anatomical
15 декабря 2017 г. в 18:40
Иногда Костя во сне дышал так тихо, что Лобачёв, проснувшись в полночную темень или на рассвете, иррационально пугался и бросался проверять, бьётся ли еще сердце у Рокоссовского в груди. Хватал за плечи, дёргая на себя и прижимаясь губами к шее, ища пульс. Иногда будил и, облегченно выдыхая, шептал – тише, тише, всё в порядке, всё хорошо, спи пока, спи. Не объяснять же ему, слов не найдётся, и он не поймёт, только примирительно и снисходительно посмеётся. Костя, конечно, реалист, но себя, кажется, чувствует бессмертным. Ещё бы, он бесстрашный, что ему какая-то смерть. А как жить тем, кто останется без него, как без солнца, он уже не думает. Хотя, скорее, не задумывается, не понимая своей космической значимости. И этого тоже ведь никак ему не объяснишь.
В это утро он тоже дышал непозволительно тихо, отвернувшись к стене. Лобачёв прислушивался долгую минуту, чувствуя разделяющее их тёмное тепло под одеялом почти бездонной пропастью, прежде чем податься вперед и коснуться губами загорелого плеча. Чтобы вздрогнуть от неожиданности – холодное. Опять ворочался и раскрылся, сбросив одеяло, а Лёша почему-то не проследил, и вот сейчас на короткую секунду испугался – совсем неслышно, что дышит, и холоден так, словно его тигриное сердце остановилось в самый тёмный полуночный час, успокоившись навсегда. Только на второе прикосновение, к широкой шрамированной спине, стало ясно, что всего лишь замёрз. А Лобачёв, так глупо напугавший сам себя, едва не лишился сознания от одной мысли, что…
Не нужно этого повторять, ни мысленно, ни вслух, ни единым вздохом. У Рокоссовского впереди сто лет жизни и тысячелетие славы. Лёша представил, как пытается объяснить ему свои нелогичные страхи, что бросается проверять пульс и дыхание в каждый рассвет, и почти услышал, как тихо и чуть иронично засмеялся бы Костя на эти нескладные признания, чтобы потом дать себя обнять и пообещать, что будет жить вечно. Понимая, что это невозможно и бесконечно самоуверенно, но сказал бы, наверное, чтобы успокоить. И, может быть, в глубине души, сам не понимая того, надеясь.
Лобачёв осторожно приобнял и глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, удивлённо распахнув глаза. Неуловимо и настойчиво пахло цветами, так отчётливо, что на загорелой коже мерещились прозрачные светлые бутоны. И Лёша вдруг понял – лаванда. От Кости пахнет лавандой, нежной, солнечно-летней, воздушно-сиреневой, но откуда? Потом догадался, что это, наверное, из-за постельного белья. Может, домработница хотела как лучше и прополоскала простыни в лавандовой воде, может, устроила саше с сухими лепестками в углу полки в шкафу, может, бельё сохло рядом с засушенными цветочными веточками. А Костя за ночь самой кожей впитал этот тонкий аромат. Смешное и почти бестактное сравнение его, огромного и всесильного, с цветком позабавило, и Лёша обнял крепче, улыбаясь.
Костя, конечно, проснулся. Заворочался, шутливо ворча на обнимающие руки, не открывая глаз, спросил, сколько времени, получив в ответ – тише, тише, ещё рано, отдохни ещё. Лёша обнял крепче и, приподнявшись на локте, прижался губами к щеке дюжиной умилительных, почти детских поцелуев, на что Костя снова заворочался, делая вид, что не надо ему этого, а на деле с довольной улыбкой требуя ещё.
Под ладонью на солнечном сплетении чувствовался пульс, немного быстрее обычного размеренного ритма, но всё такой же ровный. Лёша обводил пальцами края нижних рёбер, чувствуя, как расширяется и сокращается диафрагма от перебитого тихим смехом дыхания. Костя ощущался таким занеженным и залюбленным, что не только слов (они давным-давно закончились), но и прикосновений не осталось таких, чтобы могли заново, по-новому передать, что Лобачёв его любит, отчаянно, космически, бесконечно, с каждым днём всё больше.
Рука скользит по чужому тёплому животу, и немного странно чувствовать кубики пресса. Они не так сильно выражены и поэтому не видны, но на ощупь различимы. Костя насмешливо фыркает от щекотных поцелуев под ухом.
Лёша в странной нерешительности замирает кончиками пальцев на почти неразличимой на глаз, но отчетливо заметной при прикосновении тазовой косточке, и думает отстранённо, словно слыша эхо собственных мыслей – вот сейчас хорошо бы остановиться, для нас обоих хорошо. А Костя шумно улыбчиво выдыхает и ведёт плечом по кругу, прося поцеловать снова.
Самое правильное было бы сейчас остановиться, поэтому Лёша, не давая себе времени на раздумья, а Косте – понять или предугадать его действия, осторожно пробирается подрагивающей рукой под плотную пижамную ткань и прикасается, сводя кончики среднего и большого пальцев в кольцо. Костя вздрагивает, напрягается в чужих руках и пытается отстраниться уже всерьёз, но впереди только стена, а за спиной Лобачёв, забывающий дышать от сокрушительно обрушившейся нежности.
«Не надо», - звучит растерянно и почти просительно, звучит совсем не как раньше, когда этими словами он мягко отказывал и силой его отказа можно было разрушать города, но с претензией на строгую требовательность, с первого выдоха разбившуюся о более чем красноречивую дрожь, колючей волной прошедшейся по телу. Лёша заполнил тишину неразборчивыми, слившимися в единый поток «тише, тише» и «всё в порядке», уговаривая и себя, и своего возлюбленного не останавливаться. Потому что потом снова не будет ни смелости, ни решительности.
Костя попытался отодвинуться, но оттого только сильнее подался в ласкающую руку и был вынужден закусить губу, чтобы не сорваться на ругань или стон. Потом наоборот прижался, заставляя себя уйти от прикосновений осторожной мягкой ладони, но тут же замер под чередой сдержанных нежных поцелуев. Лёша всегда искал отголоски биения сильного сердца своего дорогого маршала, на венах у запястья или кончиками пальцев под орденами и звёздами. Или, как сейчас, губами на шее. Он знал, что такому Костя не может сопротивляться, никогда не мог. Вот и сейчас он, почти болезненно зажмурившись и спрятав лицо в подушку, несколько раз бестолково коснувшись чужого напряженного от ритмичных движений предплечья, словно сдался, прикрыл губы ладонью и обречённо, тихо и сдавленно застонал, признавая поражение. А Лёша подумал, стыдливо закусывая губу, что однажды уговорит его замереть неподвижно, опустится перед своим солнцем на колени и вытянет, вырвет из него такие же стоны и такую же дрожь, но уже прикасаясь не рукой, а ртом.
Рокоссовский вздрагивал, прикрывая ладонью губы, а Лобачёв шептал, что любит, что любит больше всего на свете, что Костя – Солнце, что лучше всех, что самый красивый, и глаза его прекраснее предрассветного неба, и душа у него бесценная, что он восхитительный и чудесный, и что любим всем миром, но любить его сильнее, чем сам Лёша, никто не сможет… Может, ещё что сказал и ещё в чем-то признался – не запомнил и сам себя не слышал. Только чужое сбившееся дыхание и оглушительный грохот растревоженного сердца.
Костя вдруг замер на несколько секунд, как-то почти по-звериному рыкнул и медленно выдохнул, расслабляясь. Лёша, уже осмысленно, прошептал ему в плечо, что любит, на что Рокоссовский сильнее отвернулся и отстранился. Лёша повторил свои слова и, осторожно поднявшись, ушёл в ванную комнату, где, не опуская глаз, тщательно вымыл руки, а потом ополоснул лицо, чувствуя предательскую нервную дрожь во всём теле. Возвращаться в комнату было страшно, мысли метались от «он и сам не был против, он почти хотел этого» до «как посмел, как, чёрт возьми, только посмел коснуться его так». Такое сомнительное согласие не должно иметь места, это же почти принуждение, как можно было с Костей, едва начавшим доверять, обойтись вот так, совсем голову потерял что ли, проверяя его терпение на прочность?...
Когда Лёша боязливо заглянул в комнату, Рокоссовский курил у окна. Его рубашка, легкомысленно скинутая вчера вечером на пол, висела, измятая, на спине стула, и из одежды на Косте были только форменные брюки от старой, еще советской формы – Лёша замечал, что иногда он носил их просто как домашнюю одежду, чувствуя себя спокойно и комфортно. В каком углу валялись те, в которых он спал и которые теперь нуждались в стирке, Лобачёв решил не высматривать. Осторожно сделал несколько шагов и застыл – Костя услышал его и неуловимо напрягся, не оборачиваясь и ничего не говоря, даже не меняя позы, но жёсткая скованность появилась в каждом его вдохе. В мягком утреннем свете большие грубые шрамы на его спине казались более прозрачными и словно размытыми, и Лёша, недвижный, внутренне задрожал, вспоминая, сколько раз эта роскошная сильная спина покорно никла и расслаблялась, и эти загорелые широкие плечи вздрагивали, подставляясь под ласкающие губы. А теперь Костя был как скала, с которой неуверенно сравнивал себя накануне, от него словно веяло холодом и попытаться коснуться его сейчас – всё равно, что гладить лед. Только обожжёшься холодом и изранишься, ничего не добившись.
- Прости… - просить извинения было естественнее, чем дышать, и это слово сорвалось вместе с дыханием, растворившись в воздухе, не достигшее ушей и сердца любимого Рокоссовского. Он постоял еще немного, выдыхая дым, потом чуть повернулся, замерев вполоборота, всё еще не позволяя увидеть своего лица – это значило «можешь подойти».
Лобачёв глубоко вдохнул, чувствуя, как мир вокруг разрушается от костиного осуждающего молчания, и шагнул.