Лестница к небу

Ратис с раннего детства мог похвастаться тем, что сохраняет ясную голову в неясных ситуациях. Когда ему было шесть лет, бывший ученик, затаивший на инструктора Дарес обиду, исхитрился запустить к ней в дом моровую крысу — тогда, когда кроме Ратиса и несмышлёного годовалого Мавуса дома и не было никого. Воспоминания о том дне не поблекли и даже почти спустя двадцать лет: жёлтые, горящие в полумраке глаза, пронзительный злобный писк, шуршание лапок и длинного голого хвоста… Крыса металась по дому, злая и ошалелая, не сразу почуявшая добычу, и Ратис не знал, чего от неё ожидать — но он замер, и ждал, и, выгадав подходящий момент, спихнул на зверя окованную железом тумбу... Когда его шеи коснулся словно из пустоты появившийся нож, Ратис тоже замер: он чувствовал, как мелко подрагивает лезвие, и мог бы вывернуться или поймать чужую несмелую руку в захват, выбить оружие… Но каким бы усталым, потерянным в своих мыслях он ни был, а то, что неизвестный сумел так незаметно подкрасться, явственно намекало: без магии дело не обошлось. Кто знает, какие ещё в рукаве у нападавшего трюки? А если бы на уме у него было простое убийство, он попытался бы сразу — к чему терять время? Поэтому Ратис ждал — и через десяток ударов сердца дождался потерянного и до боли знакомого голоса: – Ратис, я… – Ты приставил нож к моему горлу, – сказал он в ответ — неспешно и ровно, чеканя каждое слово. Это сработало действеннее любых заклинаний: нож тут же исчез, и Ратис, рассеянно потерев шею, медленно обернулся. – Прости меня! Пожалуйста, прости! Я не хотел, я растерялся и испугался… – зачастил, пытаясь оправдаться, Ревас. Изменяя всегдашним привычкам, говорил он сбивчиво, глотая звуки — и махал руками, как мельница... Нож, впрочем, убрал заранее — и на том спасибо. Глядя в его лихорадочно блестящие глаза, что были окрашены чародейской кошачьей желтью, Ратис охотно верил как минимум в растерянность и испуг. Он не ответил, не сразу. Сначала зажёг в ладони скупой колдовской огонёк — хотя, несмотря на его старания, Ревас всё равно отпрянул, поморщившись: свет ударил не в лад его чувствительному от “кошачьего глаза” зрению, — а следом внимательно осмотрел нашедшегося любовника. Первым делом взгляд Ратиса метнулся вниз: не то чтобы он всерьёз рассчитывал застать Реваса без штанов, но отчего-то всё равно удивился, увидев его одетым. Штаны на нём были, да и не только штаны… Одежда выглядела добротной и по погоде, но словно бы снятой с чужого плеча: куртка из тонко выделанной нетчевой кожи топорщилась на животе и как будто бы жала в плечах, а тёмно-синие спасительные штаны собирались складками на икрах и щиколотках. Откуда всё это взялось? Ревас что, бельевую верёвку ограбил, чтобы прикрыть свой срам? И зачем — от кого?! — он прятался?.. Ратис шумно выдохнул через нос и, горстью собрав беспокойные мысли, спросил наконец: – Что произошло? Что случилось в… – Я ничего не мог сделать! – перебил, не давая договорить, Ревас; голос у него дрожал так же сильно, как и руки. – Здесь и у стен есть уши, нас ищут... Ратис, я всё тебе расскажу, но не здесь. Пойдём! – позвал он, цепко схватив Ратиса за предплечье — и не отпрянуть стоило немало усилий. – Дом совсем близко. Там мы сумеем поговорить без свидетелей... Ратис знал, что Тирано и Индри не обрадуются его исчезновению, однако выбор был очевидным. Благодарность благодарностью, а он не мог позволить себе ни на минуту оставить Реваса, когда тот в таком состоянии, и уж точно не собирался силой вести его ни в трактир, ни к страже — какие бы подозрения ни выгрызали Ратиса изнутри. Однажды он не ко времени покинул Лларесу — и заплатил за это страшную цену. Покинуть Реваса, предать его доверие? На такое Ратис не мог сейчас пойти — даже, быть может, для их же с Ревасом блага. Поэтому он позволил вести себя по опустевшей, тёмно-недружелюбной улочке и удержал рвущиеся с языка — рвущие разум! — вопросы. Ревас казался хрупким, как олово на морозе: неловко вздохнёшь, и он тут же осыплется серой трухой — исчезнет, подхваченный ветром. Ратис хотел бы согреть его, и спасти, и — не без этого — самому разобраться, что с ними со всеми произошло, но даже не представлял, как всё провернуть, как подступиться — и боялся сделать всё только хуже. Поэтому он и пошёл вслед за Ревасом, сквозь мягкую кожу куртки оглаживая его напряжённое чуть ли не до судороги предплечье и думая лишь о том, как бы ему самому не рассыпаться серой стружкой. Какие бы заклинания ни скрывали Реваса, когда тот подкараулил Ратиса у “Танцующего хоркера”, а обновлять их он не пытался... может, не мог, а может, решил, что теперь в этом нет особой нужды — благо, ночные бодрумские улицы были пустынны и тихи, а нужный дом вроде как находился неподалёку. До места они добрались и правда довольно быстро. На вид это был совершенно обычный для Бодрума дом, не очень похожий на то, как Редоран строят на Вварденфелле, но всё равно узнаваемый: плавные линии, отчаянная нелюбовь к граням и острым углам, покатая крыша… Ревас шмыгнул под закруглённый косяк-козырёк, чуть-чуть повозившись с замком, отпер дверь и первым шагнул за порог своего временного прибежища. – Осторожно! Ни в коем случае не наступай на ковёр! – бросил он через плечо, старательно огибая чуть кривовато лежащую у порога циновку. Смотрелась она явно не на своём месте, и Ратис с трудом поборол порыв хотя бы немного выровнять несчастный плетёный коврик. Зачем это Ревасу? Неужели ему самому не хочется привнести в свой пошатнувшийся мир хотя бы немного порядка? И всё-таки Ратис послушался: широкой дугой обошёл этот проклятый ковёр и пошёл вслед за Ревасом, не забывая посматривать по сторонам. Дом изнутри оказался таким же обычным, как и снаружи: большая округлая зала, разделённая ширмами на комнаты-сегменты; скромное, но опрятное убранство; лестница вниз, в подвал, притулившаяся за аккуратной редоранской печкой... Дом не выглядел заброшенным или долго пустующим, и по не новой, но вычищенной до блеска кухонной утвари можно было судить, что здесь недавно готовили. Ратис сказал бы, что здесь жила молодая семейная пара; казалось, супруги лишь удалились ко сну: вот, и жена оставила в уголке на лавке своё вышивание, и муж, решивший с утра выправить покосившуюся полку, заранее принёс ящик с инструментами... Ратис, наверное, не удивился бы, услышав скрип лестницы — в редоранских домах спальни часто устраивали в подвальных ярусах, — но нервно озирающийся Ревас вряд ли захотел бы воспользоваться чужим гостеприимством: он и в обычные дни был скрытен и недоверчив, а сейчас и вовсе боялся даже собственной тени. Впрочем, вскоре Ратис выкинул из головы все мысли о гостях и хозяевах — Ревас, точно опомнившись, зажёг несколько светильников, поставил один на стол и сел наконец, жестом приглашая Ратиса сделать то же самое. Не сразу у них получилось начать разговор: несколько раз Ревас открывал было рот, но так и не произнёс ничего и, пряча глаза, комкал в руках клетчатую салфетку. – Расскажи мне, что случилось, – сказал наконец Ратис, накрыв его ладони своими. – Не бойся. Меня тебе точно не стоит бояться. – Я… я даже не знаю, с чего начать... “С начала, – подумал Ратис. – Расскажи мне с самого начала, в какое дерьмо мы с Лларесой вляпались, и как так получилось, что она – мертва, ты – целый день играешь в салки со стражей, а месяц назад меня настолько неудачно с тобой перепутали, что попытались убить!..” Вслух он, конечно же, ничего подобного не сказал — попробовал ободряюще улыбнуться и сжал Ревасу руку, пытаясь без слов передать, что не собирается от него отворачиваться. Эти нехитрые жесты в итоге сработали: Ревас сглотнул, дёрнул уголком рта и перестал прятать взгляд. “Кошачий глаз” к тому времени давно уж развеялся, и, утонув в природном густом багряце, на мгновение Ратис почти забыл, чего ждал. – Я не думал, что всё так обернётся, – с горечью проговорил тогда Ревас. – Но не особо надеялся, что судьба нам улыбнётся. Я у судьбы не в любимчиках, Ратис — ещё с того дня, как матушка продала меня в рабство за двадцать три дрейка, бронзовое зеркальце и бусы из дутого стекла. А Ллареса, она… Она нажила опасных врагов среди Телванни. Хотя и не только Телванни, если начистоту... – он хмыкнул, рассеянно покосился куда-то Ратису за плечо и продолжил — уже куда увереннее, чем прежде: – Но я и сам уже не представляю, сколько народу замешано. Всё оказалось куда сложнее, чем я надеялся... Ревас вздохнул — втянул в себя воздух так жадно, словно его грозили вот-вот отобрать, — и высвободил ладони. Он скользнул ледяными пальцами Ратису по костяшкам, неловко замер, словно не зная, что делать дальше, — и впился себе в волосы, окончательно распуская и без того державшийся на одном честном слове хвост. Хотелось обнять его, потерянного и усталого, прижать к груди, пройтись руками по мягким вьющимся прядям, поцеловать во влажный от пота висок… Но странное, тягостное предчувствие не давало Ратису пошевелиться: ему казалось, что стоит только спугнуть эту долгожданную откровенность, и он уже никогда не узнает правды. Поэтому Ратис замер — и ждал, пусть даже бездействие и давалось ему очень тяжко. Ревас, ещё пару минут назад казавшийся почти спокойным, снова разволновался: на лбу проступили бисеринки пота, зрачки расширились, словно в сердце кромешного мрака, а речь, когда он наконец снова заговорил, сделалась путанной и бессвязной. – Я всего лишь хотел проследить, чтобы кодовая книга не попала не в те руки, – сказал он, заламывая пальцы, – но всё теперь вышло из-под контроля. Они охотятся за ней, они охотятся за мной… Но действуют по отдельности, не видят картины целиком… Никто не видит, никто друг друга не слышит! Поэтому я по-прежнему жив, поэтому не всё потеряно… Они повсюду, и я не мог добраться до тебя раньше. Но если они найдут книгу раньше меня, то всё будет напрасно. Смерть Лларесы будет напрасной! Ты знаешь, где она могла её спрятать? Кодовую книгу? Ратис, смятённый и растерянный, покачал головой: он и знать не знал, что у Лларесы имелась настолько ценная вещь, что за неё готовы были убивать, и уж подавно не представлял, где её можно спрятать — кроме как в пожитках, что были всегда при ней, или в сундуке у Мехры Нилено, или в ночлежке… Что это за проклятая кодовая книга? И откуда о ней знает Ревас? Откуда он вообще столько знает? О Лларесе, о её врагах? Однако вслух он, разъяв услышанное на части и выстроив из них шаткую, но целостную конструкцию, спросил совершенно иное — то, что мешало ему собрать кусочки мозаики воедино: – Вы были знакомы с ней раньше? До Бодрума? Ревас, услышав его вопрос, так и застыл — с руками в воздухе и выражением крайней растерянности на бледном красивом лице; кажется, он и правда надеялся, что Ратис вынет откуда-нибудь из-за пазухи эту таинственную кодовую книгу, как все проблемы решатся сами собой — и всё снова станет по-старому. Собрался он, впрочем, довольно быстро: моргнул, закаменел лицом и, выпрямившись, сплёл нервные пальцы в замок. – Не взаимно, – Ревас, криво и зло усмехнувшись, отвёл глаза и покачал головой. – Ллареса меня не запомнила. Немудрено! Я был рабом, я был мебелью… хуже мебели… Она меня не запомнила, а я… я никогда не признавался, что помню её. Было стыдно признаться в таком, понимаешь? Хотя ты-то наверняка не испытывал ничего подобного, мутсэра Дарес! – бросил он вдруг, встретившись с Ратисом взглядом. – Куда тебе! Ты ведь не представляешь, каково это: любить, восхищаться, но быть только вещью… всегда — только вещью! Шваброй, табуреткой, подносом — смотря что потребуется... Ратис ничего ему не ответил: молчал и чувствовал, как кровь прилила к щекам, как судорожно и часто забилось сердце. С первых дней их знакомства он всей душой отзывался на боль, что чувствовал в Ревасе и Лларесе, тянулся к обоим настойчиво, хоть и слепо; боялся унизить жалостью и высокомерным, гнилым снисхождением — и всё же отчаянно, страстно мечтал забрать на себя хоть малую часть этой боли, облегчить их ношу… Ратис не скрывал ничего о своей семье, с любовью припоминал в разговорах родителей, и сестру, и братьев, писал и перечитывал письма — но никогда, ни единого раза ни Ревас, ни Ллареса не попрекали его благополучным и сытым прошлым. Никогда — до этого дня. Ревас, как бы глубоко он ни нырнул в воспоминания о своих невзгодах, слепцом всё-таки не был — заметил и замолчал, закусив губу. Теперь пришла его очередь накрывать ладони Ратиса своими и подбирать ободряюще-мирные, утешительные слова. – Прости… Прости, я не должен был! Я не хотел… – Ратис кивнул, принимая его извинения: на сердце по-прежнему было пасмурно, но обида для них обоих стала бы слишком большой роскошью. – Мне нравилось думать, что здесь она впервые узнала меня настоящего, – продолжил рассказывать Ревас — мягче, спокойнее, хотя горестный изгиб губ по-прежнему выдавал его чувства. – Свободного, понимаешь? А то, что я убирал блевоту за теми, кому она танцевала, не играет теперь никакой роли. А ей... Ей, наверное, тоже не в радость было б узнать, что я помню, какая она была, когда втирала в дёсны толчёный сахар… Мы оба изменились, мы оба встретились заново, но прошлая жизнь не отпустила — никого из нас. Ллареса думала, что поступает правильно… – Ревас осёкся, сглотнул; в глазах, пылающих и влажно-блестящих, проступили слёзы. – Она поступила глупо, но благородно, – заговорил он, наскоро смахнув эти слёзы рукой, – и не должна умереть напрасно. Мы обязаны отыскать кодовую книгу, Ратис! Мы просто обязаны отыскать её раньше, чем все остальные. Ллареса не могла не осознавать опасность… Может, у неё был тайник? Ты знаешь, где у неё мог быть тайник? Ратис вдруг с мрачным удивлением осознал, что если ещё раз услышит про кодовую книгу, то закричит или начнёт крушить мебель. Какой бы важной ни была эта загадочная вещь, а она не могла сравниться по значимости с Лларесой — или с необходимостью узнать правду. Понятно было, что Ревас, видевший, кажется, смерть их возлюбленной и напуганный до полусмерти, не мог рассуждать здраво, но его недомолвки, его одержимость проклятой книжкой даже спокойному, терпеливому Ратису действовали на нервы. Вдохнув в грудь побольше воздуха, он уже собирался спросить обо всём напрямую... Но в тишине, клубившейся возле них, было отчётливо слышно, как с тихим глухим щелчком распахнулась дверь — и Ратису сразу стало не до вопросов. Уже вскакивая на ноги и обнажая меч, он услыхал за спиной… треск пламени — наверное? — и долгий, протяжный, полный боли и ужаса вопль, звучащий ему в унисон. Магическая ловушка? Кажется, кто-то всё-таки наступил на ковёр. Ревас тоже не тратил времени даром: встал в стойку, сделал широкий пасс — и с его ладоней сорвался веер багряного пламени. От силы этого заклинания Ратиса замутило — из лёгких словно вытянуло весь воздух. Конус огненного шторма едва не зацепил его, сметая на своём пути всё, — со вкусом подобранные расписные ширмы, корзинки и ящики, лавку с забытым на ней вышиванием… — а у дверей словно налетел на невидимую преграду: схлестнулся с ней, стёк на пол и растворился бесследно. Запах гари ударил в ноздри, в глазах защипало. В голом и тлеющем, тёмном доме единственный выход, расчищенный пламенем, отлично просматривался, и Ратис увидел: к ним заявилась та самая троица, о которой рассказывал хан бодрумских нищих — босмер с топориком, рыжая мечница и… Обожжённый до черноты труп принадлежал, видно, третьему меру: от обережной руны-ловушки, впечатанной на полу кровавой, не тронутой гарью “meht”, не защитили ни чары, ни амулеты, ни природная сопротивляемость. – Он уходит! Найди его! Я разберусь, – рявкнул босмер. Ратису не нужно было оборачиваться: он понял, что Реваса и след простыл. Неужели нырнул в подвал? На что он надеется, сам себя загоняя в угол? Хотя, если он оказался настолько сильным магом… Ратис не успел толком додумать эту мысль — девушка рванула к лестнице. Он попытался кинуться наперерез, но босмер не дал и шанса — перехватил, отогнал широким зарубом. Топор взвился вверх и едва не вгрызся Ратису в шею. Пришлось отпрянуть, разрывая дистанцию — и мечница без труда нырнула на лестницу. Босмер не мешкал — снова рванул навстречу и попытался достать нисходящим ударом. Ратис отбил его — топор по инерции ушёл вниз — и рыкнул на выдохе: – Вы ищете кодовую книгу? У нас её нет! Босмер не ответил — молниеносно перекинул оружие в левую руку и подрубил противника снизу вверх, намереваясь вспороть живот… И почти преуспел. Удар был страшен. Ратис едва успел отпрянуть назад, и лезвие только скользнуло по животу, с треском располосовало куртку. Рана была неглубокой — взрезала кожу и отрезвила. Рубашка намокла от крови, а босмер довольно оскалился. Он был хорош — слишком хорош, чтобы его обезвредить, не рискуя своей головой. Ратис попробовал было достать открывшийся бок, но топорик встретил и сбил удар. Не стоило ждать контратаки. Ратис отпрыгнул назад и в сторону — и левой рукой скользнул к уху, к зачарованной на заживление ран серьге. Полегчало. Босмер обеими руками перехватил топорище и обрушил топор перед собой. Ратис не стал парировать и отбивать — снова ушёл назад, перескочив через тлеющую корзину, и попытался достать противника по ногам. Тот легко ушёл от удара — перепрыгнул через летящий клинок, словно имга, и пихнул на Ратиса чудом уцелевший стул. Так они и кружили друг подле друга в обманчивом полумраке — по обгорелым останкам дома и с обгорелым покойником, что лежал у порога. Босмер был хорош, но и Ратис не зря тренировался с Дайнасой Дарес; его беспокоило только то, что из подвального яруса не доносилось ни звука. Что там вообще творится?.. Отбивая очередной удар, босмер запнулся о какую-то рухлядь — и упал на колено, едва удержав топор. Вот он, момент! Но Ратис вовремя почувствовал обман, прочёл его в чёрных пустых глазах и напряжённой линии плеч. Он догадался: босмер открывается, надеясь на сильный небрежный удар, что легко отведёт обухом, а там… Ратис попробовал рассечь ему руку, и босмер, оправдывая выданный его мастерству задаток, рванул в сторону и моментально вскочил на ноги. – Вы знаете Лларесу Ромари? – попробовал Ратис снова. – Пшеничные волосы, лиловые глаза… Вы знаете, кто её убил? – Ну ты и тварь! – прошипел в ответ босмер. Топор, описав полукруг, рванул ко вражескому бедру — но был отбит, ушёл вниз и влево. Не особо рассчитывая на успех, Ратис попытался достать открывшийся корпус… И загрохотала сорванная с петель входная дверь. Босмер отвлёкся, замешкался, на самую малость подрастерял свою невероятную скорость — и животом принял два локтя орочьей стали. Он рухнул на пол; топор выпал из обессилевших пальцев. Крови было много — наверно, рассечена аорта... Ратису будто бы вмиг обрезало периферическое зрение: он не видел ничего, кроме удивлённого, обиженного лица молодого мужчины, которого отправил к предкам. Мера, который знал Лларесу Ромари и, кажется, был искренне расстроен её смертью. Мера, который, возможно, и не был Ратису настоящим врагом... В одном Ревас точно был прав: те, кто оказался втянут в эту историю, не видели ситуации целиком и совершали отчаянные ошибки. Однако Ратис чувствовал, что вплотную приблизился к истине. Картинка наконец начала складываться — и, кажется, изображала не что иное, как оттопыренный средний палец.