lavender dream

      Константин Рокоссовский не переставал удивляться, глядя на Лёшу, сколько нежности может быть в одном человеке. Насколько трепетно и влюблённо, и даже странно уважительно и бережно можно обнимать, какими словами можно говорить и признаваться в своих чувствах, каждый раз немного по-новому, каждый раз словно впервые. Рокоссовский не бывал таким даже в первые недели знакомства с любимой Люлю, когда, только услышав её шаг за спиной, вздрагивало сердце и на губах сама собой появлялась счастливая улыбка, только от мысли что через несколько секунд можно будет увидеть её. Никогда в жизни, ни до, ни после, он не чувствовал себя влюблённее и счастливее, чем в то время, а Лёша… Лёша каждой новой встречей или телефонным разговором приподнимал эту планку, всё выше и выше, и Костя очень быстро потерялся и растерялся, не видя края его любви, словно и не было его. Не было границы, за которой он бы исчерпал свою нежность хоть на мгновение. Словно в каждый момент времени он любил сильнее, чем пять минут назад. А пять минут назад сильнее, чем за десять минут до этого. И конца края не видать. Рокоссовский отчаянно сдавался, поддавался его нежным порывам, закусив губу, позволял обнимать себя, целовал в ответ, разрешал ему прижиматься сквозь сон. Лёша до сих пор ничего не требовал, не брал за руку, а взглядом просил разрешения, ждал, пока Костя приглашающее кивнёт на место рядом с собой, даже взгляд иногда отводил, если Рокоссовский отворачивался. И не подбирались нужные и правильные слова, чтобы объяснить ему – всё тебе уже разрешено и позволено, ты можешь больше не спрашивать, я ни в чём тебе уж больше, наверное, не откажу, не смогу, язык не повернется сказать «нет», рука не поднимется остановить или сдержать. От твоей нежности и камень, наверное, согрелся бы, заплакав чистой предрассветной росой, и айсберг растаял бы, если бы понимал значение поцелуев и слов. А я не каменный и не железный, и плоть моя не изо льда, а ты до сих пор смотришь так, что становится тепло, горячо в груди и больно. Потому что не ответить мне тебе никогда по достоинству. Ты же так любишь, что небо умывается слезами, что птицы светло и грустно заливаются трелью, от которой у них сердца разрываются. А я…       Из-за Лёши Рокоссовский разлюбил гулять по городу. Потому что сил не было смотреть, как Лобачёв тянется к нему всей душой, и сам себя сдерживает, словно запирает за собой дверцу в клетку: нельзя, не положено, увидит кто - и быть беде. Поэтому часто вечера, а потом и ночи, они вместе проводили на даче, в тишине и покое, подальше от лишних глаз.       А беде и правда быть. Лёша занимает место в сердце, которое ему не принадлежит, точнее, не должно принадлежать, там должна быть семья, служба, родина. Но он смотрит так, что не отдать ему своего сердца просто преступно и кощунственно. И Костя отдает, сокрушенно казнится и прощает себя, уговаривая, убеждая, что это только на один короткий вечер, а завтра снова будет любовь к родине на первом месте, и к дорогой супруге – на втором. Или наоборот – это не важно, Люлю всё понимает и с возвышенной верностью родной стране не соревнуется. Лёша же не понимает.       Костя всегда холодеет при прощании. Жмёт руку, отворачивается от ищущих тёплых губ, быстро выпутывается из объятий. Лобачёв, Костя знает, думает, что слишком надоедает за день, а Косте на самом деле надо взять себя в руки. Забрать своё в очередной раз легкомысленно отданное сердце обратно. Оставить все, что он чувствует к Лёше в его же надёжных руках, потому что ну не нести же всю эту нежность домой. Милая проницательная Юля сразу догадается, что с её безрассудным мужем происходит. И реакция будет непредсказуемой.       Костя хорошо помнит, как позвонил первый раз ночью. Заработался, спать не хотелось, а дельные и правильные решения уже не приходили в усталую голову. И рука сама потянулась к телефону – только немного поговорить, узнать, как дела, послушать его голос, легко и спокойно рассказывающий что-нибудь простое и понятное. На самой периферии сознания тогда еще скрывалась корыстная мысль получить от него немного ласковой нежности, столь много нужной, когда сил совсем нет, и в самый темный ночной час уже опускаются руки. Только когда в трубке пошли гудки, глянул на часы и понял – черт возьми, уже за полночь, разбудит ведь, поднимет, не даст отдохнуть. Когда хотел уже положить трубку, на том конце прозвучал хорошо знакомый голос, тихий, заспанный, предсказуемо удивлённый – ну какой дурак звонит в такое время. Вместо приветствия Костя тогда нервно извинился и обескуражено замер, услышав в ответ счастливо зазвучавшую в каждом тревожном слове улыбку – как я рад, что ты позвонил, солнце моё, но в такой час, всё ли в порядке? Ничего не случилось?       Рокоссовский тогда, умиротворённо прикрыв глаза, растерянно объяснился, что просто заскучал по лёшиному голосу, по глупости не посмотрел на часы, и вот – разбудил, да? Прости, не хотел растревожить, не нужно было, виноват, да, моя вина… Сердце тогда сжалось от его хриплого счастливого смеха – нет у меня для тебя, сокровище моё, неподходящего времени, слишком раннего или слишком позднего, ты всегда вовремя, всегда желанен и любим, даже не сомневайся, я так рад, так рад, что ты позвонил, что соскучился, я всегда рад тебе, и не думай никогда иначе.       Лёша тогда долго, около часа рассказывал, как на службе, как дома, как дела. Какую книгу присмотрел в магазине, какие дурацкие и смешные шторы жена купила в спальню. Костя так и слушал его весь час, не открывая глаз и почти не отвечая, только минимум слов и коротких вопросов, чтобы поддержать разговор, потому что когда Лёша говорит, на сердце становится спокойнее и тише. И нет таких вершин, что нельзя покорить, когда он так искренне верит в костину безразмерную силу. Под конец, почти убаюканный его мягким голосом, Костя сонно спросил, наигранно-шутливо, а на деле малодушно проверяя границы дозволенного – и сколько ночей в неделю мне можно звонить вот так прежде чем ты взбунтуешься? В ответ услышал восхитительное и смеющееся – шесть, потому что седьмую ночь я всегда буду рядом. Рокоссовский подумал немного и, всё ещё не веря, даже думая, что заслуживает многого, но не настолько, всё-таки спросил:       - Ты, правда, всегда будешь рад мне?       - Всегда.       Ну и что с ним таким влюблённым делать?       Шесть раз в неделю Костя, конечно, не звонил, и, засыпая после того разговора, пообещал себе вообще больше не обрывать Лёше телефон среди ночи, но раз в десяток или дюжину дней всё-таки поднимал его, извинительно прося поговорить, рассказать что-нибудь, да хоть почитать вслух. Одной встречи в неделю, оказывается, было мало. Хотелось контактировать с ним чаще, больше, дольше. И не потому что он любил так искренне и нежно, что подчас вдохнуть не получалось от дрожащего тепла в груди, и хотелось урвать себе часть этой любви. А потому что сам Лёша замечательный. Золото, а не человек. Хотя Костя смутно помнил, что далёкой, полузабытой сталинградской зимой Лёша, дрожа от страха внутреннего напряжения, шептал про его, Рокоссовского, золотое сердце, едва слышно, царапая обветренными губами покрасневшие на морозе костяшки пальцев. Тогда наверное в первый раз и поразил, и ранил, просто показав, как много больно ему от собственных безответных чувств. Ведь если ему и сейчас еще больно, он же ни за что не скажет, а у Кости язык не повернётся спросить напрямую, твёрдо, не увиливая и не опуская глаз.       Рокоссовский помнил, как они впервые заночевали вместе, рядом, но не помнил, почему это произошло. Может, заговорились до полуночи и ехать куда-то было совсем неудобно, может, всегда надежный и верный автомобиль закапризничал и забарахлил на первом морозе. Может, Лёшу рано потянуло в сон, и стало понятно, что не нужно ему, засыпающему, садиться за руль. И Костя предложил остаться. Даже постелил в другой комнате, но когда прилёг, Лёша тихо, тише обычного, постучался в дверь. Присел на краешек кровати под внимательным и чуть строгим взглядом костиных голубых глаз. Рокоссовский, улыбаясь, спросил в чём дело, и в ответ получил только тихое пожелание спокойной ночи. Пару минут они побыли в тишине, Лёша гладил костину ладонь, привычно лежавшую на животе, потом, опуская глаза, спросил – можно мне полежать с тобой? Если ты не против, если ты, может быть, захочешь, я уйду, когда ты уснешь, но ничего же не случится, если я немного полежу рядом?       Рокоссовский со вздохом понял, что не может ему отказать. Не этому нежному просящему голосу, неловким словам, ласковым прикосновениям. Совсем не может. Костя даже не стал отвечать, просто подвинулся, освобождая половину кровати – оставайся сколько захочешь.       Первые несколько минут было неловко от смущения, потом Рокоссовский отмахнулся от голоса совести и разума, или что еще могло настойчиво говорить, что это лишнее, что не нужно, как бы не разрушить все, и обнял его, уложив руки и ноги, так удобно, словно это не первый раз, а сотый или тысячный. Словно много ночей они уже спали рядом, под одним одеялом, с общим теплом и дыханием, даже сердцебиением. Леша тогда продержался недолго, начал целовать, гладить, осторожно и бережно касаться чужих волос, шептал что-то неслышное и нежное, влюблённое, что-то, от чего сердце замирало и сбивалось с ритма, потому что перед его словами даже скала не устояла бы.       Рокоссовский тогда в первый раз и подумал, понял, что совсем не железный.       После они провели много предрассветных часов рядом, целовались и обнимались, и Костя уже давно привык и хотел этого, но к тому, что Лобачёв устроил сегодняшним утром, был не готов. И даже не понял, в какой момент все зашло дальше, чем обычно, когда всё привычное, нежное и желанное, превратилось в то, о чем даже не задумывался, и руки оказались там и прикоснулись так, как не должны были. В голове крутилось глупое и безнадёжное, без веры и настойчивости, «не надо, не надо, что же ты делаешь», но с губ срывались только задушенные стоны, которые тщетно пытался заглушить, зажимая ладонью рот. Потом в голове не осталось ничего, кроме тех слов, что еще ни разу не говорил – я люблю тебя, чёрт возьми, я тоже тебя люблю, но что же ты творишь…       Рокоссовский знал, что обижает Лёшу каждый день, каждый час, когда не говорит ему правды обо всем, что чувствует, но у него было оправдание. Видит небо, у него было и есть оправдание, почему он до сих пор, уже столь долго, опускает глаза на его признания, не отвечая. Ни в чём и никогда Рокоссовский не оправдывался перед собой яростнее и честнее, почти веря, что поступает правильно.       Сейчас Лёша стоял за его спиной, и даже смотреть на него не нужно было, чтобы понять, что он разбит и растревожен, почти несчастен, потому что думает, что перешёл черту и теперь его прогонят. Если бы знал, что любим и желанен, то не боялся. Рокоссовский несколько мучительных секунд постоял неподвижно, держа его на расстоянии, а потом, решившись, чуть повернулся – пожалуйста, подойди. Нужные слова, чтобы объясниться с ним, так и не пришли в голову, но, кажется, так никогда и не придут.       Лёша подошел и встал прямо за спиной, Рокоссовский не сразу понял, почему, только потом догадался – боится посмотреть в глаза и увидеть. Отвращение или неприязнь, или снова отказ. Надо срочно объяснить ему, что больше не откажет, не прогонит, наоборот, любит, черт возьми, как умеет, как может, но всё тянет с признанием в убивающей тишине.       - Прости, солнце моё, прости, любимый, я больше… - Лобачёв зашептал едва слышно, кажется, не дыша, не прикасаясь, боясь, что всё вот-вот закончится. Рокоссовский дрожал от негодования на самого себя, ну сколько можно молчать и мучить его, но все слова словно застряли в горле. – Я никогда больше…       - Лёша.       Рокоссовский обернулся так резко, что Лобачёв невольно отступил назад. Помялся немного, сжимая руки, потом медленно поднял лицо и неуверенно посмотрел в глаза, готовый, кажется, ко всему. Кроме того, что Костя обнимет его, притянув к себе и уткнувшись губами в шею.       - Ты не сердишься? – он, кажется, не верил, поэтому Рокоссовскому пришлось ослабить объятия и вообще отпустить, чтобы взять в ладони его лицо.       - Я люблю тебя.       Леша вздрогнул от этих слов и посмотрел еще более неверяще, чем мгновения назад, а Рокоссовский продолжал – я очень тебя люблю, но так, как ты не могу, не умею, во мне просто нет столько любви и нежности, сколько в тебе, но что есть – всё твое, прости, что так долго молчал, давно нужно было сказать, но никак не мог найти слов, да и сейчас не могу, но ты же понимаешь, ты же поймёшь и так, милый, родной...       Сердце немного успокоилось, увидев, как Лёша расцветает от этих слов, даже дрогнуло, заметив короткий блеск в уголках его преданных влюблённых глаз, а Рокоссовский, поддаваясь под поцелуи вперемешку с новыми, еще более восхищающими и восторженными словами, казнился и корил себя - я не могу ответить тебе по достоинству, подобающе, потому что ты любишь бесконечно, запредельно и космически. Так никто больше не умеет, и я так никогда не смогу. Прости, что не смогу любить тебя так, как должен.