Лестница к небу

Незнакомец глядел на Ратиса пристально, тяжело, но всё же без злобы и осуждения — и Ратис глядел на него в ответ, зная, но не узнавая. Наверное, поехать в Бодрум стоило уже ради этого удивительного мига. Само по себе путешествие на континент Ратису почти не запомнилось: не было ни особенной новизны — ему уже доводилось бывать в Морнхолде и паре других святых мест материкового Морровинда, — ни, за одним небольшим исключением, чего бы то ни было примечательного в плане событий: на корабле до Старого Эбонхарта, на силт-страйдере до стоянки к югу от Омайнии и к западу от Балфоллса, последний рывок пешком… Что до конечного пункта проложенного мутсэрой Даресом маршрута, то Бодрум был тихим, провинциальным городком. Прославился он лишь тем, что в конце первой эры поблизости, у берегов полноводной реки Приай, состоялась одна из самых успешных для данмеров битв в Войне четырёх счетов — и исполинской статуей святого Фелмса, который якобы здесь родился. Впрочем, о своём праве зваться родиной сего достославного мера с равным Бодруму жаром заявляли Омайния, Олдрентис и ещё десяток других городов Морровинда, так что особой веры у Ратиса в это не было — как не было её и у храмовых иерархов. Однако бодрумцы же не оставляли попыток официально записать святого Фелмса в свои земляки, цеплялись за это право когтями и клыками. И разве можно винить их в подобной жадности? Чем меньше имеешь, тем больше своё “имущество” ценишь… и местные власти разбрасываться своими ценностями были не намерены: они якобы даже нашли в городских архивах неопровержимое свидетельство того, что святой Фелмс был коренным бодрумцем — что за прекрасное, воодушевляющее открытие! Теперь истинность этих новообретённых бумаг должна будет подтвердить и завизировать особая храмовая комиссия, прибытия которой местные ждали затаив дыхание: как и всякий провинциал, перед которым мелькнули вдруг эдакие головокружительные перспективы, Бодрум из кожи вон лез, чтобы произвести на высоких столичных гостей наилучшее впечатление. Бодрум был тихим, провинциальным городком — городком, который местные надеялись вскорости превратить в центр паломничества, и ради этой богоугодной (и потенциально весьма и весьма прибыльной) затеи активно вливали сюда свои и чужие деньги: смелая перестройка главного храма, новые мощёные дороги, ремонт пусть и обветшалой, но всё ещё исправной велотийской канализации… Поэтому нынче в Бодруме было куда оживлённее, чем обычно: город стягивал со всего Морровинда звонкие дрейки, а золото в свою очередь приманивало всё новых и новых гостей. Именно благодаря чужой жадности скучное Ратисово путешествие было разбавлено пусть и довольно-таки оживлённым, но не особо приятственным происшествием: по дороге в Бодрум он схлестнулся с двумя бандитами — своим соплеменником и хаджитом-сутаем, работавшими в паре. Ратис, наткнувшись на их не особенно искусную засаду, — ни луков, ни магических ловушек… — честно предупредил своих потенциальных грабителей, что денег и ценностей у него немного, но отдавать их он не намерен и будет отстаивать это нехитрое имущество умело и яростно. Впрочем, бандиты его предсказуемо не послушались. Они вообще оказались не особенно разговорчивыми, но зато очень воинственными: даже не пытались свою “добычу” запугать и убедить отдать деньги без боя, а вместо этого поспешили ввязаться в драку, рассчитывая, видимо, на численное преимущество. Ратис совсем не хотел никого убивать — тем более так близко к городу, прямо под носом у местной стражи — и поначалу пытался уговорить разбойников попросту отказаться от своей глупой затеи. А поскольку красноречием — как и вообще болтливостью — сэра Дарес никогда не отличался, главным его аргументом сделалась собственная искусность. Рассудительному, рассчётливому Ратису эта стратегия казалась беспроигрышной: нужно всего лишь убедить горе-бандитов, что риски от столкновения сильно перевешивают возможную прибыль, чтобы они оставили его в покое и отправились искать себе новую жертву!.. Не сработало. Ратис никогда не был склонен к пустому позёрству или театральным техникам, призванным в первую очередь удивить, отпугнуть противника, но при необходимости он умел устраивать зрелище и демонстрировать публике вычурные финты и эффектные восьмёрки. А то, что его противники действовали пусть и слаженно, но не особо умело, давало обширное пространство для манёвра: можно было и успешно отражать их атаки, и находить время для того, чтобы покрасоваться. Данмер сносно, но неблестяще орудовал имперским гладием и левой, свободной рукой периодически колдовал простенькие заклинания Разрушения: искры да снежная крупа, попытка скорее отвлечь противника, чем нанести какой-то реальный вред. Хаджит же был вооружён лёгким копьём, но, несмотря на ловкость, читавшуюся в его движениях, владел им куда хуже, чем тот же Клавдий Цираний — и большая часть начинающих маминых учеников. Играть с этой парочкой было не очень сложно: они явно не понимали, на кого напоролись, и оттого совершали ошибку за ошибкой. Неопытные — или даже скорее “необразованные” — бойцы часто склонны недооценивать фехтовальщиков, сложенных так, как Ратис, подозревая за ними медлительность, чуть ли не неуклюжесть. В подобном предубеждении было рациональное зерно: порой воины, отличающиеся физической мощью, привыкают излишне сильно, в ущерб технике, на эту свою мощь полагаться. Однако сама по себе крепость тела не означает медлительности движений, как, впрочем, и худоба никак не связана со скоростью. И Ратис был быстр — не вопреки, а благодаря литым, чётко очерченным мышцам, — и быстрыми, лёгкими клинками отменно владел не вопреки, а благодаря сокрытой в его руках тяжёлой и страшной силе. Двуручное оружие обычно куда равномернее нагружает плечи и спину, тогда как одноручные клинки безжалостны в своей требовательности — к запястью, к предплечью, ко всей руке! Даже самый лёгкий и остро заточенный меч станет бесполезен, если держащей его руке недостаёт силы: удар получится медленным и ленивым, не способным не только нанести реального ущерба, но даже достигнуть цели. Лёгкие короткие клинки дают огромную нагрузку на мышцы, и нетренированный мечник быстро выдохнется, а на следующий день будет чувствовать себя так, будто бы его руки обварили кипятком... Ратис был быстрее, сильнее и искуснее своих противников, и он не стеснялся это демонстрировать — тем более что они раз за разом его недооценивали, пытались достать совершенно детскими, бесхитростными приёмами. – Просто дайте мне пройти, – предложил он негромко, сбив мечу очередной удар и с лёгкостью уйдя из-под торопливо-небрежного выпада копьём. Данмер-бандит отскочил назад, остерегаясь контратаки; копейный наконечник на пару мгновений увяз в земле, хаджит чуть пошатнулся — и Ратис, придавая весомости своим словам, даже поднял руки в знак примирения. Не сработало. Ратис совсем не хотел никого убивать, но когда хаджит, воспользовавшись моментом слабости, попытался хлестнуть его по плечу древком копья, и урна с прахом Нивены, упрятанная в просторной холщовой сумке на Ратисовом плече, чуть было не разбилась... Тогда-то Ратис вспылил — и перестал сдерживаться. Он ушёл от удара, метнувшись вперёд и вправо, сблизившись с данмером. Рывком развернулся вполоборота и тут же атаковал, метя в незащищённую шею — пригнулся, чуть подобрался, а куртка из кожи нетча уберегла от неточного, торопливого удара-отмашки, скользнувшего по плечу. Больше бандит уже ничего не успевал сделать: ни парировать, ни увернуться — слишком много силы вложил в неудачный замах, — да и магию давно пережёг… Ратис всё равно на всякий случай полуприкрыл глаза, защищаясь от возможных искр, и тут же рассёк противнику горло. Оставался второй, которому смерть подельника не придала ни миролюбия, ни искусности. Хаджит попытался достать Ратиса сзади, под правый бок — но тот развернулся на пятках и резко сбил вражескую атаку вправо и вниз. Не давая противнику ни времени, чтобы опомниться, ни пространства для манёвра, Ратис рванул вперёд и коротко, почти без замаха пробил лёгкий кожаный нагрудник. Так Ратис пополнил свой список вторым и третьим в жизни убийствами — и впервые проверил на практике не раз и не два слышанный в прошлом тезис, что убивать становится куда как легче, когда ты ничего не знаешь о своих жертвах, когда ты смотрел им в глаза, смело и не таясь победив в поединке, и никогда промозглым вивекским вечером не распивал с ними терпкий, но согревающий душу шейн, боясь себе самому признаться, что... Ратис вовремя оборвал себя, не позволив мыслям с размаху рухнуть в обжитую бездонную яму — и принялся размышлять, что делать дальше. Поначалу он хотел было, как и подобает законопослушному гражданину, первым же делом сообщить о происшествии городской страже… но то, как открыто и нагло действовали бандиты, навело его на определённые подозрения. Конечно, Ратис глубоко сомневался, что эти двое и правда состояли в сговоре со стражей, а осмелели из-за того, что знали расписание патрулей: скорее всего, они и правда были тщеславными, самоуверенными идиотами, какими и показались ему с первых минут их недолгого, но красочного знакомства. Однако разумная осторожность ещё никому не вредила, и Ратис, приведя в порядок меч, вывернув наизнанку забрызганную кровью куртку и оттерев с лица кровь, продолжил путь как ни в чём не бывало. Поначалу он чувствовал светлое и глубокое, почти медитативное умиротворение: наверное, что-то подобное и имела в виду мама, когда описывала, как высвобождается от оков срединного мира душа, окрылённая славным боем. Однако странная лёгкость недолго цвела в Ратисовой душе. Азарт борьбы схлынул с него, исчез за первым же поворотом — вместе со злополучным местом, где Ратис оставил два трупа. Он неожиданно почувствовал себя… как будто бы голым — предельно открытым, совсем беззащитным, словно с него в одночасье содрали кожу, и даже мягкий и тёплый осенний воздух пробирает теперь до самых костей. Ратис шагнул за городские ворота, и тихий, провинциальный Бодрум ударил вдруг красками, шумом и запахами: слишком пронзительный, болезненно-чёткий. Хотелось застыть, и обхватить гудящую голову руками, и раствориться в густой искусственной тишине… но Ратис должен был отыскать Адрасу Дравор, тётку Нивены, и эта задача не позволяла ему останавливаться. Путешествие на континент Ратису почти не запомнилось, однако первые дни в Бодруме оставили в его памяти ещё более блеклый след. Дом семьи Дравор он, ведомый блокнотом Нивены, нашёл довольно быстро, разговор с Адрасой и её мужем вышел неловким, но не особенно долгим — Ратису нечего было им рассказать и нечем утешить, — а остальные его впечатления вскорости потонули в хмельном угаре. Наивно было рассчитывать, что, избавившись от реального, вещественного груза, что Ратис привёз за собой из Сурана, он заодно ещё и облегчит душу… наивно, но это отнюдь не мешало смутно надеяться. Однако прощание с Нивеной и её родичами ровным счётом ничего не изменило, и чувство болезненной обнажённости никуда не исчезло. Ратис даже скучал по тому тупому и вязкому онемению, что сопровождало его на Вварденфелле — оно было куда как терпимее, чем рвущийся на части и разрывающий его самого мир. Решение, найденное страдальцем, было грубым и безыскусным, будто удар дреугской дубины по голове: он отыскал не слишком паршивый, но и не дорогой трактир и принялся пить — пить, пока не поблекли цвета, и не утих шум, и Ратис не вспомнил снова, как нужно дышать, чтобы не задыхаться. Крепкое здоровье вкупе с хорошим запасом целительных зелий позволяло поддерживать этот режим несколько дней — по правде сказать, Ратис быстро сбился со счёту, поэтому с точностью очертить длину своего загула не мог. Но каждый вечер он снова и снова окутывал мир густой хмельной дымкой, уже на следующий день начисто забывая лица и имена своих собутыльников. А если наутро Ратису всё-таки делалось слишком плохо, он выпивал заранее приготовленную микстуру и заходил на новый круг. Так продолжалось ровно до той поры, пока однажды, осушив флакончик с антипохмельным зельем, Ратис не обнаружил вдруг, что боль не исчезла — она лишь свилась тугими кольцами на лице и огнём жгла кожу. Что это? Ратис не дрался вчера: он бы запомнил драку, в этом он не сомневался, и распознал бы не глядя её последствия. Поранился спьяну? Шрам себе растравил? Ратис никогда не отличался особым тщеславием, и метка от чародейского льда, пятнавшая щёку, сама по себе его не особенно беспокоила. Выросший подле великой Арены, он на своём веку повидал немало шрамов и научился ценить их строгую, беспощадную красоту — и героические, захватывающие истории, которые эти шрамы рассказывали. В Ратисовом шраме не было ничего героического — только рассказ о редкостном дураке, который доверился тому, кому доверять не следовало, и едва не поплатился за это жизнью, душой и честью. И каждый раз, когда незнакомцы смотрели на Ратиса, смотрели и в первую очередь видели в нём мера со шрамом на правой щеке, — он никогда не считал себя знатоком чужих душ, но всё-таки был достаточно наблюдателен, чтобы легко замечать змеиные взгляды, ползущие по его лицу, — он будто заново возвращался в тот день, заново переживал всё, что с ним случилось… Мучительное, отчаянно-ядовитое чувство! Ратису жгло лицо: не настолько сильно, чтобы подозревать серьёзный ожог, но всё же тревожно. Мог ли он сам себе навредить? Ответ не давался в руки. И раньше у Ратиса возникало тёмное, потаённое и не особо логичное желание ногтями содрать с себя порченную кожу, с мясом вырвать проклятую метку, оставленную Савилом Одавелем, но дальше минутного, мимолётного — пусть и яростного — порыва дело не заходило. Что же на самом деле вчера случилось? Не обременённый многочисленными пожитками (из излишеств у него был, пожалуй, лишь томик “Короля Эдварда”, который ему на прощание подарили малые), Ратис быстро нашёл своё зеркало для бритья — маленькое дорожное, с заклееной шалковым клеем трещиной в подставке, но ничего более подходящего в съёмной каморке было не сыскать, — и, нахмурившись, приступил к инспекции. Из зеркала на Ратиса глядел незнакомец: пристально, тяжело, но всё же без злобы и осуждения — и Ратис глядел на него в ответ, зная, но не узнавая. Что ж, мало кто теперь, наверное, будет обращать внимание на его шрам: чёрная Длань Трибунала, перекрывающая всю правую половину Ратисова лица и большим пальцем наползающая на левую щёку, успешно оттянет от себя ненужное внимание. “Мер со шрамом” неожиданно превратился в “мера с татуированным лицом”, и Ратис не понимал пока, как ему к этому относиться, однако впервые за долгое-долгое время непонимание не тревожило его сердце и не спутывало мысли. Наверное, поехать в Бодрум стоило уже ради этого удивительного мига: как бы причудливо-нелогично подобное откровение ни звучало, а Ратис, непоправимо изменивший своё лицо, чувствовал себя свободнее, легче — так, словно старые ошибки больше не имели над ним власти. Новые ошибки ещё только ждали его впереди. Ратис умылся, побрился, сходил в публичную баню, выстирал одежду и, когда снова начал напоминать приличного, благовоспитанного мера, провёл небольшое расследование. Со временем он, конечно же, вспомнил, как набивал свою татуировку, но эти размытые воспоминания породили больше вопросов, чем ответов. Любой уважающий себя мастер откажется работать с нетрезвым клиентом: они неусидчивы, беспокойны, склонны принимать скоропалительные решения; к тому же от алкоголя растёт давление, разжижается кровь и усиливается кровотечение, что делает весь процесс куда как болезненней и опасней, чем на трезвую голову; в общем, больше вреда, чем пользы — куда проще собственную репутацию угробить, чем что-нибудь да заработать. Ратису очень хотелось взглянуть на того умельца, что поработал над его лицом, и вежливо поинтересоваться, как тот вообще согласился иметь дело с пьяным заказчиком, но ни один из бодрумских татуировщиков так и не взял на себя вины. В итоге Ратис оставил поиски, тем более что сама татуировка никаких нареканий не вызывала, — классическая Длань Трибунала, набитая аккуратно, чётко и в соответствии со всеми канонами, — да и заживала она прекрасно. Судьбе иногда не следует задавать слишком много вопросов. С этого дня сэра Дарес наконец-таки вынырнул из запоя и с радостным удивлением обнаружил, что успел спустить ещё не все заработанные в Суране деньги: на первое время должно было хватить, если расходовать экономно. Ратис подумывал подзадержаться в Бодруме, собраться с мыслями — и заодно подыскать себе какой-нибудь заработок, чтобы скопить немного деньжат на дорогу. Можно будет отправиться хоть в Морнхолд, учителя магии там поискать, — да, в прошлый раз Ратис неслабо обжёгся с частными уроками, но какова вероятность, что ему вновь попадётся какой-нибудь обаятельный практикующий некромант, что в итоге почти принесёт своего незадачливого ученика в жертву? — или даже переступить через принципы и закабалиться в н’ваховскую Гильдию магов... В общем, в итоге Ратис прибился кем-то навроде разнорабочего в Храм: из-за всей этой суеты, связанной со святым Фелмсом, лишние руки жрецам оказались просто необходимы. Поэтому надёжный, спокойный и исполнительный мирянин Дарес был нарасхват: он варил несложные зелья, помогал целителям и кладовщикам, следил за порядком в молельном зале… стоило Ратису переступить освящённый порог, как ему тут же находилось какое-нибудь занятие. Так он и познакомился с Лларесой, которая в Храме была на такой же роли мирянина-помощника — увидел её в аптекарском садике, за работой, когда его попросили проверить, как идёт сбор лекарственных трав. “Вымесок”, – подумал он первым делом, взглянув на незнакомку. У чистокровных данмеров не бывает таких волос — жёлто-пшеничных, золотисто-песочных… Впрочем, ресницы и брови изобличали нечистокровность владелицы даже верней, чем волосы: вряд ли кто стал бы краской так тщательно вырисовывать себе постыдное происхождение. Ратис, проведший в Суране немало дней, знал, что и местные шлюхи, желающие придать себе экзотичности, почти никогда не высветляли ресницы и брови — куда реже, чем даже лобок. “Вымесок”, – подумал он первым делом, взглянув на незнакомку — и устыдился: в такой манере оценивать только что встреченного мера, тем более – встреченного под сенью благого Храма, было с его стороны по-настоящему низко. “Красивая, – подумал он следом, – необычная…” Тёмно-лиловые глаза в обрамлении густых золотистых ресниц, длинная гибкая шея, литые предплечья, обнажившиеся из-под закатанных рукавов скромной сизой мантии… Ратис засмотрелся на неё, как мальчишка — и устыдился снова: не время и не место тут было для таких вот фривольных мыслей. Он уже собирался уйти, поняв, что незнакомая мирянка прекрасно справляется со сбором лекарственных трав, но тут она перешла к шалфею, и Ратис увидел, что не зря замешкался. – Вы неправильно работаете, сэра, – сказал он, подойдя ближе, и девушка вздрогнула, дёрнула головой, впервые заметив “гостя”. Ратис не стал без нужды разглагольствовать и тратить время, поэтому опустился на землю, перенял у незнакомой мирянки серпик и перешёл сразу к сути: – Листья шалфея нужно собирать вместе с черешком, – сказал он негромко — и показал, как. Понаблюдав за её работой и убедившись, что теперь-то “травница” справится, Ратис кивком с ней попрощался и направился к скрипторию, проверить запасы чернил... Позже она сама нашла его, словно почувствовав, что Ратис не отпускает её в своих мыслях, и, улыбнувшись, представилась: – Ллареса Ромари – будем знакомы, сэра! А вы – Ратис Дарес, так? Я толком и не поблагодарила вас за помощь. Не хотите вечером выпить со мной и моим другом Ревасом? “Выпить” Ратис не особенно-то хотел, но от предложения сэры Ромари он не отказался, пусть и не понимал причин проявленного ей дружелюбия. Впрочем, всё прояснилось, когда он всё-таки заявился на назначенную в “Императоре квама” встречу и познакомился с её таинственным другом. Сэра Ромари определённо знала, чего хочет от жизни, ибо Ревас был похож на Ратиса, словно родной брат: такой же пепельноволосый и коренастый, с глубоко посаженными глазами и серьёзным, неулыбчивым лицом. Да, если бы не татуировка, их можно было бы с лёгкостью спутать... Впрочем, нашлось между этими мерами и другое заметное отличие. Оно обнаружилось, когда где-то на середине второй разделённой меж ними бутыли суджаммы Ревас излишне резко потянулся за маринованным баклажаном. Чуть приподнялся длинный, слишком длинный рукав рубашки, и обнажилось крепкое жилистое запястье, и Ратис понял тогда, зачем Ревас вообще надел на себя такую неудобную, непрактичную вещь: шрамы от рабских кандалов трудно было с чем-либо спутать... Ратис ещё не догадывался, какую важную — и страшную — роль эти меры сыграют в его судьбе. Новые ошибки, новые потери ещё только ждали его впереди — как, впрочем, и новые приобретения.