже снова улыбается. Возможно, боги наградили ее этим даром – отпускать от себя злость и гнев. Уже только за это Лупа готова молиться денно и нощно. Ближе к концу ужина Лупа ловит на себя внимательный взгляд Мулан. А потом слышит деликатное: – Я заберу Диону к себе сегодня, если ты не против. Мне нужна помощь с вышиванием***. Лупа вскидывает брови, не понимая, с чего такая щедрость. Но вот Мулан понимающе улыбается, и все становится на свои места. – Конечно, забирай. Она любит вышивать. Лупе надо побыть наедине с собой. Она натаскает воды, примет ванну, расслабится. С прошлой ярмарки еще остались ароматические соли и пряные травы. А потом… Предвкушение горячей волной прокатывается по телу, влагой скапливаясь между ног. Лупа маскирует невольный выдох за кашлем и радуется, слыша, как Диона восклицает: – У, и ты расскажешь мне еще одну историю? – Непременно, – обещает Мулан. – Но сначала поможем убрать со стола. Диона с готовностью вскакивает, хватая свою тарелку, а Лупа поспешно накрывает ладонью руку Мулан. – Спасибо, – признательно говорит она. Раскосые глаза Мулан вновь непроницаемы. Она степенно кивает и молчит. Лупа, отпустив ее пальцы, спешит дочери на помощь, пока та все не пороняла, а после, немного стыдясь своей радости, закрывает за Мулан и Дионой дверь. – Не засиживайтесь допоздна! – кричит она им напоследок, не очень-то волнуясь, услышат ее или нет. Затем плотно задергивает занавеси на окнах – этот обычай фраскатийцев как нельзя кстати. Ванна выходит на славу: дом пропитывается густым ароматом трав, горячая вода расслабляет тело. Лупа не думает ни о чем, кроме того, что доставляет ей удовольствие – и пальцы сами проскальзывают между ног, а потом и внутрь, и толкаются там, и выходят наружу, и погружаются вновь. И можно представить на какое-то невыносимо сладкое мгновение, что это все Эмма, что она рядом, что она обнажена и влажна, она склоняется к своей хозяйке, чтобы подарить очередную порцию блаженства. Лупа держит обещание, данное самой себе, и в обычное время почти никогда не вспоминает ни про Суллу, ни про Эмму. Но иногда невозможно удержаться, и тогда проще поддаться соблазну. Лупа играет с собой, никуда не торопясь, собираясь получить от случайной свободной ночи все, что только можно. Однако в момент, когда она, уже выбравшись из ванной, собирается отправиться в постель, раздается требовательный стук в дверь. На мгновение замерев, Лупа обреченно качает головой. Должно быть, Диона захотела обратно к маме, и Мулан, конечно, не стала удерживать ее силой. Хорошо, что пришли сейчас, а не позже. Эх… Стук повторяется. Спешно накинув тунику, Лупа отворяет дверь со словами: – Диона, что ты… Она осекается, видя совсем не дочь. И даже не Мулан. Туники внезапно становится мало. По спине пробегает дрожь. – У тебя горел свет, – говорит женщина, стоящая за порогом. – У единственной в столь поздний час. Она откидывает капюшон, выпуская на волю копну длинных черных волос. Лупа выдыхает, сама не заметив, что задержала дыхание. – Свет, – повторяет она, пока не зная, радоваться или нет. Женщина не местная. В силу малочисленности населения Фраскати Лупа почти всех знает в лицо и уж такую красоту не упустила бы. Пронзительные голубые глаза, высокие скулы, полные губы… Лупа сглатывает и отступает назад, жестом приглашая незнакомку войти. Что-то подсказывает ей, что опасаться нечего, а своим предчувствиям Лупа привыкла доверять. – Спасибо, – гостья чуть склоняет голову, заходя в дом: так она высока. Впрочем, дом этот Лупе достался с низким потолком, на нее и саму он иногда давит. Но с появлением темноволосой женщины пространства становится еще меньше. Лупа невольно поддергивает тунику, сомневаясь отчего-то, что та прикрывает все, что следует прикрыть. – Кто ты? – наконец, проявляет она какую-никакую бдительность. – И что делаешь здесь в такой поздний час? Женщина проводит ладонью по волосам, приглаживая их. Осматривается. И только потом отвечает: – Я – Диана. На подъезде к городу лошадь издохла, видно, загнала ее совсем. В голосе – ни малейшего сожаления по поводу потери животного. Лупа готова насторожиться, но ведь, в конце концов, не все любят лошадей. Она кивает, еще раз обегает взглядом рослую фигуру гостьи и не слишком охотно предлагает: – Покормить? Или ты не голодная? Снова собирать на стол нет ни малейшего желания, но раз уж впустила кого-то к себе в дом… Страха отчего-то нет. Лупа думает, что незнакомка могла бы уже убить ее, если бы захотела. Да и брать-то здесь нечего, драгоценностей нет ни у Лупы, ни у кого-либо еще в Фраскати: это бедное поселение, должно быть, оттого и Завоевателя он совсем не заинтересовало. За шесть лет даже разбойники побывали тут всего пару раз, настолько бедны жители. Диана снимает плащ, под которым оказывается запыленная дорожная одежда – не слишком новая, но и не дырявая на первый взгляд. Оружия у гостьи при себе нет или же она прячет его достаточно тщательно. – Да, пожалуйста, – не отказывается Диана от предложения, и Лупа невольно вздыхает. Здесь не принято отказывать гостям, даже если они незваные. Кроме того, планы все равно нарушены, а незнакомку следовало выпроваживать сразу, а не пускать в дом. Может, хоть новости какие-то расскажет: фраскатийцы всегда получают их с запозданием, хоть и живут неподалеку от Рима. Диана не помогает и не предлагает помочь. Бережно свернув плащ, она кладет его на край стола, сама садится и принимается наблюдать. Лупу тревожит это пристальное внимание и немного злит, о чем она и сообщает раздраженно: – Ты сюда в гляделки играть пришла? Надежда, что Диана обидится и уйдет, таится где-то внутри, но сбыться ей не суждено. Улыбнувшись, гостья качает головой. – Это твой дом. Ты лучше знаешь, где что лежит. И ведь не поспоришь! Лупа собирает скромный, но сытный ужин: жареная рыба, вареные овощи, сыр, хлеб. Диана не ждет, накладывает в тарелку сама, Лупа же сыта и просто садится рядом, наливая себе воды. – Долго в пути? – сочувственно спрашивает она, большая нелюбительница путешествовать. По крайней мере, далеко и надолго. Диана кивает, принимаясь за еду. – Три дня. Лупа приподнимает брови. Без отдыха? Неудивительно, что лошадь сдохла. – Куда спешишь? Она не думает, что Диана ответит – сама бы Лупа не ответила, – но коль уж незнакомку впустили, она может позабавить хозяйку своей историей. Диана ест молча. Тщательно пережевывает и не стесняется тянуться за добавкой. Лупе не жалко еды, ей жалко своего времени, которое она могла бы потратить на что-то более интересное. Глухое раздражение копится, Лупа заталкивает его обратно, однако получается плохо. Диана, будто почувствовав, негромко говорит: – Прости, что потревожила. Свет и впрямь горел только у тебя. Спасибо за ужин, я пойду. Она приподнимается, и Лупа, не успев подумать, выпаливает: – Нет-нет, оставайся! Зачем?! Вот зачем?.. Скучно. Вот и ответ на все вопросы. Дни Лупы – те, которые она не тратит на лупанарий – довольно однообразны. Она любит свою дочь, ей нравится проводить с ней время, но Диона маленькая. А Мулан – молчаливая. Соседи же, скорее, ждут интересных рассказов от самой Лупы: им-то делиться особо нечем. А она когда-то жила в Тускуле и должна знать уйму историй. Да, Лупа оправдывает свой поступок именно так. Ей просто скучно, поэтому она и пустила незнакомку в дом, особо не задумавшись: скука иногда сотворяет с людьми странные вещи. А Диана может скрасить ночь – жаль, конечно, что не в самом красочном смысле. Лупа окидывает гостью иным взглядом. Отмечает все то, что не отметила раньше. Представляет, как касается губами чужих алых губ, как ищет языком язык, как позволяет себе скользнуть пальцами… – Я чему-то помешала, – прерывает Диана поток возбуждающих мыслей, и Лупа поспешно втягивает носом воздух. – Я… просто принимала ванну и уже собиралась ложиться спать, – она почти не лжет, и это очень удобно. А потом зачем-то добавляет: – Мою дочь зовут Диона. Тебя – Диана. Кто знает, возможно, это знак. Какой, к Плутону, знак?! Голубые глаза гостьи устремляют взгляд на Лупу, и он весьма прожигающ. – Знак? Какой именно? Лупа прикусывает язык, коря себя за излишнюю болтливость. – Только боги ведают, – выкручивается она и спешит сказать: – Только спать тебе придется на полу: тут моя кровать да дочки, но, думаю, тебе она будет маловато. А в свою не приглашаю. Уголки губ Дианы изгибаются в далекой улыбке – и больше никакой реакции на услышанное. Лупа следит, зачем-то надеясь, потом смиряется и начинает убирать со стола. Диана снова не помогает, но, может быть, это даже к лучшему. Лупа успела представить себе слишком много, и теперь любое случайное касание подведет ее к краю. «Что я творю?! Это совершенно незнакомая мне женщина! Кто она, откуда она…» Конечно, происходи все это в Тускуле, Лупа уже прямо сказала бы гостье, чего от нее хочет. Но времена Тускула давно минули, теперь соблазнять женщин стало сложнее. В лупанарии римлянке не приходится прикладывать усилий, женщины сами предлагают ей себя. За шесть лет она разучилась приглашать кого-то в свою постель – по крайней мере, она так думает. И поэтому достает бутыль вина, припасенного к празднику. Но ведь можно будет купить еще, так? Диана, так и сидящая за столом, приподнимает брови, когда Лупа ставит перед ней бутыль и два стакана – стеклянных: Мулан нашла их на ярмарке и купила. Они ни в какое сравнение не идут с теми, что когда-то были у Лупы, но все же не деревянные чаши, что в ходу здесь. – Не боишься? – насмешка чувствуется в низком голосе. Диана с интересом смотрит на хозяйку дома. Лупа трясет головой. – У меня нечего брать, – с неким вызовом произносит она. И, замечая вопрос во взгляде Дианы, зачем-то поясняет: – Раньше, когда я жила в другом месте, у меня было все. А тут… только это. Она обводит рукой помещение, с досадой признавая, что бедна. У нее нет украшений, нет дорогих туник или обуви. В этом городе Лупа зарабатывает тем, что обучает чужих детей грамоте за неимением настоящих учителей – и этого хватает, чтобы жить. Но не так, как она привыкла! С другой стороны, у нее есть дочь, и, наверное, Лупа не готова отказаться от нее в пользу возврата к прошлому. Да, определенно. Если бы ее спросили сегодня, она бы снова сказала, что не хочет детей. Больше не хочет. Лупа вытаскивает пробку из бутыли, винный аромат тут же заползает в ноздри. Вино хорошее, продавец Лупе давно знаком и обманывать бы не стал, но она все же пробует перед тем, как налить Диане. Тягучие капли падают на язык и взрываются россыпью вкуса. Лупа улыбается, кивает и протягивает гостье наполненный стакан. Они пьют молча – первый стакан и второй. Вино разливается по жилам огненной крепостью, шумит в висках и рождает странные разговоры о том, о чем Лупа никогда бы не заговорила сама: о Завоевателе. Во Фраскати к греческому правителю Рима относятся по-разному, сходясь лишь в одном: никого не осталось к нему равнодушным. Завоевателя либо ненавидят, либо обожают. Лупа далека от второго, но и от первого уходит все дальше с течением времени. Будь ее воля, она уехала бы из Рима вовсе, но для этого нужны деньги, а их скопить никак не удается. Возможно, если бы она не тратила столько сил и средств на лупанарии... Ночь переваливает за середину, свет в доме по-прежнему единственный в поселении. – Слухи разные ходят, – смеется Лупа: крепкое вино ударило в голову, пустило хмель в кровь, раскупорило храбрость, развязало язык. – Слышала, может, говорят, Завоеватель не мужчина вовсе? Она не очень-то этому верит, но, окажись так, вот уж посмеется вволю! Диана удивленно приподнимает брови, откидываясь назад. – Да ты что? – в голосе ее – неподдельное изумление. – Кто же тогда? Лупа оглядывается, не подслушивает ли кто, манит Диану наклониться к себе и трагическим шепотом возвещает: – Женщина! – Да быть того не может! – возмущается Диана, и Лупа, хохоча, пытается закрыть ей рот ладонью. – Тише, тише! О таком в приличных домах не сплетничают, неровен час, услышит кто! Она хихикает, видя, как улыбка расползается по губам Дианы, когда та интересуется: – А что же мы сейчас обсуждаем это? У нее странно блестят глаза – или это Лупе чудится? По спине пробегает неспешно знакомый жар. Лупа мотает головой, пытаясь таким образом прогнать засидевшийся хмель. Что она хотела сказать? Что-то ведь однозначно хотела! И действительно, чего это они о Завоевателе-то заговорили? Или это Диана начала?... – Так откуда ты? – пытается Лупа сменить тему, и Диана, вроде бы, принимает это условие. Во всяком случае, она мягко отвечает: – Из Греции. – Ох! – Лупе интересно, ведь она никогда там не бывала. – И что там, в Греции? Кроме Завоевателя? Диана смеется, чуть запрокидывая голову, и Лупа хочет провести губами по ее шее. Какая она на вкус? Солоноватая от дорожного пота? – Хочешь помыться? – хрипловато предлагает Лупа. Ей снова таскать воду, но, может, это чуть развеет хмель – и хорошо бы! Нельзя накидываться на первого встречного! Тем более, незнакомого! – В Греции все есть, – уклончиво отзывается Диана и смотрит с сомнением. – Хочешь погреть мне воду? Чего хочется Лупе, о том вслух обычно не говорят малознакомым людям. Поэтому она собирает слова, чтобы связать из них нечто совершенно другое: – После дороги разве не хочется тебе смыть грязь? А она бы даже помогла! Если бы пришлось, конечно. Диана колеблется недолго, скромностью она вовсе не наделена, поэтому вскоре Лупа возится с тем, чтобы развести огонь под металлическим корытом, которое ванной зовется лишь по недоразумению: зато вода в нем нагревается очень быстро! И все равно Лупа с тоской вспоминает свои купальни – и то, что частенько в них происходило. Размытое лицо Эммы мелькает перед внутренним взором, Лупа застывает на мгновение, затем выдыхает и резко мотает головой, прогоняя видение. Ах, Эмма, Эмма, что же ты приходишь так невовремя!.. – Что-то случилось? – врывается в мысли голос Дианы. На это раз она не сидит сложа руки, а таскает воду ведрами из колодца на заднем дворе. Сейчас же вот остановилась напротив Лупы и с сомнением смотрит, будто подозревает. Лупа снова мотает головой. – Вино, – слава богам, что есть то, чем можно объяснить практически все. Диана садится рядом на корточки и в два счета разводит огонь. – Воды мне хватит, – говорит она, и Лупа глядит сверху вниз на ее затылок, на блестящие черные волосы, спускающиеся ниже лопаток. До боли хочется зарыться в них ладонями, перебрать пальцами, вдохнуть аромат и… И Лупа, презрев остатки сомнений, обхватывает лицо поднявшейся Дианы ладонями, притягивает к себе и приникает губами к губам. Трепет предвкушения завладевает телом, пленит его и сковывает, подчиняет своей воле. Лупа всем телом прижимается к Диане, с пьяной радостью ощущая, как та обнимает ее в ответ. Языки встречаются, нет возможности понять, в чьем рту, и Лупа пьет чужое дыхание как самое сладкое из всех вин, что ей когда-либо приходилось пробовать. Диана ничуть не похожа на Эмму, и, о боги, это так прекрасно! Лупе все равно, что она видит Диану впервые. Ей все равно, что та может оказаться кем угодно. Ей наплевать, что порядочные женщины не поступают так, как сейчас поступает она. Боги привели женщину в ее дом среди ночи. И это не может ничего не значить. Они целуются долго, поцелуй из страстного и стремительного перерастает в глубокий и чувственный. Волны нарастающего возбуждения прокатываются по спине и между ног, заставляя нетерпеливо переступать с ноги на ногу. А потом Диана отстраняется и говорит хрипловато: – Ты одинока. Она не спрашивает, она утверждает. И Лупе совсем не нравится это утверждение. – Вовсе нет, – зло щурит она глаза. – У меня есть дочь. У меня есть подруга, Мулан. Она упирается ладонями в плечи Дианы, собираясь уйти, но никто не отпускает. Даже тогда, когда она пытается приложить силу. Диана пристально разглядывает ее, затем мягко улыбается и повторяет, чуть слоняясь: – Ты одинока. Глаза ее кажутся совсем темными на таком расстоянии – и это не та тьма, что ночь, о, нет, это что-то глубинное и даже немного страшное. Она не выражает удивления от происходящего, она не пытается принизить Лупу или как-то еще показать, что ей неприятно. Она просто дает понять, что сильнее. И может говорить все, что захочет. Лупе невыносимо хочется накричать на Диану. Заставить взять слова обратно. Она не одинока! Она не может быть одинока, ведь она… Злость уходит вдруг, словно ее и не было. Она – что? Разве есть у нее кто-то, кому может она рассказать, как прошел ее день? Вечер за вечером она слушает, как Диона делится с ней своими переживаниями, но сколько еще ждать, пока мать сможет доверить дочери хоть какую-то тайну? Лупа обмякает, руки вот-вот упадут плетьми вдоль тела, но Диана не позволяет им это сделать. Пожалуй, это больно. Подобно тому, как она запретила себе вспоминать про Суллу и Эмму, Лупа выложила каменную стену вокруг своих чувств и эмоций – тех, что могли бы помешать ей жить здесь, во Фраскати. Это ведь совершенно не ее жизнь, не то, к чему она привыкла. И вздумай она холить и лелеять свои воспоминания, примись она жалеть себя, жизнь стала бы невыносимой – и не только для нее. Диана разжимает объятия – и Лупа преисполняется разочарования: к счастью, всего лишь на пару мгновений. – Вода согрелась, – слышит она и быстро кивает. – Конечно! Конечно! Пока Диана раздевается и забирается в ванну, Лупа ищет и находит для нее полотенце, а потом, стараясь не смотреть, чтобы не увидеть ничего лишнего, садится на кровать и складывает руки на коленях. Что она творит, в самом-то деле? Здесь, в этом сонном местечке, в собственном доме, где живет ее дочь!.. Разве не должна она довольствоваться тем, что есть в ее жизни? Разве не хватает ей лупанариев и поездок в Рим? Лупа с силой жмурит веки так, что под ними начинают плясать белые хаотичные пятна. Она не знает, что происходит. Ей хотелось бы думать, что мало чего осталось в ней от той праздной капризной римлянки, которой она была в Тускуле. Но жизнь врать не хочет: Лупа практически не изменилась. Безусловно, она сдерживает себя во многих вопросах просто потому, что злость и срывы не помогут ей добиться результата, однако знает точно: приди сейчас к ней кто-то, предложи вернуться к прошлой жизни, сохранив самое важное из жизни настоящей – она вернется. Не задумается ни на миг. Побежит со всех ног и будет бежать ровно столько, сколько потребуется. Там, в богатстве, роскоши и распутстве – она настоящая. Там она все еще стоит и смотрит в сегодняшний день: накрашенная, ухоженная, богатая римлянка с презрительной полуусмешкой на чувственных губах. Теперь Лупа редко глядит в зеркало – не хочет расстраиваться. Как жаль, что никто и никогда не захочет вытащить ее из этой дыры!.. Лупа рвано вздыхает и резко открывает глаза, почувствовав движение перед собой. Обнаженная Диана стоит в шаге и ждет, не говоря ни слова, протягивая руки, когда Лупа одним движением поднимается на ноги и падает в чужие объятия, с трепетом чувствуя подушечками пальцев бархатистую натянутость крепких мышц. Диана прекрасно знает, что делать. Лупа отдается ей без малейших колебаний, пускает так глубоко в себя, как только может, и просит о большем, с каждым разом все острее ощущая приближение расставания. Диана пьет ее стоны и выдыхает в рот свои, длинные ловкие пальцы дарят Лупе оргазм за оргазм, лучше которых, кажется, ничего никогда не бывало. – Хочешь ртом? – спрашивает Диана позже, и Лупа смеется: – Я никогда не отказываюсь. Она разводит ноги, приглашая, и Диана, усмехнувшись, длинным гладким движением медленно проводит языком по влажной набухшей плоти. Лупа вздрагивает и прикусывает губу, выгибая спину. У нее давно такого не было. В лупанариях она никому не позволяла это – даже странно. Но сейчас… Сейчас Диана делает все правильно. Губы втягивают, обхватывают, посасывают, отпускают и захватывают вновь. Язык кружит, то быстрее, то медленнее, вверх-вниз, вправо-влево, обводит и надавливает, чтобы следом неспешно пройтись по изнывающему клитору. Лупе кажется, что он велик, как никогда, что он сейчас взорвется, если Диана ничего с ним не сделает, и она просит бессвязно, почти молит, сквозь подступающее облегчение предчувствуя оглушительное удовольствие. Так и происходит, и Лупа кричит, зажав себе рот обеими руками, прокусывая палец, содрогаясь в конвульсиях и забывая обо всем. А потом, остыв, отойдя, требовательно меняется с Дианой местами. У Дианы крепкое тренированное тело – Лупе нравится исследовать его от и до. Она водит по нему ладонями, обхватывает ногами, лижет его языком и трогает губами. Темные соски Дианы жаждут прикосновений, и Лупа прикусывает их – то нежно, то больно, так, как нравится ей самой. Она сверху и может делать что хочет, поэтому спускается ниже и пальцами раздвигает гладкую плоть, радуясь, что Диана, следуя римской моде, тщательно удаляет волосы по всему телу. А потом склоняется и кончиком языка прикасается к набухшему клитору, радуясь солоноватому вкусу. Диана дергает бедрами, будто хочет отстраниться, и Лупа успокаивающе шепчет: – Тшш, ну, что ты… Тебе же нравится. Нравится? Она поднимает глаза и ищет в полумраке молчаливое одобрение. Красивое лицо Дианы искажено возбуждением. Она молчит и тяжело дышит, а после кладет ладонь на голову Лупы и чуть надавливает, показывая, чего хочет. Лупа широко улыбается и облизывает губы. Она любить дарить удовольствие так же сильно, как и получать, владея при этом партнером сама, управляя им, показывая, как должно быть. Вот и теперь Диана остается покорной ее рукам и губам, она следует за ними слепо в задыхающемся крике, приподнимая дрожащие бедра навстречу безудержному удовольствию. Лупа жадно сглатывает всю влагу, что попала ей в рот, вытирает губы и встает на колени меж широко раздвинутых трепещущих ног Дианы. – Ты была права, – вдруг говорит она, словно продолжая незаконченный диалог. – Я одинока. Она целует напрягшийся живот Дианы, а потом вдруг оказывается перевернута на спину и заглядывает в чужие глаза, в самую их глубинную полночную тьму. – Все мы одиноки, – неспешно произносит Диана, изучая Лупу так, будто видит впервые. – Приходим так в этот мир и точно так же уйдем из него. Сама Диана уходит ранним утром и уже во дворе сталкивается с Дионой, спешащей домой. – Здрасьте, – растерянно говорит девочка, задирая голову. – А ты кто? Она смотрится совсем маленькой рядом с высокой женщиной. – А ты? – вопросом на вопрос отвечает Диана, и спешащая на подмогу дочери Лупа отвечает за нее: – Это моя дочь, Диона. Она подхватывает ребенка на руки, и теперь уже на них обеих устремляется внимательный взгляд ночной гостьи. Диана разглядывает их долго, цепко, словно собирается запомнить. Особенно Диону. Потом кивает и, не говоря больше ни слова, покидает приютивший ее дом. – Ничего не спрашивай, – бурчит Лупа подоспевшей Мулан и, отчего-то злясь, опускает дочь на землю. Смотрит вслед Диане и говорит себе, что ночь была отличной, а значит, не о чем жалеть. И она не жалеет. Ни в этот день, ни в следующий, ни через несколько месяцев, в течение которых империя спешно заканчивает вновь начатую кампанию против Египта. Воспоминания потихоньку блекнут, Лупа намеревается съездить в Рим, но не успевает исполнить задуманное, потому что однажды Диана снова является в гости: на этот раз средь бела дня и в сопровождении трех стражников верхом на породистых рысаках. Лупа, стирающая белье, разгибает спину и спокойно кивает, глядя на статную черноволосую женщину в доспехах, расшитым серебром. Никакого удивления. Будто всегда знала. Или верила, что так будет. Женщина. Конечно. – Вот почему ты назвалась Дианой*, – говорит Лупа бесстрашно, и Завоеватель скупо улыбается в ответ, не подтверждая, но и не отрицая. Соскочив с коня и бросив поводья ближайшему стражнику, она стягивает перчатки и подходит к римлянке, не позволяя себе сделать последний шаг. Их с Лупой разделяет один-единственный вздох. – Ты поедешь со мной, – и снова не вопрос – утверждение. Тьма в синих глазах роится где-то на дне зрачков. Завоеватель не принимает отказов. Лупа вскидывает подбородок, ощущая себя слишком маленькой перед правительницей объединенных Греции и Рима. Заглядывает в глаза, которые помнит подернутыми желанием. Ловит на себе пораженные взгляды любопытных соседей. И выдыхает: – Поеду. Конечно, поедет. Никаких сомнений. Боги снова любят ее. Завоеватель присылает людей через неделю. Вещей немного – все они помещаются в паре сундуков. Мулан и Диона предпочитают крытую повозку, а вот Лупа просит себе лошадь, и один из стражников уступает свою. Под сопровождение соседских мальчишек, с улюлюканьем бегущих за лошадьми, Лупа покидает так и не ставший ей родным Фраскати и до самого Рима упрямо едет верхом. К концу пути зад болит так, что проще избавиться от него, но боль забывается, едва перед воротами города показывается знакомая фигура на черном, как смоль, коне. Завоеватель держится рядом с Лупой всю дорогу до дворца и не говорит ни слова. Молчит и Лупа, наслаждающаяся большим городом и его шумной толпой, расступающейся перед правителем. За прошедшее время можно было передумать многое – и не по разу. Но Лупе нет почти никакого дела до того, почему Завоеватель поступила так, а не иначе. Она счастлива тем, что имеет, и не задает лишних вопросов, боясь спугнуть богиню удачи. Но все-таки она спрашивает, едва поворачивая голову: – Почему? Шумный рынок остается позади, как и лупанарий, в который больше не придется наведываться. Лупа уже знает, что любимая женщина Завоевателя умерла несколько лет назад в сражении под Каиром. Но она не знает, что Завоеватель забыла в ту ночь у нее дома. И с жадностью ловит ответ: – Ты одинока. Как и я. И ничего больше. Перед дворцом, где уже стоят в ожидании Мулан с Дионой, Завоеватель спешивается первой и подает Лупе руку. Затем склоняется, будто бы для поцелуя. Губы скользят по щеке к уху: – Я не предлагаю тебе любовь. И не жду ее от тебя. Лупа видит, как Завоеватель переводит взгляд на ее светловолосую, зеленоглазую и говорливую дочь, и понимающе кивает. Хочет ли правительница Рима вырастить для себя новую Габриэль или ей просто нужна хоть какая-то семья – Лупа примет любое решение. Хороший секс и возможность сорить деньгами – это уже очень много. Лупа намеревается принести богам столько жертв, сколько они примут. В конце концов, она тоже не сможет предложить Завоевателю любви. Завоеватель отдает распоряжения, Мулан и Диону уводят. Лупа остается. Волнения нет, есть радостное предвкушение и трепетная дрожь, то и дело гладящая плечи. Откуда-то рождается уверенность, что любое сомнение в происходящем, любое опасение насчет будущего разрушит все, что только началось. И Лупа заставляет себя просто наслаждаться. Запирает опасливые мысли под замок, как заперла многие из тех, что мешали ей жить. Завоеватель подает ей руку, и вдвоем они неспешно шагают по дворцу, отвечая на приветствия подданных, будто Лупа уже – супруга правителя. Ей нравится эта роль, она несложная, и к ней привыкаешь быстрее, чем к пестроте нарядов придворных. В какой-то момент они остаются вдвоем в тронном зале, голова немного кружится от обилия помещений, благовоний, разговоров и взглядов. Лупа крепко держится за руку Завоевателя, радуясь, что ей не позволят упасть – снова. Она верит, что так и будет. – Что ты делала тогда ночью у меня в доме? Завоеватель чуть поворачивает голову. Слабая улыбка трогает чувственные губы. – Узнавала тебя. Будь Лупа чуть наивнее, посчитала бы подобное за флирт. Но она уже знает, что Завоеватель помнит ее на вкус. Поэтому лишь улыбается в ответ и предвкушает ночь в лучшей из всех постелей. И все же… – Это была случайность? Лупа внимательно заглядывает в спокойные глаза Завоевателя. Она ведь не дура. И ей не десять лет. Она знает, что не бывает таких историй, в которых богач встречает нищенку и влюбляется. Или просто из жалости хочет ее озолотить. Завоеватель разворачивается к Лупе всем телом: красивая, сильная, молодая еще женщина – сколько же ей лет? Не может быть меньше сорока, но почему она выглядит так хорошо? Лупа невольно поправляет волосы, сердито думая, что пора бы сменить наряд на более подходящий случаю. И слышит: – Нет. Это не было случайностью. Я искала тебя. По черным доспехам змеится серебряный узор. Это цвета Завоевателя, и в них же выдержано убранство дворца. Лупа скользит рассеянным взглядом по тронному залу, гадает, как здесь все выглядело при Цезаре. Разве она не бывала здесь с Суллой? Ведь бывала же. Почему тогда не помнит? – Зачем? До Завоевателя дошли слухи о женщине, что искусна в постели не хуже Венеры? Лупа усмехается, привычно пряча за шуткой истинные эмоции. Она не ждала такого исхода, конечно, нет. Та ночь стала единственной – и никто не смог бы заставить себя поверить, что будет продолжение. Потому что так не бывает. Потому что боги слишком редко опускают глаза к Риму. Потому что все хорошее случается всегда с кем-то другим. Не окажется ли рабством то, чему она сейчас так радуется? Словно прочитав ее мысли, Завоеватель с силой притягивает ее к себе, резким движением выбивая из Лупы случайный выдох. Синие глаза скользят по лицу римлянки, изучают, будто видят впервые. Четко очерченные губы приоткрываются и практически целомудренным поцелуем приникают к губам Лупы: ставят печать Завоевателя, метят ее собственность. Лупа вздрагивает, но не от страха, как можно было ожидать. От возбуждения. Сила манит всегда. Сила подчиняет. Сила обещает – если, конечно, это хорошая сила. Лупа не ощущает в Завоевателе ничего злого – кроме той темноты, что уже ей знакома. Что уже ей нравится. Она обвивает руками чужие плечи и приподнимается на цыпочки. Неожиданно разорвав поцелуй, Завоеватель отворачивается, отходя к прикрытым дверям. Лупа растерянно следит за ней, зачем-то готовясь к прыжку. И пораженно отступает, пятится назад, когда двери тронного зала распахиваются. Дрожь пробегает по спине. – Здравствуй, Лупа, – приветливо говорит Эмма, черные с серебром доспехи ласково обнимают ее тело. – Добро пожаловать домой. Она делает три шага вперед. Ошарашенная Лупа смотрит поверх ее плеча, едва слыша стук сердца за шумом в ушах. Улыбка невольно наползает на губы. Тьма в глазах Завоевателя улыбается в ответ.