Лестница к небу

Ратису всегда непросто давались новые знакомства — в значительной степени потому, что в этом деле было не обойтись без разговоров, без рассказов о себе и своём прошлом. Он не любил ни трепать языком, ни привлекать к себе внимание и, верно, был с виду не самым дружелюбным мером или располагающим собеседником… но каким-то совершенно загадочным образом новые знакомства у Ратиса заводились сами. Быть может, окружающих привлекало это подчёркнутое отчуждение? Ореол недосказанности? Интригующий привкус тайны? Так или иначе, а в храме Бодрума Ратиса знали все: набожный, исполнительный, ответственный мер — из тех, что не создают проблем, но помогают решать чужие. Конечно, его неконвенционные отношения с Ревасом и Лларесой не могли не вызывать пересудов и кривотолков, однако в лицо никто не высказывал Ратису неодобрения и недовольства, а то, что говорили за спиной, его не особо тревожило. Знали Ратиса и в ночлежке, где он держал свои не особенно ценные вещи, и спал, когда слишком уставал для свиданий и секса: аккуратный, чистоплотный, спокойный, совсем не скандальный мер, стабильно вносящий оплату в положенный срок — жилец из тех, кого больше всего ценят домовладельцы и управители. Ратису, привыкшему к полувоенной дисциплине матушкиного додзё, легко давались соблюдение пары несложных, разумных правил — не приводить животных, не употреблять скууму, не-пить-не-петь-не-дебоширить — и следование размеренному ночлежному распорядку. Всё, что не вписывалось в эту систему, Ратис разумно выносил за её пределы. Поэтому знали его и в “Императоре квама”: не так уж и много там было постоянных клиентов, что регулярно снимали комнату на троих… тем более – в одном и том же составе. Ратиса знали если и не все окружающие, то очень значительная их часть — и не в последнюю очередь благодаря татуированной Длани Трибунала, занимавшей добрую половину его лица. Однако сам он запоминал и распознавал малознакомых меров куда как хуже — новые заклинания или, скажем, новые воинские приёмы оседали в его голове намного быстрее, чем новые лица. Отчасти поэтому, познакомившись с Керианом Индри, Ратис не до конца доверился своей памяти и долго не мог отделаться от смутного ощущения, что уже встречал когда-то этого мера. Они и правда, как выяснилось впоследствии, мимоходом пересекались, но отголоски чего-то полузабытого, не до конца отпечатавшегося твердили иное — будто бы Ратис видел это лицо не только мельком в бодрумском храме, но и в куда более личной, камерной обстановке. Впрочем, всё оказалось куда сложнее, чем представлялось ему поначалу... А между тем их с сэрой Индри знакомство само по себе состоялось в весьма примечательных обстоятельствах. Ратис, обзавёдшийся наконец свободными средствами, решил в тот день заглянуть в книжную лавку, чтобы поискать себе какие-нибудь недорогие книги по школе Изменения — и, может быть, ещё и Разрушения, если на всё хватит денег. Прежде он старательно убеждал себя, что именно в этом-то всё и дело: не было сил, не было времени, не было денег, и обучение магии, бывшее когда-то самым страстным его увлечением, раз за разом откладывалось на потом — до лучшего момента, который, конечно же, никогда не наступал. Однако пережитое в Бодруме пусть и не избавило его от сомнений, но хотя бы побудило перестать себя обманывать. Ратис знал за собой это не слишком-то удобное качество: причины и следствия, ассоциации и взаимосвязи, рождённые в мрачных глубинах его головы, порою ставили в тупик и даже немного пугали окружающих — а порою откровенно мешали жить ему самому. Так вышло и с Изменением, и с Разрушением: для него эти школы сплавились воедино с мером, который Ратиса им учил. Мером, будившим в его сердце колкую, льдистую ненависть — ненависть не к обидчику даже, но к самому себе. Это случилось не так уж давно — прошлой зимой, чуть меньше года назад, но Ратису иногда казалось, что меж сегодняшним днём и той судьбоносной ночью пролегала ни много ни мало целая кальпа. Целая кальпа — меж ним и покойным Савилом Одавелем. Старший сын семьи Дарес когда-то сошёлся с этим обаятельным и не обжившимся ещё в Вивеке мером, потому что хотел учиться магии, которой не владели его родители, но не был готов отказаться от прежней, привычной жизни. Он не хотел расставаться с семьёй, не хотел обещать себя Храму, не хотел клясться в верности дому Телванни, не хотел продаваться н’ваховской Гильдии магов, не хотел в поисках лучшей доли отправиться на континент и потерять статус столичного жителя... Ратис искал учителя, что помог бы ему обрести вожделенное знание, ничем не пожертвовав, а в итоге умудрился напороться на некроманта и пожертвовал много большим, чем когда-то боялся. Купился на смазливую физиономию, острый ум и любезные манеры и понёсся навстречу смерти, словно мотыль – на масляную лампу. Увидел то, что не должен был, узнал то, что никогда не хотел бы узнать: по глупости, по незнанию впустил в свою жизнь некроманта — и чуть было не погиб, пытаясь от него освободиться. Впрочем, Ратис всё-таки выжил, а вот его бывшему наставнику повезло куда меньше. Хотя и без прощального подарочка между ними не обошлось: при расставании кена Одавель изуродовал непокорному ученику лицо — его недовольство и разочарование отпечатались у Ратиса на щеке неровным шрамом, прочерченным сгустком чародейского льда... Магия всё ещё пела в его крови, однако Ратис предпочитал не слушать её и не слышать, потому что в величественно-прекрасный хор вплетался иной, ядовитый голос. Где-то в глубинах души, в тёмном и потаённом её углу рождалась одна простая в своей губительной силе мысль: быть может, Ратис сам виноват, что это с ним произошло? Заслужил наказание тем, что решил обмануть судьбу? Тем, что был недостаточно хорош, недостаточно силён? Тем, что по доброй воле сунулся к некроманту — пусть и не знал о том, что он некромант? Умом Ратис, конечно же, понимал, что винить себя в полуслучайной сопричастности чужому греху и в том, что он пострадал от этого чужого греха, было глупо, но ничего не мог поделать — пока не оказался в Бодруме. Савил Одавель оставил ему на память изодранную магическим льдом щёку, но Ратис нашёл в себе силы если и не стереть этот след, — а стоило ли его вообще стирать? не лучше ли помнить? — то хотя бы принизить, размыть его значимость. Как бы опрометчиво Ратис ни украсил себя такой обширной татуировкой, а это был его выбор — в отличие от оставленной чародейским морозом метки. И “мером с татуированным лицом” быть оказалось куда как приятнее, чем “мером со шрамом”. Впервые за долгое время он чувствовал, что призрак кены Савила Одавеля, покойного ныне учителя, так обманувшего доверие своего ученика, — предавшего всё, что было для Ратиса свято! — если и не истаял как дым под утренними лучами, то хотя бы перестал наконец отравлять собой то, к чему успел прикоснуться. Мысли об Изменении и Разрушении, которые он не практиковал уже почти год, больше не отзывались в его сердце тупой, ноющей болью, и Ратис снова начал упражняться, воскрешая в памяти полузабытые заклинания и приёмы. Порою он раз за разом наколдовывал на себя простую “Первую преграду”, пока не вычерпывал досуха свой скромный магический резерв, тренируя скорость плетения и работая над выносливостью... Но вскоре этого ему оказалось мало — и Ратис отправился за учебниками. Книжная лавка в Бодруме была одна, но для такого маленького городка – довольно солидная. В Храме судачили, что Фарвил Арано, ушлый и далеко не самый чистоплотный делец, попросту выдавил или сожрал всех своих конкурентов, но так или иначе, а в его “Книжной полке” было где разгуляться — и для того, чтобы держать в узде излишне разгульных посетителей, подле дверей дежурил доспешный стражник. Обменявшись с ним приветственными кивками, Ратис переступил порог, довольно быстро нашёл секцию магической литературы… и растерялся, заворожённый радугой разноцветных переплётов и незнакомыми, причудливыми названиями. День был на диво светлый, и в воздухе танцевала пыль, золочённая полуденным солнцем — а Ратис вдыхал этот пряный, чуть кисловатый запах застывшего времени, царящий во всякой солидной библиотеке и книжной лавке, и чувствовал странную отрешённость: словно бы его сознание пересекло телесные границы, словно бы тайная, непостижимая смертным разумом магия мира, пронизывающая собою срединный воздух, коснулась его — до дрожи, до сладостного покалывания в кончиках пальцев... – Могу ли я вам помочь, мутсэра? – вырвал его из почти что медитативного транса раздавшийся за спиной вопрос. Ратис с подчёркнутой неторопливостью обернулся, коря себя за беспечность, — это как же надо было заблудиться в своих беспорядочных мыслях, чтобы совсем не заметить чужого присутствия? — и с удивлением обнаружил, что низкий и мягкий голос, выведший его из забытья, принадлежал совсем ещё молодому, не старше Мавуса, меру. Незнакомец был выше Ратиса чуть ли не на голову, но его полудетская большеглазая физиономия при всём желании не дала бы обмануться: мальчишка лет двадцати, не больше; слишком молод, чтобы быть владельцем или продавцом, но и на помощника не походил — хотя бы потому, что носил на поясе меч-бастард в с виду неброских, но ладно сработанных ножнах нордского стиля. Ратис, конечно, не мог оценить ни ковку клинка, ни мастерство мечника, но иногда нужные выводы можно было сделать и по мнимо немым, незначительным деталям. Мальчишки, желающие покрасоваться статусом и достатком, выбирали себе — в зависимости от статуса и достатка — или традиционные данмерские клинки, или что-нибудь коловианско-сиродиильское в нарядных узорчатых ножнах, или же сувениры из Акавира. “Скромными” и “немодными” западными мечами обычно щеголяли лишь те, кто и правда умел с ними обращаться. Да и носил свой полуторник этот мер довольно красноречиво — для намётанного Ратисова взгляда. Как и предписывалось законом, в черте города меч был прихвачен к ножнам за крестовину “ремешком добрых намерений”, но узел завязан был грамотно: так, что формальности соблюдены, однако в случае крайней нужды высвободить клинок можно будет одним движением. Подобная предусмотрительность выдавала если и не богатый опыт — для этого незнакомец был слишком юн, — то как минимум хорошую школу. Да и узел на ремешке был сам по себе интересный: похожий на вариацию стандартного ординаторского, вроде той, что использовала когда-то и Индорил Мивана, главная героиня Ратисовых подростковых грёз... Ему хватило беглого взгляда, чтобы понять, что незнакомец не принадлежит этому месту — и пары мгновений, чтобы чуть приглушить подозрительность. Ратис был слишком хорошо воспитан для так и просящегося на язык “Чего вы хотите от меня взамен, сэра, раз так охотно предлагаете свою якобы бескорыстную помощь?”, поэтому ограничился одним лишь бесстрастным: – Вы здесь работаете? – Нет, сэра — но я здесь практически живу, – откликнулся незнакомец. – В ответ на одну небольшую услугу мутсэра Арано любезно разрешил мне использовать его заведение как бесплатную библиотеку… Но, кажется, я совсем позабыл о манерах, – воскликнул он, точно опомнившись, и представился, протягивая Ратису длинную татуированную ладонь: – Кериан Индри. Рад встрече, мутсэра. – Ратис Дарес, – ответил он и словами, и рукопожатием. Индри? Могло ли быть так, что перед ним оказался один из многочисленных дальних родственников индорильского советника Индри? Или же это потомок тех меров, что были когда-то кровью, сродством или клятвами верности связаны с домом Индорил, но нынче эту связь давно утратившие? Меры из тех, кому тень позабытого прошлого легла на родовое имя? Так или иначе, а Ратис знал слишком мало, чтобы делать какие бы то ни было однозначные выводы — да и, по правде сказать, его интерес и не выходил за рамки ленивого, чуть отрешённого любопытства. Любопытство Кериана Индри оказалось куда как сильнее. – Вы ищете что-то конкретное? – спросил он негромко. – Я неплохо изучил географию здешних полок. Быть может, я и правда смогу вам помочь — хотя ничего, конечно, не обещаю. – Я искал учебники. Не теоретические трактаты — скорее, сборники заклинаний. Изменение. Разрушение. Базовый уровень. Индри зримо задумался — взгляд чуть остекленел, брови сошлись к переносице, — а Ратис засомневался: не встречались ли они раньше? Кажется, ему уже доводилось видеть этого мера с узким скуластым лицом и приметными рыжими волосами… Возле предела святого Неревара, в бодрумском храме? Или в других обстоятельствах? – Не думаю, что моих познаний достаточно, чтобы посоветовать что-то конкретное по школе Изменения, – признался, пожимая плечами, Индри. – Что касается Разрушения, то я бы рекомендовал вам “Задачник” кены Даротрила. Индри подался навстречу; Ратис, поняв его намерения, чуть отстранился, и длинная татуированная ладонь легла на рыжевато-коричневый корешок локтем левее Ратисовой головы. Кожа обложки скрипнула у Индри под пальцами, и нужная книга послушно выступила вперёд из шеренги своих сослуживиц. Ратис тем временем, внимательно слушая рассказ о достоинствах и недостатках “Задачника”, крутил в голове ещё одну, никак не связанную с магией Разрушения задачу: откуда взялось у него это странное ощущение — то, что бретонцы, кажется, зовут déjà vu? Может быть, дело не во внешности, а в речи? У Кериана Индри был звучный, хорошо поставленный голос; дешаанский выговор, причём не сельский, а высокий дешаанский – которым обычно могли похвастаться индорильские дворяне, столичные ординаторы и прочие меры, немалую часть своей относительно благополучной жизни проведшие в Морнхолде. Похожий выговор был и у мера, которого Ратис встретил, когда в последний раз помогал отцу в клинике. И, может быть, в этом дело? У родителей всегда были неплохие связи с домом Индорил — друзья, ученики, пациенты, — и Ратису, верно, доводилось когда-то пересекаться с родичами, пусть и, возможно, дальними, сэры Индри... Поблагодарив сэру Индри за своевременный совет, Ратис решил проявить ответную вежливость и уважительно поинтересовался: – Вы практикуете Разрушение, сэра? Впрочем, последствия этого невинного вопроса оказались совсем не такими, как Ратис рассчитывал — Индри, выдержав паузу, проговорил бесстрастно: – У меня никогда не было предрасположенности к школе Разрушения. “Это не ответ”, – подумал Ратис... но промолчал: в конце концов, если Индри решил уйти от расспросов — его право. Делиться рассказами о себе со случайным знакомым он был не обязан. Сам Индри был видно, другого мнения, и Ратисово молчание он без ответа не оставил. – Зачем тратить время на то, в чём никогда не сумеешь добиться успеха? – разрезал он тишину риторическим вопросом — и, верно, открыл о себе куда больше, чем рассчитывал. Ратис невольно почувствовал жалость к этому мальчику, который, кажется, не представлял, что некоторыми вещами можно заниматься для удовольствия, ни с кем — в том числе и с самим собой — не соревнуясь… Или он просто не разрешал себе представлять иного сценария? Наверное, Ратис не сумел совладать с собой и позволил жалости отпечататься на лице, просочиться во взгляде — потому что Кериан Индри вздрогнул, отвёл глаза, пожелал сэре Даресу хорошего дня и спешно ретировался. Книгу Ратис себе тогда так и не купил: решил поднакопить ещё немного денег, прежде чем так потратиться. А ещё ему было... стыдно, пожалуй? Стыдно за то, что пусть и невольно, но он обидел мера, искренне, бескорыстно пытавшегося ему помочь — обидел тем, что увидел не предназначенное для его глаз и не сумел этого скрыть. Воспоминания об их встрече не оставляли Ратиса, тем более что с тех самых пор он начал регулярно замечать Кериана Индри в храме: молящимся — обычно подле алтарей Вивека или Неревара, — разговаривающим со жрецами, с помощниками-мирянами, с другими прихожанами… Оказалось, он даже был немного знаком с Лларесой. – Приятный юноша, – охарактеризовала она сэру Индри, когда, привычно встретившись во внутреннем дворике бодрумского храма, они с Ратисом сели поболтать и перекусить рисовыми лепёшками. – Ввязался как-то при мне с одним благочестивейшим мером из местных в беседу — о том, есть ли у человеков и зверолюдов душа. Это было жестоко, – усмехнулась она, слизывая с лукаво изогнутых губ капли помидорного сока. – Никогда я прежде не видела, чтобы кому-то удалось настолько унизить другого мера одними лишь цитатами из священных книг… Приятный юноша, – повторила Ллареса, по-доброму усмехнувшись, – и собеседник неплохой. Ратис и сам бы хотел поговорить с Керианом Индри, хотя бы ради того, чтобы избавиться от странной смеси вины и неловкости, поселившейся в его сердце после той встречи в “Книжной полке”, но не имел ни малейшего представления, что сказать, и оттого — по своему обыкновению — не говорил ничего. Пересекаясь взглядами в храме, они с Индри обменивались вежливыми кивками… и только. Впрочем, практиковаться в магии Ратис не перестал — пусть и без учебников, зато с энтузиазмом. Однажды Ревас, пришедший к реке чуть раньше назначенной тренировки, застал своего любовника за очередной отработкой “Первой преграды”... и признался, что немного владеет и Изменением, и Разрушением, и даже Иллюзиями. – Нахватался кое-чему у Телванни, – пояснял он уклончиво, и Ратис не стал выпытывать подробности. Он знал, что невольничьи браслеты обычно подавляют природную магию, но также знал, что, неосторожно расспрашивая Реваса о прошлом, лишь причинит ему боль — и потому молчал. Да и к чему было портить ненужными разговорами прелесть их совместных тренировок? Когда Ревас показывал очередное сложное плетение или правил ученику “неоптимальное” положение пальцев, на его лице расцветала такая чистая, светлая улыбка, что у Ратиса перехватывало дыхание. – Наконец-то и я могу хоть чему-то тебя учить, – признавался ему чуть смущённый своей же собственной радостью наставник, – а не только учиться. И оттого я чувствую себя… достойнее, понимаешь? Значимее. И Ратис понимал — и не мог в ответ не радоваться тому, что у его неумения оказались такие благие плоды. Да и вообще всё складывалось на удивление радужно: Ллареса, несколько последних дней хранившая загадочное, но неприкрыто радостное молчание, наконец поделилась причиной своего счастья. – Я получила весточку от друзей, – рассказывала она, и глаза её лучились сладостным предвкушением. – Они приедут в Бодрум, и… Я всё расскажу вам после: пока что я не имею права делиться не моей — не только моей — тайной. Но вы порадуйтесь за меня, хорошо, родные? Кажется, я наконец освобожусь от груза былых ошибок. В преддверии этого славного события они решили провести ночь — и даже утро — в “Императоре квама”. Однако Ратис справился с инвентаризацией храмовых зелий намного раньше, чем сам рассчитывал и чем они с Ревасом и Лларесой договаривались встретиться, и решил побродить по городу, чтобы скоротать время: отчего-то на душе у него было слишком беспокойно, чтобы сидеть на месте или на чём-то сосредоточиться. Наворачивая круги по узким бодрумским улочкам, Ратис чуть было не врезался в какого-то чудака, по уши, несмотря на тёплую, солнечную погоду, закутанного в цветастое тряпьё и несущегося вперёд, словно кагути в гоне, почуявший поблизости самку. Меру, идущему чуть позади Ратиса, повезло меньше: бегун со всей дури влетел в него, выбил из рук свёрток и, не сбавляя скорость, помчался дальше. Если бы Ратис не среагировал вовремя — развернулся, подался вперёд, поймал злополучный свёрток в локте от земли, — всё бы закончилось ещё более неудачно. – Смотри, куда прёшь, пиздоглазая жопосрань! – рыкнул вслед бегуну пострадавший от его торопливости мер. – Чтоб тебе до скончания века с дохлым гуаром ебаться!.. Спасибо, сэра, – продолжил он куда как спокойнее, принимая из Ратисовых рук стеклянно позвякивающую ношу. – Ты меня выручил, а то бы этот мудила разбил мне нахрен все зелья... Лларен Тирано, – представился он, и Ратис, обменявшись с сэрой Тирано рукопожатием, назвал в ответ и своё имя. “Что за криворукие неумёхи брались его лечить?” – подумал он первым делом, взглянув на лицо своего нового знакомца и зацепившись за несколько раз ломанный и неправильно сросшийся нос — и устыдился. Конечно, трудно было изжить многолетний опыт в отцовской клинике, и Ратис не мог не видеть следы неудачного врачевания, но это казалось до боли неправильным: смотреть на мера и в первую очередь замечать его физический недостаток. Ратис и сам до недавних пор слишком часто ловил на себе такие вот взгляды и прекрасно знал, что в этом мало приятного — но сэра Тирано его заминку, кажется, не заметил. – Мы здесь живём поблизости, с товарищем моим — в “Кваме”. Не хочешь выпить с нами, раз уж я всё равно из-за тебя неслабо так сэкономил? – предложил он, кивком головы указав на свой свёрток. – Я угощаю! Здраво рассудив, что раз Тирано и его товарищу по карману жить в “Императоре квама”, то они явно не испытывают недостатка в средствах, Ратис позволил себе воспользоваться чужим гостеприимством. И он почти не удивился, когда обнаружил, что “товарищем” оказался Кериан Индри: это было по-своему символично — оплатить ему услугой за услугу, пусть и через посредника. Торопиться Ратису было некуда, этим двоим, кажется, тоже... и взаимная неловкость довольно быстро сгладилась алкоголем. – Говорите, в книжной лавке вы познакомились? – переспросил, ухмыляясь, Тирано. – Ну да, Кер пропадает там очень часто. Старый жучина Арано разрешил у себя чуть ли не юрту ставить — за то, что Кер даёт ему полистать свою книжку, – бросил он, многозначительно шевеля бровями. Индри поперхнулся суджаммой, густо покраснел и начал оправдываться — неторопливо, подчёркнуто равнодушно: – Мне посчастливилось по совершенно смешной цене приобрести антикварный трактат по фехтованию. Сэра Арано очень в нём заинтересован, но я не готов расстаться со своим сокровищем — однако разрешил сделать с него список... Так, за дармовым алкоголем и ни к чему не обязывающими беседами, Ратис и скоротал своё ожидание. Первой к назначенному часу явилась Ллареса, а пока он прощался со своими собутыльниками, подоспел и Ревас. Все вместе они расплатились с хозяином и поднялись наверх, захватив с собой две бутыли стоунфолльского сливового вина, сыра и фруктов. Поначалу любовники только пили, лениво целовались и ласкали друг друга, вольготно устроившись на огромной, способной выдержать всех троих кровати — сегодня не нужно было никуда спешить, волнуясь о почасовой оплате. Их совместная ночь была долгой, сладкой и, как и всегда, волшебной, а зелья восстановления сил и укрепления выносливости пришлись как нельзя кстати: скучать не приходилось. Изменилось бы что-то, если бы Ратис знал, что уготовит ему грядущее? Проснувшись следующим утром, он почти невесомо — чтобы не разбудить — поцеловал мирно дремлющих Реваса и Лларесу и спустился вниз: справил нужду, похмелился мацтом, ещё раз справил нужду, ответил на приветствие ошивающегося в общем зале Лларена Тирано, согласно покивал, пока тот хвалил опохмелочный мацт и ругал погоду, и наконец поднялся наверх, прихватив для любовников нераспечатанную бутыль рисового пива и немного скаттла... Мацт и осколки стекла брызнули на пол — пальцы бессильно разжались, когда Ратис переступил порог их снятой на троих комнаты и понял, что он видит: Вещи в беспорядке. Кровь повсюду. Ревас – пропал. Ллареса – мертва.