Лестница к небу

– Ты веришь, что нам под силу измениться? Начать жить с чистого листа? – спросила Ллареса. Ратис неопределённо пожал плечами: он знал, что с течением времени неизменно меняется всё, даже русла мнимо застывших лавовых рек, но с верой это знание не имело ничего общего — как и, по правде сказать, с вопросом Лларесы. Усталое предвечернее солнце косыми лучами расчерчивало её тёмно-сизую мантию, взволнованное лицо и нервные руки, теребящие край широкого рукава, а Ратис молчал и ждал — и в итоге дождался. – Я когда-то совсем другой была, – отведя взгляд, призналась ему Ллареса, – ну, или по крайне мере мне хочется верить, что я сейчас – другая. Я совершала много всего, чего не могу не стыдиться — и я стыжусь той женщины, которой была когда-то. Но, пожалуй, что здесь, в Бодруме, я впервые вдруг осознала по-настоящему… Осознала, что этот стыд – освобождает и даёт надежду на то, что мне всё-таки удалось стать лучше, чище. Что мне удалось вырасти над собой и не позволить прошлому диктовать, кем я могу сделаться в настоящем... Ратис не стал ничего говорить: о прошлом Лларесы он знал слишком мало — практически ничего, — чтобы сказать хоть что-то определённое; вместо этого он взял её за руку и коротко прикоснулся губами к прохладной смуглой ладони. Ллареса без слов поняла всё то, что он хотел ей сказать: Ратис прочёл понимание и в её тёмно-лиловых глазах, и в благодарно-усталой улыбке. Слова Ратису в тот раз так и не понадобились. С Лларесой всегда было спокойно, мирно — даже в забитой до отказа таверне. Что бы она ни творила в прошлом, какую бы грязь ни помнила за собой, Ратис не видел в ней даже тени прошлых грехов. “С чистого листа”? Очень уместная формулировка. Ллареса Ромари, так удачно не умевшая собирать шалфей, оказалась женщиной с чутким сердцем и острым умом: перед ней не нужно было изображать мера, которым ты не являешься, и Ратис ценил это куда дороже любого золота мира. Ллареса принимала его, понимала его — принимала и понимала его молчание, — и оттого он знал, что когда решит ей о чём-то сказать, она прислушается и услышит. Ратис был очарован Лларесой, спокойной и терпеливой, но никогда — малодушно-покорной; красивой, но лишённой спеси, присущей столичным вивекским красавицам. Последнее было отчасти, конечно, связано с её смешанным происхождением… впрочем, для Ратиса оно ни капли не умаляло прелести её живого, выразительного лица и гибкого сильного тела. Не замечать, что сэра Ромари унаследовала родовое имя своей данмерской матери, — и все обстоятельства, связанные с сим фактом, — Ратис был не способен. Однако он очень быстро понял, что лично для него это не играло совершенно никакой роли, и избавляться от предрассудков оказалось не только полезно, но и приятно... Косые лучи усталого предвечернего солнца населяли внутренний дворик бодрумского храма причудливыми изломанными тенями, и Ратис, залюбовавшись, не сразу понял, что подруга переплела их пальцы. Он откликнулся, чуть нагревая магией руку, и Ллареса прижалась к нему, опустила голову ему на плечо... Чудесное, золотое мгновение! Дворик служил им с Лларесой прекрасным местом для разговоров и не-разговоров по душам. Когда выдавалась свободная минутка, они довольно часто — и вместе, и поодиночке — приходили сюда, к приземистой статуе святого Фелмса. Здешнее изваяние имело мало что общего с каменным воином, высившимся над городской площадью: этот Фелмс, коленопреклонённый, молящийся, был не горделиво-отважен, но тих и задумчив. Усталый от мирской суеты, облачённый в строгую жреческую мантию... Ратис понимал, почему Ллареса сюда приходила и почему поделилась своим излюбленным местом: святой-созерцатель, на время отринувший меч и доспехи, дарил им обоим мягкую, тихую радость. Если Ратис не мог найти Лларесу в храме, то направлялся к святому Фелмсу — и редко когда ему приходилось потом искать её в другом месте. Они вообще часто работали вместе, особенно в лазарете; об их близкой дружбе довольно быстро прознали и жрецы, и другие миряне. Ревас примеру Ратиса и Лларесы не следовал и в Храме почти никогда не появлялся: чурался его, предпочитал наниматься грузчиком или на другой такой приработок. На его счастье, в городе нынче очень активно всё строили и перестраивали, и недостатка в вакансиях разнорабочие не испытывали. Поэтому Бодрум и притягивал к себе и искателей лёгкой наживы, и всяческих отщепенцев, не исключая и бывших — или даже беглых? — рабов. Рабочие руки были для города нынче куда как нужнее, чем безукоризненные репутации. С Ревасом поначалу было непросто: Ратис не сразу понял, как лучше с ним обходиться, да и после их самой первой встречи в “Императоре квама” очень боялся, что поладить им помешает ревность. Как оказалось, боялся он совершенно напрасно, но путь к этому открытию был и тернист, и извилист. Несмотря на все общие черты, что Ратис заметил меж ними ещё при знакомстве, они с Ревасом были очень разными — не только по происхождению и воспитанию, но и по мироощущению, не говоря уж о внешности. Многих могла бы ввести в заблуждение их схожая манера держаться, однако сходство это было поверхностным, мнимым. Различий между этими мерами оказалось куда как больше. Оба они были не особенно разговорчивыми, однако у Реваса это проистекало скорее от недоверчивости, от приобретённой за годы тягот болезненной осторожности: страх перед рабским ярмом, так и до конца и не изжитый, терзал его, следовал по пятам. И разве удивительно, что Ллареса, чуткая, восприимчивая Ллареса, заметила эти голодные, жадные тени, что загнали Реваса аж в Бодрум, и решила прийти ему на помощь? Ей вообще превосходно удавалось видеть незримое и слышать безгласное: иначе, наверное, она не смогла бы так быстро поладить и с Ратисом — и, невредимой преодолев его тени, войти в сердце бури. Ратис боялся ревности, боялся, что Ревас не захочет ни с кем делить внимание и приязнь Лларесы и, может быть, даже невольно, но заставит её выбирать… Однако ревности между ними троими не было никогда — по многим причинам. Ревас, бдительный и настороженный, обычно бывал молчалив, но когда забывался — например, после парочки кружек суджаммы, изгонявшей его ядовитые страхи куда-то за грань срединного мира, — то распускался, словно цветок коды в ясную лунную ночь. Его лицо, серьёзное и неулыбчивое, постепенно смягчалось и оживлялось, а прежде свинцово-тяжёлый и неподвижный язык медленно обращался в золото. – В пасмурный вечер тель-арунское небо сизое, как голубиная спинка, – рассказывал он с невесомой, хрупкой улыбкой. – Облака окутывают его плотным, непроницаемым даже для солнца покровом.... И всё же это небо никогда не бывает по-настоящему чёрным и тёмным. Оно всегда – искристое, яркое и живое, и даже в самую пасмурную ночь… даже тогда бесчисленные магические огни освещают его щедрой звёздной россыпью. Я часто смотрел на него, на это искристое тель-арунское небо... Выхватывал клочки и обрывки, словно отчаянный вор, и больше всего на свете мечтал… вырваться, пожалуй — взлететь над бараками, взлететь над грибными башнями, коснуться звёзд-огоньков рукой! Возвыситься над теми, кто прежде властвовал надо мной, владел мной, словно бы я был не лучше гуара — отнять их свет, отобрать его в качестве платы… Наивно, не спорю, но только эти мечты давали мне силы смотреть в глумливую рожу очередного блядского дня моей блядской жизни. Только эти мечты не позволили мне сдаться... Ратис слушал эти рассказы, обжигая горло пьянящей суджаммой, и в его сердце всё вздрагивало — и отзывалось, тянулось навстречу настойчиво, пусть и слепо… сплавлялось в непроницаемую броню и тут же крошилось, как корка непрочного льда под латными сапогами. Все его прежние взгляды дробились на тысячи мелких осколков — и медленно собирались на новом, пугающе настоящем, мучительном основании. Ратис стыдился, что никогда всерьёз не задумывался о том, что для его страны значит рабство, а то, что дома он редко сталкивался с уродством этого закреплённого Договором о перемирии обычая, казалось ему самому очень слабеньким оправданием. Рождённый в первом из городов Тамриэля, Ратис слишком долго заставлял себя верить, что за стенами Вивека нет настоящей жизни и что терзающие страну пороки его, сэру Дареса, не касаются. И в провинциальном Бодруме сэра Дарес впервые задумался: может, именно из-за молчаливого равнодушия добрых и благонравных меров эти пороки всё ещё существуют? Может быть, закрывать глаза – не осмотрительность, но малодушие? Ратис провёл немало часов, размышляя об этом у статуи коленопреклонённого Фелмса, но так и не отыскал для себя однозначного, неоспоримо истинного ответа. Куда ему думать о судьбах страны, когда и в своей судьбе он не может никак разобраться? Но то, что Ратис начал задавать такие вопросы… пожалуй, это и правда дарило надежду на освобождение. Да, полуслучайный бодрумский знакомый сделал его свободнее, и — хотя бы из одной благодарности — Ратис не хотел унижать Реваса своей жалостью... и всё равно не мог его не жалеть. Однако куда сильнее он чувствовал восхищение: он восхищался тем, что Ревас сумел выйти из-под пяты своих прежних хозяев, и не сломался, и смело смотрел в лицо каждого нового дня. Ратис восхищался Ревасом, и он не мог ему не сочувствовать, и всё же, почти против воли завороженный рассказами о Тель Аруне, даже жалел, что так ни разу и не решился всё-таки заглянуть на восток, к безбожным Телванни: тьмы в их вотчине было немало, но ведь и света – не меньше! Даже хмурыми вечерами на этой земле распускались прекрасные цветы коды... Ревас многого от коричневых натерпелся и многим от них заразился — а как же иначе? Он, например, не особенно верил в благость АльмСиВи, и Ратис, несмотря на свои собственные убеждения, даже не мог его от всей души осуждать: трудно — хотя, конечно, не невозможно — ждать набожности от тех, к кому боги никогда не были особенно милостивы... Так или иначе, но, несмотря на все расхождения во взглядах, Ратису нравилось говорить — и не-говорить — с Ревасом. С большим удовольствием он установил для себя, что их внешнее сходство, которое бросилось ему в глаза при самой первой встрече, было настолько общим, что даже не стоило лишнего упоминания. Да, со спины их всё-таки можно было спутать, но и только: лицом к лицу, даже издалека, не дала бы обознаться Ратисова татуировка… но и до неё различий между приятелями нашлось бы достаточно. Черты у Реваса были мягче: по-девичьи пухлые губы, более плавные линии носа и скул; глаза – намного темнее: густой багрец рядом с Ратисовым алым; пепельно-серые волосы, остриженные по плечи, немного вились — тогда как Дайнаса Дарес подарила своему сыну пусть и густую, но совершенно прямую, гладкую шевелюру. Сложены эти два мера тоже были по-разному, хотя одежда всё-таки многое скрадывала. Ревас, такой же широкоплечий, как Ратис, был более жилистым, поджарым — как тот, кого предназначали к тяжёлой работе, а не для битвы, и кто не привык к спокойному, сытому существованию. Однако тяжкая жизнь отменно его закалила: Ревас был ловким, сильным, выносливым мером — мером с цепким, внимательным взглядом и быстрым умом. А ещё он неплохо дрался на кулаках, но совершенно не умел обращаться с оружием. Конечно, не было ничего удивительного в том, что бывшего раба никогда не учили фехтованию — ничего удивительного, но очень печально, пожалуй: видеть, как пропадает природный талант, как не находят выхода дремлющие в душе силы… и Ратис в меру своих скромных способностей взялся это исправить. Дайнаса Дарес могла лишь раз взглянуть на молодого бойца в деле и почти безошибочно подобрать идеально подходящее ему оружие — талант, незаменимый для хорошего инструктора. Ратису было далеко до матери, но он и сам неплохо умел подмечать чужие способности и вычислять – предрасположенности. В иных обстоятельствах Ревасу он бы дал… полуторный меч, наверное? Однако у Реваса был лишь кинжал — и никакой возможности разжиться другим оружием, пусть даже и тренировочным, — и Ратис в свободное от храмовой службы время взялся учить его драться на кинжалах, хотя он и сам не особо искусно с ними управлялся. На основы основ Ратисовых умений всё же хватало, — хваты и переводы, базовые удары и техники… — так что скучать им не приходилось. Они искали спокойные, тихие места за городскими стенами и невдалеке от берегов Приай, и Ратис показывал, как должны двигаться пальцы, запястье и вся рука — а ещё плечи, корпус, ноги... — чтобы кинжал, зажатый в ладони, сделался по-настоящему смертоносным. Но и безоружными они с Ревасом иногда боролись: никто не учил бывшего раба воинским ухваткам, однако практика оказалась ему неплохим наставником. На стороне Ратиса были многолетняя выучка, но Ревасу — по его собственному признанию — слишком часто приходилось отстаивать в драке даже свою законную миску похлёбки, и он не мог не освоить парочку действенных приёмов, пусть и нередко изобретал эти приёмы самостоятельно. То была их пятая — или всё же шестая? — совместная тренировка, когда Ревас впервые одолел Ратиса в поединке. Он выждал, когда тот расслабился, отвлёкся на громыхающие вверх по течению строительные работы, и тут же рванул вперёд, схватил его правую руку за локоть и за предплечье и резко заломил за спину — поймал противника в болевой захват. Пришлось сдаваться… и Ревас, окрылённый победой, выпустил захваченную руку, немного подался назад и улыбнулся тогда, улыбнулся так пламенно и светло, что Ратис не удержался — и впервые его поцеловал. Так Ратис узнал, что эти по-девичьи пухлые губы были ещё и мягкими, податливыми, ласковыми... То был его первый поцелуй с мужчиной — хотя в Суране он порой заходил куда как дальше простых поцелуев, — и всё же Ратис так и не почувствовал особой разницы. Ревас был Ревасом, а всё остальное не играло никакой роли: он отличался от женщин, которых Ратис знал прежде, но ведь и Ллареса не походила ни на одну из них! Да, поначалу Ратис боялся ревности, но ревности между ними не было никогда: их тройственная связь всех более чем устраивала. Впрочем, организовывать тройственные свидания оказалось уже сложнее. Обычно они с Ревасом и Лларесой встречались в “Императоре квама” и снимали комнату на ночь — или хотя бы на пару-тройку часов, если не хватало денег. Да, императорское гостеприимство обходилось недёшево, но, в отличие от храмовых ночлежек и прочих мест подешевле, там хотя бы были кровати подходящего размера — кровати, способные выдержать трёх молодых и здоровых меров, готовых часами напролёт наслаждаться жизнью. О своей связи Ратис, Ллареса и Ревас не трубили на каждом углу — не такого склада ума они были, — но и не особенно старались её скрывать: не видели в том нужды, пусть и по разным причинам. В современном Морровинде тройственные отношения вызывали, бывало, сдержанное неодобрение, но Ратис был достаточно подкован в истории и богословии, чтобы не считаться с косыми взглядами или пугливыми шепотками. Ещё во второй эре, не говоря уж о временах Первого совета, такие союзы были куда как более распространёнными — и ни в чём не противоречили традиционным велотийским доктринам. И пусть даже Ратис никогда не отличился особенной разговорчивостью, это он был готов отстаивать страстно, упорно, настойчиво — и с опорой на факты. Желающих с ним поспорить пока что не находилось, но и спокойствия Ратис не чувствовал. Нет, он не стыдился своих любовников… но иногда он стыдился себя и своего благополучного прошлого. В сравнении с Лларесой и её на лице расписанной нечистокровности, в сравнении с Ревасом и его исполосованной плетью спиной, в сравнении с тем, что им обоим довелось пережить… То, что Ратис, с его обеспеченными родителями и дружной семьёй, к двадцати пяти годам умудрился сделаться такой развалиной, терзало его, словно впившиеся в мозг крючья. Неужели он уже родился таким? Переломанным, неправильно сросшимся, скверно залеченным? Слишком слабым, чтобы быть достойным подаренной ему жизни? С пустотой вместо сердца и темнотой – вместо воли? Но рядом с Лларесой и Ревасом он никогда не чувствовал себя сломанным или неполным: чудесные, золотые мгновения, что они делили друг с другом, не оставляли Ратису времени на ядовитые мысли и выжигали всякое желание впустую блуждать по сумеречным долинам. Ратис верил: некоторые меры были слишком живыми, слишком реальными, чтобы срединный мир мог их выдержать и вместить; они бы куда уместней смотрелись на книжных страницах, чем на бодрумских улицах. Но рядом с ними, такими мучительно-настоящими, Ратис и сам чувствовал себя... настоящим — достойным собственной счастливой истории, и не важно, насколько она бы казалась избитой и скучной. Ратис был искушённым читателем, прожившим немало запечатлённых в бумаге сюжетов — пусть даже ему давно уж не удавалось остаться наедине с хорошей книгой. О его любви к чтению помнила и семья, и через всё своё великое путешествие Ратис провёз бретонского “Короля Эдварда”, которого ему подарили в дорогу малые… Впрочем, полная история этого конкретного томика была такая же долгая и запутанная, как и та, что изложена на его страницах. Началось всё чуть больше четверти века назад, когда мутсэра Альвос Дарес, в то время ещё бездетный и неженатый, впервые отправился в Хай Рок. Он не особо хотел покидать Морровинд, однако тяга к знаниям в нём оказалась сильнее, чем домоседство. Пока Некром работал в полную силу, целители часто там стажировались и изучали строение тел, готовя их к погребению. Однако Призрачный предел, воздвигнутый на костях праведников, изрядно ослабил местное жречество и лишил Некром былой славы. Город мёртвых медленно, но верно превращался в мёртвый город, и в его стенах перестали привечать любознательных врачевателей. Приходилось искать другие пути — и Альвос Дарес проложил путь аж до Хай Рока. К четыреста пятому году он успел четырежды побывать в разных частях провинции, а из поездок всегда привозил своим детям книги. Больше всего младшие Даресы полюбили истории о короле Эдварде: полностью этот цикл повестей они так и не собрали, но большая его часть успела занять законное место на книжных полках. Ратис частенько читал малым вслух, и на “Эдварда” они слетались, как пчёлки на мёд — все, даже двадцатилетний Мавус, который не забывал всякий раз всем напоминать, что он, конечно, для подобного слишком взрослый, и без пяти минут будущий ординатор, и слушает почти наизусть заученные истории исключительно за компанию. Ратис не думал с ним спорить: молча делился со слишком взрослым братом заранее припасёнными рисовыми тянучками, ждал, пока тот примостится куда-нибудь рядом с Лланасом и Тарани, и приступал к чтению. Анонимный автор явно не был близко знаком ни с одним тёмным эльфом, — или, может, намеренно искажал правду? хотя зачем кому-то сочинять байки о, скажем, данмерском цикле сна? — но эти неточности скорее забавляли, и Морэйлин не казался менее настоящим из-за того, что был наделён каким-то чуть ли не хаджитским ночным зрением... Перед отъездом младшие подарили Ратису сборник собранных отцом повестей, перепечатанных и переплетённых в один пухлый томик. Они исписали форзац напутствиями и пожеланиями — Тарани, например, со свойственной ей непосредственностью советовала старшему брату хорошенько расслабиться в компании хорошенькой женщины, — а Лланас ещё и зарисовал на обороте обложки цветок золотого канета. В Бодруме Ратис открывал своего “Короля Эдварда”, наверное, даже чаще, чем за всё предыдущее путешествие: бережно, мягко касался пальцами разномастных рукописных строк, по-глупому улыбался и верил, что близкие были бы за него рады — пусть даже здесь и сейчас он не особенно соответствовал их ожиданиям. Когда Начало морозов перевалило за середину, и Ратис разжился какими-никакими свободными деньгами, он решил пополнить свою “библиотеку” и заглянуть в местную книжную лавку. Поездка в Город Света и Магии, о которой он думал раньше, явно откладывалась, но между делом можно было подыскать себе какой-нибудь учебник и потихоньку начать практиковаться в Изменении, тем более что базовые знания, несмотря на простой в тренировках, никуда не делись... Ратис верил: некоторые меры были слишком живыми, слишком реальными, чтобы срединный мир мог их выдержать и вместить. Прежде он и представить себе не мог, что в Бодруме таких ему встретится четверо.