Лестница к небу

Родители Ратиса были не самыми обходительными, любезными мерами, но недостатка в общении они никогда не испытывали. Интересных друзей у семьи водилось немало: бывшие пациенты, бывшие сослуживцы, бывшие наставники, бывшие ученики — да и просто меры, которых яркость и блеск супругов Дарес манили сильнее, чем мотыльков – огонь. Ратис рос в окружении прославленных бойцов, чьи шрамы без слов могли декламировать эпические поэмы, и книготорговцев, ввозивших в Вивек не слишком-то одобряемые АльмСиВи бретонские атласы по анатомии, и философствующих аристократов, и любопытных, жадных до всего необычного негоциантов. Ратис рос в сердце бури, и никакие ветра, бушующие вокруг, не в силах были поколебать его спокойствия. Он рано научился читать: не только родной даэдрик или угловатые имперские буквы, но и меров, с которыми его сводила судьба. Ратис никогда не считал себя знатоком чужих душ, — а недавнее прошлое показало, что иногда он просто чудовищно ошибался! — но подмечать детали наловчился довольно неплохо. Перстни на пальцах, странный акцент, рассеянное движение кистью… Детей четы Дарес всегда окружало множество удивительных взрослых, наблюдать за которыми было невероятно увлекательно — и познавательно. Среди этих меров когда-то числилась и… тётя Мивана, так она просила себя называть: Индорил Мивана, ординатор Ордена Доктрины. В последнее время Ратис часто, очень часто — слишком часто? — о ней вспоминал. Поводов, как ему казалось, было предостаточно, но сэра Дарес знал за собой это не слишком-то удобное качество: причины и следствия, выстраивавшиеся для него в стройную, связную последовательность, другим представлялись странными и даже немного пугающими. Отчасти поэтому Ратис и не отличался особенной разговорчивостью, а большую часть своих рассуждений никогда не озвучивал. При необходимости он ограничивался одними выводами, что казались порой неожиданными и парадоксальными — но даже они вызывали у собеседников меньше удивления, чем Ратисова раскрученная цепочка ассоциаций. К чему же тогда вообще лишний раз открывать рот, если от этого всё равно не будет особого толка? И Ратис молчал, предпочитая не сотрясать без нужды воздух; но когда он всё-таки начинал говорить, к нему всегда прислушивались. Ратис молчал, а в его груди билось сердце бури — холодное, тихое, недвижимое. Живое ли? Иногда он и сам не был до конца в этом уверен. Однако ветра, бушующие вокруг, его никогда не пугали и не сбивали с ног — и это само по себе казалось победой. Самообман был Ратису столь же несвойственен, как и болтливость, и он со всей ясностью осознавал, что был для своих родителей очень удобным ребёнком — в отличие от сестры или братьев. Спокойный, ответственный и некапризный, маленький Ратис не множил вокруг себя суету и беспорядок, которых и без того было вдосталь в жизни супругов Дарес. Он никогда не создавал проблем, а, подрастая, в меру своих сил стал помогать родителям… Самообман был Ратису столь же несвойственен, как и болтливость, и он понимал: в том, что касалось привычек и темперамента, младшие дети походили на Альвоса и Дайнасу Дарес намного больше, чем первенец. Мечтающий о воинских подвигах Мавус стабильно набивал себе шишки — в прямом и переносном смысле, — и Ратису порой казалось, что задиристый братец пережил отрочество исключительно его, Ратисовыми, усилиями. Чего стоил только тот инцидент с племянником советника Ллетри!.. К двадцати годам Мавус всё-таки повзрослел и сумел взрастить в себе разумную осторожность, и Ратис больше не боялся оставить его без присмотра — а всё же свежи ещё были воспоминания о том, как лет в тринадцать Мавус на спор попытался оседлать самочку нетча... и как его старший брат чуть было не поседел, залатывая неудачливому наезднику разбитую голову. Тарани? Она была единственной из отпрысков Альвоса Дареса, кто выражал искренний, неподдельный интерес к отцовскому ремеслу, однако пытливый ум, любознательность и тяга к экспериментам не раз втягивали Ратисову сестрицу во всевозможные неприятности. Свой любопытный нос Тарани готова была сунуть куда угодно, даже под мантию левитирующему телваннийскому магу, а Лланас во всём шёл на поводу у старшей сестры. И в результате малец, бывало, щеголял то с выкрашенными в зелёный цвет волосами, то без волос вовсе — и без бровей, потому что техникой безопасности не стоит пренебрегать даже ради того, чтобы побыстрей получить вот эту вот потрясающую штуковину! Дома у Даресов никогда не бывало скучно... и рассудительный, терпеливый, полезный Ратис прекрасно понимал, что взял на себя слишком много, что родители никогда не хотели взваливать на него столько ответственности, что стоит хотя бы попробовать рассказать, и ему не откажут в помощи!.. Да, Ратис прекрасно понимал, как обстоят дела, но просто не мог иначе — и не мог жить по-старому. Он зашёл в тупик. Вырваться из дома, остаться наедине со своими мыслями казалось ему прекрасной идеей, и семья – поддержала. Вот только легче всё никак не становилось, и Ратис постоянно возвращался в прошлое: воспоминания приковали его к Вивеку прочнее стальных цепей. Прекраснейший из городов Вварденфелла был не особенно ласков, и Ратис, росший под сенью Арены, знал это как никто другой. Кровь и песок, переменчивое бойцовское счастье; пышные похороны погибших на службе Стражей и Ординаторов... Впервые чужую смерть он увидел — и осознал — лет в восемь, когда бретонский боец, тяжко раненный в поединке, не дотянул до отцовской клиники. Бедолага истёк кровью по дороге к целителю, скончавшись у самых дверей — не помогли ни зелья, ни заклинания, — и скорбь его товарищей выглядела даже страшнее, чем стекленеющий взгляд умиравшего человека. Думать, что точно так же он может потерять папу, или маму, или братишку, казалось куда ужаснее, чем потеряться самому: Ратис был осторожным и рассудительным мером, он никогда не лез на рожон без нужды — но и смерти совсем не боялся. Впервые убил он только в двадцать пять лет, но с самого детства смерть кружила вокруг, таилась в тёмных углах и планомерно прореживала Ратисовых знакомых. Друзья его родителей редко когда доживали до старости. Когда умерла Ординатор Мивана? Три, четыре года назад?.. Ратису всегда нравилась эта высокородно-красивая женщина с грустной улыбкой — и нравился умелый, изобретательный боец, с непринуждённостью обращавший свои недостатки в достоинства. Смотреть на их с матерью тренировочные поединки было одно удовольствие, и Ратис многому научился, наблюдая за ними. Один такой бой, произошедший полжизни назад, сэра Дарес неожиданно остро пережил много лет спустя, глядя на измазанную кровью стену суранской ночлежки и отчаянно борясь с желанием спрятать лицо в таких же измазанных кровью ладонях. Когда это было? Когда произошёл тот поединок? Где-то между Лланасом и Тарани, кажется: матушка была отчаянным, увлечённым бойцом, но во время беременностей воздерживалась от любого риска, препоручая все тренировочные поединки ученикам и ассистентам. Около дюжины лет назад — и впрямь половина жизни. В тот день Дайнаса Дарес дралась со своей подругой на щитах и мечах: то был стандартный регламент “чистой” дуэли чести, принятый у индорильцев. Правда, в отличие от отчаянных дуэлянтов-дворян, обе поединщицы надели тогда шлемы. Открытые лица и открытые помыслы – красивая, но не особенно практичная максима, тем более что в бою мутсэры сошлись вовсе не для того, чтобы кровью смыть нанесённое оскорбление или же разрешить судебную тяжбу, а ради совершенствования своего искусства. Им не было нужды в позёрстве или неоправданном риске, а защите шеи и головы матушка всегда придавала особое значение: она прекрасно знала, скольких бойцов забирают нелепые случайности, и рисковать собой была не намерена. Трое детей (теперь уже – четверо) и любимый муж, ученики и додзё — Дайнасе Дарес было ради чего жить, и Ратис встречал не так уж и много меров, что каждым прожитым мгновением наслаждались так же ликующе-всеобъятно, как и его матушка. Он ей порой отчаянно завидовал… Матушка любому оружию предпочитала акавирские клинки, а тётя Мивана – полуторные длинные мечи, но обе они прекрасно владели дуэльным индорильским оружием. Неопытные, неумелые бойцы, взяв в руки меч со щитом, сражаются грубо и безыскусно, больше полагаясь на наглость и силу, чем на своё искусство. Ратис вдоволь навидался таких горе-поединщиков — на редкость однообразное зрелище! Обычно они просто схлёстываются щитами и начинают бодаться, как будто кагути в гоне, стараясь напором свалить противника с ног, и так же тоскливо и безыскусно лупят друг друга мечами, словно бы не фехтуют, а выбивают ковры. Дайнаса и Мивана сражались совершенно иначе — изящные, ловкие, непредсказуемые. У них обеих не было недостатка в телесной силе, но редко когда одна только сила выигрывает дуэли. Просчитывать противника, оценивать обстановку, следить за окружением, предугадывать чужие реакции и знать свои собственные возможности — без этого невозможно одержать победу над хоть сколько-нибудь умелым бойцом, а матушка и её противница были, без преувеличения, настоящими мастерами. Это воистину завораживало: то, как они бились друг с другом, как отдавали себя без остатка, как погружались в величие боя... и достигали небес насилием. Юному Ратису мама с благоговением рассказывала когда-то, что посвящённые в таинство истинной веры помнят: всякая битва свята, ибо освобождает душу смертного мера, смывает с верного Трибуналу всё напускное, ложное, иллюзорное и позволяет увидеть надмирную суть, коснуться божественной мудрости напрямую. Всякая битва – холст, и живописью клинков данмеры воздают хвалу Векку — Поэту, Творцу, Покорителю Баронов Движений. То, как сражалась Дайнаса Дарес, и правда было высоким искусством, и даже сам лорд Вивек, наблюдай он за её поединком с Индорил Миваной, не остался бы разочарованным. С восторгом за поединщицами следил и подросток-Ратис: как они прятали за щитами движения рук и корпуса, скрывая направление будущих ударов; как терпеливо прощупывали друг друга, как плавно перетекали из стойки в стойку, чутко откликаясь на мельчайшие перемены; как находили бреши в чужой обороне — мгновенные заминки, пространство для манёвра… как атаковали — не единичными, обречёнными захлебнуться выпадами, но сериями стремительных, спаянных воедино гибких и лёгких ударов, похожих на станcы эпической поэмы… Ратис прекрасно помнил, как же в итоге закончился тот поединок. В очередной раз сойдясь с Миваной, мать сделала ложный замах: обманку, нацеленную в плечо. Она добилась того, что противница закрыла щитом корпус и голову — и молниеносно спустила удар, метя в открытое бедро. Однако Мивана ждала обмана. Она мгновенно перебросила меч к бедру, отсекая атаку, и наискось ударила противницу из-под щита и вверх, под правую руку… Атака в незащищённый бок, зацеп щита, неожиданная подсечка — и вот уж Дайнаса Дарес лежит на земле с приставленным к горлу клинком. Ратис помнил: когда его мать поднялась на ноги и сняла шлем, она улыбалась ничуть не менее ярко, чем её одержавшая верх противница. Всякая битва – дар лорду Вивеку, и в той не особенно долгой, но живописной схватке обе поединщицы показали себя достойными божественного благоволения. У каждой из них был повод для гордости! Леди Мивана из Ордена Доктрины одержала верх в поединке, но в её взгляде недолго царила радость: краткоживущее торжество схлынуло, словно вода, оставив подле себя лишь просоленный морем гранит, немой и бесцветный... Да, в последнее время Ратис часто думал о тёте Миване — главным образом потому, что помнил эту достойную женщину на удивление на него похожей. Не внешне, конечно: в их облике только и было сходства, что не особенно выдающийся рост. Сложение? Мивана, по-аристократически тонкокостная и жилистая как хлыст, имела мало общего с коренастым и широкоплечим Ратисом. Масть? Волосы (как, впрочем, и многое другое) он унаследовал от матери — пепельные, того редкого в своём непостоянстве оттенка, что в зависимости от освещения кажется то чуть ли не смоляным, то светло-серебристым. Мивана же была по-дешаански черноволоса… и красива какой-то хрупкой, пронзительной, ускользающей красотой, которую Ратис мало за кем замечал даже в родном оживлённом Вивеке. С виду Индорил Мивана совсем не походила ни на угловатого подростка, каким был старший ребёнок Даресов, когда он видел её в последний раз, ни на мускулистого, крепко сбитого молодого мужчину, каким он стал нынче. Но Ратис всё равно замечал между ними сродство, сродство куда как более глубокое, чем схожесть лица, манер или же воспитания: в душе Индорил Миваны жила такая же жадная, голодная пустота, что и у него самого... Пустота, которую оба они так и не смогли заглушить. Беспокойно-печальные глаза сэры Миваны красноречивее слов рассказывали о том, что не одно только религиозное рвение стало причиной её не совсем обычного — для родовитой дворянки — выбора. Что до Ратиса, то он бы, может, и сам рискнул раствориться в служении Трибуналу, да только чужой пример научил его: не поможет. А умирать и сдаваться сын рода Дарес не собирался. Когда оставаться в Вивеке стало невыносимо, Ратис, взяв волю в кулак, всё же покинул любимый город. Однако и в странствиях ему не сделалось лучше: Аскадианские острова сменялись Горьким берегом, Западное Нагорье перетекало в Эшленд, Берег Азуры вплавлялся в Молаг Амур, а новые впечатления разбивались о Ратиса яркими радужными брызгами, не трогая сердца и не питая голодной души. Он не был слеп к суровой, величественной красоте родной земли, и не был глух к пленительным песням её бескрайнего, необъятного ночного неба — созерцательный и восприимчивый, Ратис не мог не видеть и не слышать, — однако все его чувства были холодными и невесомо-лёгкими, словно клочья тумана. Они не оставляли отпечатка: сменялись пейзажи снаружи, однако внутри Ратис кружил по прежней, до боли знакомой пустыне. В итоге беспокойный путешественник за суетный первый месяц сделал почти полный круг по Вварденфеллу и, порядком прохудив кошелёк, на время осел в Суране. В этом городе Ратис впервые обрёл… ну, если не счастье, то как минимум мягкое, почти что медитативное удовлетворение. Чужеземцы — и даже Клавдий Цираний, которого трудно было не уважать за чуткость и искренний интерес к Закону и Земле — обычно не понимали, что на святом острове Вварденфелл делает этот суранский рассадник порока, однако истинные, верные обычаям предков данмеры столь же искренне изумлялись невежеству н’вахов. Всякий мало-мальски образованный морровиндец, ещё не забывший наследие пророка Велота, не мог не осознавать, что в Суране царила не меньшая святость, чем в Вивеке или Морнхолде — только другого корня. Блистательный град, раскинувшийся на восточном берегу озера Масоби, во всей полноте воплощал в себе ценности Исхода: освобождение тел от ханженского контроля слепой светской власти и освобождение душ от душной, уродливой алинорской морали. Суран был открыт и честен в своей даэдрической природе: он искушал, он бросал вызов выдержке смертных меров — но не судил, не низводил поддавшихся бурным порывам на дно, не обрекал их на тьму или ненависть. Суран был скрытен и даже лукав в своей честности: в его публичных домах и правда выносились на публику самые тайные, самые тёмные страсти — но за пределами городских стен все эти поступки и прегрешения тут же переставали существовать, стирались из памяти, оставались в прошлом. Суран был прекрасен в своей неслитной и нераздельной двойственности, однако ценность его для Вварденфелла и всей страны отнюдь не исчерпывалась велотийской святостью. За ярким и будоражащим воображение чужеземцев фасадом чувственного порока скрывался крупный, стратегически важный транспортный узел: пересечение нескольких торговых маршрутов и удобный перевалочный пункт в странствиях по вварденфелльским святым местам. Суран среди данмеров славился не только лучшими в стране борделями, но также прекрасными рынками и дешёвыми гостиницами для путешественников и паломников… и даже бесплатными храмовыми ночлежками для всех, кто был меньше обласкан судьбой, чем те, кто стягивался в город ради борделей, рынков или гостиниц. Ратис открывал для себя все грани Сурана неспешно и обстоятельно. Здесь он впервые в жизни решился на эксперименты, для которых в Вивеке у него недоставало ни храбрости, ни равнодушия, и многое осознал — и принял — о себе и своих желаниях. Всегда рассудительный и практичный, сэра Дарес достаточно быстро понял, что при его аппетитах на остатки своей наличности долго в Суране он не протянет и поэтому подыскал себе несколько не особенно обременительных подработок: ассистентом целителя, помощником алхимика, даже наставником по фехтованию у загостившегося в городе бретонского путешественника!.. Пустота отступила, затаилась на время, спрятала щупальца в иле озера Масоби — но, конечно же, так никуда и не исчезла. Ратис чувствовал её дыхание у своего уха, но новизна и яркость суранской жизни с успехом позволяли ему отвлечься от неудобных мыслей. Он не искал друзей и держался всегда наособицу, но в Городе у Озера все были как на ладони, и местные щедро делились друг с другом слухами и сплетнями. Буквально за неделю за Ратисом закрепилась определённая репутация, и он ни капли не удивился, когда однажды посреди ночи соседка разбудила его отчаянным стуком в дверь, перемежающимся всхлипами. – Нивена, она... пожалуйста, нам нужна помощь… Нивена… – с трудом разбирал он сквозь клочья сна и доброе дерево голос… Одрасы, кажется? Да, точно: если Нивена попала в беду, кому же ещё отправляться за помощью?.. Все обитатели этой ночлежки прекрасно знали, чем сэра Дарес зарабатывает на жизнь, и в случае крайней нужды привести соседа было намного быстрее и проще, чем бежать за ближайшим целителем. А бросить мера в смертельной опасности Ратису не позволила бы совесть. Нивена была молодой, но не особо обученной проституткой — поэтому и жила вместе с товаркой в съёмной комнатушке, а не в каком-нибудь Доме земных наслаждений. Впрочем, и Одраса, и Нивена были чистыми, здоровыми, привлекательными — и не могли пожаловаться на недостаток внимания. Деньги у них водились, на целителе экономить не было никакой нужды… Так в чём же дело? Когда Ратис преступил порог чужой комнаты, он сразу понял, что девушку ему не спасти — слишком много крови. Быть может, отец бы и смог сотворить очередное чудо, однако сын оказался сейчас совершенно бессилен. – Не вовремя понесла? – спросил он глухо, задыхаясь от запаха жжёного масла и дешёвого мыла — и, не дожидаясь ответа, шагнул вперёд. Одраса пролепетала что-то отчаянно-утвердительное, но Ратис и без того успел прочитать всю историю: девочка забеременела — то ли с зельем напутав, то ли ещё из-за какой оплошности — и, вместо того, чтобы обратиться за помощью к своему старшому, попыталась сама скинуть ребёнка. Ратис не знал, что и когда пошло у неё не так, однако концовка была ему наперёд известна: много, слишком много крови даже для призрачной надежды на счастливый исход. – Приведи жреца, – скомандовал он Одрасе, и девушка, не задавая лишних вопросов, поспешила к Храму. Ратис ей отчаянно завидовал, но просто не мог последовать её примеру — не в обычаях рода Дарес было бежать с поля боя. И он остался провожать угасающую Нивену к предкам: держал её за руку и заклинаниями снимал самые острые вспышки боли. Когда Одраса вернулась вместе со жрецом, её подруга уже не дышала — а горе-целитель, застыв каменной глыбой, не в силах был оторвать потухшего взгляда от серой стены, измазанной кровью... Похороны были скромные: пятеро меров и жрец – вот и все провожатые. Но Ратис не мог не прийти, пусть и не знал погибшую близко. Он чувствовал, что должен был довести Нивену до самого конца, и не позволил себе отступиться. – У неё родня в Бодруме, – вспоминала заплаканная Одраса, почему-то именно Ратиса выбрав себе в собеседники. – Тётка, кажется, с мужем и несколькими детьми. Может, они в родовом кардруне её приютят. Я, наверное, должна к ним съездить… – Не стоит, – откликнулся Ратис. – Я сделаю. Одраса была только рада перепоручить ему эту ношу. Впрочем, адрес таинственной тётки они искали (и в итоге нашли) всё-таки вместе — в потёртом блокноте, исписанном полудетским округлым почерком. Им повезло, что вещей у погибшей было немного: кроме рабочих снастей и кое-какой одежды — только перо с чернильницей, записная книжка и томик стихов, в котором Нивена засушивала соцветия вереска и полураспустившиеся бутоны золотого канета... Воспоминания о счастливом лете? Надежда на счастье?.. Так и получилось, что под конец Огня очага Ратис, прихватив с собой урну с прахом и книжку стихов Сарети с сухими цветами, спрятанными среди пожелтевших страниц, поехал в Бодрум, сообщить незнакомой женщине о смерти её племянницы. Даже это казалось ему привлекательней, чем оставаться — и задыхаться — в Суране... Ратис ещё не знал, что именно в скромном, непримечательном Бодруме его великое путешествие наконец-то начнётся по-настоящему.