Лестница к небу

Стоило Омани и его приятелям скрыться из виду, как Ратис стал свидетелем почти сверхъестественного преображения. Кериан не моргнул, не двинулся с места, и ни единый мускул не дрогнул у него на лице, однако его сердечность и добродушие, учтивость и мягкая, почти игривая дружелюбность — всё тут же выцвело и истончилось, стекло с него талой весенней водой и обнажило… Что именно, Ратис и сам не до конца понимал — но хорошо, до мурашек, прочувствовал. Он смотрел на Кериана и чувствовал, как преломляется в нём самом эта чужая… Ярость? Злая, отчаянная усталость? Целеустремлённость хищника, почуявшего запах крови? Чья это была кровь? Омани? Его добычи? Их собственная? Дурное предчувствие, зародившееся у Ратиса за этот разговор, с каждым мгновением только усиливалось. — Охота, — повторил Кериан — медленно, веско, словно на камне высек. — Нам нужно узнать, что это такое. Омани и его дружки явно что-то скрывают. Ратис так тоже считал, но видел: Лларен, встревоженный и в чём-то с ними даже согласный, не собирался с ходу подписываться на новую авантюру. — Может быть, и скрывают, — откликнулся он, пожимая плечами. — И что с того? Их право — хранить свои тайны. Тебе было мало одной грязевой ванны, а, Индорил? Хочешь ещё раз в неё окунуться? — Кажется, я и от этой ещё не отмылся. Поэтому и хочу во всём разобраться — и только потом начать соскабливать с себя грязь. А иначе будет обидно, если эти любезные сэры швырнут в меня-чистенького дерьмом, и отмываться придётся по новой, — сказал Кериан вроде бы шутя, но голос звучал серьёзно, чуть мрачновато. — Речь ведь идёт не о простой охоте на диких никсов. Это “Охота” даже: уверен, вы тоже расслышали там заглавную букву. Я не могу закрыть уши и притвориться, что ничего не случилось. Мы ведь знаем, каков Омани на самом деле... — Мы о нём нихрена не знаем, — оборвал его Лларен, — кроме того, что он закидывается дурью, лупит рабов, не особо ладит с дедулей, куда лучше меня фехтует и прожигает месячное содержание то в Нарсисе, то в Балморе, то в Крагенмуре. — Этого достаточно, — не согласился Ратис. — Для чего “достаточно”? Обосрани — типичный хлаальский дворянчик, мерзкий, как прыщ на заднице, но… обыденно мерзкий, понимаете? Этим они и плохи — такие, как он. Сколько их ни выдавливай, вылезут же по новой! На месте одного — сразу несколько. Таких меров тут целый город, их ничем не пронять — плюнь и попадёшь на нового Обосрани!.. Чего вы от него ждёте, песенного злодейства? Того, что эти паршивцы — некроманты-любители? Послушники даэдрического культа? Что ритуалы свои ритуалят во славу Гирцина? Или Молаг Бала? Даже мы не настолько удачливы, чтобы в третий раз напороться на шибанутых культистов... В третий? Но Ратис промолчал, приберегая вопросы для более подходящего момента. — ...Того, что они с дружками выпускают пленных меров в поля и затравливают собаками, соревнуясь за звание лучшего охотника? — Лларен меж тем всё сыпал риторическими вопросами и активно жестикулировал — так, что едва не заехал Ратису по носу. — Или что всё-таки прославляют какого-нибудь Князя? Это сюжет в духе Анжелины Синэ, яркий и громоздкий — но до тамошних злодеев маленький прыщ Обосрани никак не дотягивает. Скорее всего, эти богатенькие бездельники охотятся за девками по борделям… Или запасаются выпивкой и едой, чтобы нажраться где-нибудь на свежем воздухе, а потом отговариваться, отчего все такие кислые и помятые — охотились же! Укрепить узы дружбы старались, ага. На большее у них и воображалки не хватит. — Если в Охоте нет ничего крамольного, то почему Омани так отреагировал, когда его приятель предложил мне поучаствовать? — Потому что ты индорил с палкой в заднице, — нашёлся Лларен: его не так-то просто было сбить с толку, — который из-за врождённой занудности не дал бедному Обосрани развлечься и отдубасить раба перед храмом. Они с дружками боятся, что ты испортишь им всё веселье, только и всего. Подумали, что с тобой ни погудеть, ни набарабаниться — не знают ведь, какой ты у нас... музыкант. Вот Омани и поспешил тебя слить от греха подальше… Или ты его просто бесишь — проигрывать вообще мало кто любит. Или не хочет делиться девками — да мало ли, что ли, причин? Ратис видел: Лларен спорит так, как спорили в магистрате посредники Велдена Омани, обговаривая условия дуэли — не для того, чтобы что-то опротестовать, а чтобы сохранить лицо и не показаться слишком податливым. Его доводы звучали разумно, но отговорить Лларен и не пытался толком: он был слишком азартен и любопытен, чтобы закрыть уши и притвориться, что ничего не случилось. Сам ведь себя измучает, не зная наверняка — как мучает чуть ли не каждый день, всматриваясь в бездну кодовой книги. Пусть выскажется, поможет сгладить углы и вместе нащупать какой-нибудь безопасный план — а там уже ясно будет, зря ли они всё это затеяли. Ратис редко когда позволял себе злосчастное “я же говорил”, но реагировал совершенно спокойно, когда слышал его в свой адрес. И если Лларен окажется прав, Ратис с радостью признает, что ошибался — и променяет незнание на неправоту. Кериан, кажется, думал так же. — Может, и так, — пожал он плечами; по смягчившемуся изгибу губ, по хитрому прищуру Ратис понял: не ему одному показалось, что Лларен исчерпал аргументы, и если правильно разыграть свои карты, то спорить он больше не станет. — Может, их Охота — и правда рядовая забава богатеньких бездельников. Но тогда и вреда не будет, если мы обо всём разузнаем, так ведь? А если в “охоте” и правда нет ничего крамольного, то сможем с чистой совестью переключиться на то, для чего мы сюда приехали — на Лампы и кодовую книгу. — Договорились, — кивнул Ратис, видя, что Лларен по-прежнему сомневается... не с самим решением, нет: скорее, с тем, нужно ли ещё для острастки поспорить, или он уже высказал всё, что можно — и теперь остаётся только расслабиться и поберечь силы для новой сшибки. Ратис был прав: Лларен, возмущённый, всплеснул руками, посетовал, что индорильскость, оказывается, заразна, раз даже Дарес её нахватался, но спорить не стал. Он почти сразу начал прикидывать, получится ли что-то узнать через слугу, которому заплатил, чтобы тот провёл Ратиса посмотреть на тренировку Омани — или лучше поискать кого-нибудь на стороне? И поискать осторожнее, так, чтобы с дуэлью и ними троими эти расспросы никак не связали?.. Кериана и Ратиса быстро и безжалостно заклеймили как слишком приметных и подозрительных. Лларен вручил им несколько расписок и отправил за выигрышами со ставок, а сам, неприметный и не-подозрительный, взялся за сбор информации. Отняло это у него добрую половину дня, и когда мутсэра разведчик вернулся на постоялый двор, то выглядел опустошённым и очень усталым. — Ты что-то узнал? — спросил, усаживая его на койку, Кериан. — Всё в порядке? — Помнишь, я говорил, что Омани не тянет на песенного злодея? Так вот... я этого сракопёра недооценил, признаю с чистым сердцем. Знаешь, что они делают? Знаешь? Выпускают за городом рабов — и соревнуются, кто больше убьёт! Слышать такое было по-настоящему дико, и Ратис… не то чтобы “не поверил”, но далеко не сразу сумел осознать: да, такое и правда возможно! Но Лларен, настроенный прежде скептически, был убедителен — и столько всего рассказал, что закрыть уши и притвориться, что ничего не случилось, никак бы не получилось. Оказалось, что за городом, недалеко от озера Хлаалу, есть полузаброшенное, недостроенное поместье, которое облюбовали Омани с дружками. То ли из-за хозяйских долгов, то ли из-за отозванных разрешений это имущество когда-то арестовали, заморозив стройку на середине. Тяжба длилась не первый год, и из-за бюрократических проволочек земля всё это время простаивала, ощетинившись строительными лесами, полузасыпанными котлованами и взведёнными сторожевыми заклятиями. Года три назад Омани и его приятели согнали оттуда каких-то бродяг. Они сняли часть старых охранных чар, поставили новые и приспособили место для регулярных Охот, где не только развлекались по полной, но заодно избавлялись от вздорных, не поддающихся дрессировке рабов... таких, например, как тогдашний босмер — тот, за которого заступился Кериан. Правда была чудовищной, и ни Ратис, ни его товарищи не могли это так просто оставить. Но что тут можно сделать? Закон — на стороне Омани, да и возможностей, денег и связей у него в Нарсисе много больше. — Когда это будет? — спросил наконец Кериан. — Завтра, вроде как после полудня. Я… Я не знаю, что делать, — признался вдруг Лларен. — Но ведь нельзя же совсем ничего не сделать? Дурное предчувствие Ратиса не обмануло — какая жалость!.. — Нам нужно уехать из города, — сказал он, прикрыв глаза. — Зримо, наглядно — в другую сторону. Подстраховаться, чтобы, если получится… незаметно кого-то спасти, мы отвели от себя подозрения. — Хочешь положиться на импровизацию? Кажется, я и правда дурно на тебя влияю, — хмыкнул Кериан — но подобрался и, посерьёзнев, принялся строить планы: — Скажем всем, что Лларен получил весточку от семьи, и мы собираемся проведать его родню в… ну, например, Силнионе. Утром уедем, и если получится… если это будет безопасно, сделаем петлю, вернёмся через несколько дней в Нарсис и снова начнём оттуда, где остановились. Если нет, то лучше, чтобы наш отъезд не выглядел бегством. С тяжёлым сердцем, но Ратис и Лларен с ним согласились — и все трое взялись за сборы. Утром они попрощались с хозяином и покинули город через восточные ворота, где разыграли перед стражей маленькую, но бодрую ссору — на всякий случай, чтобы запомниться. Потом покружили по окрестностям, избегая дорог и оживлённых мест, поплутали между холмов, но в итоге всё-таки вышли к озеру — и устремились к заброшенному поместью Лледас. Странная дисгармония смущала Ратисов ум. Озеро Хлаалу, давшее на заре Велотиида имя Великому дому, завораживало своей красотой: в ясный, безветренный день воды его искрились на солнце, как редкая драгоценность. Но Ратис всматривался в озёрную гладь, такую прекрасную и безмятежную, а в голове у него бушевала буря — он понимал, что ничем хорошим эта прогулка не кончится. Чем дальше они уходили от озера, тем мрачнее становились его мысли. Ратис по-прежнему не мог до конца поверить в то, что охота на рабов — форменная данмерская дикость! — существовала на самом деле, но и обманывать себя тоже уже не мог. Они ведь и правда знали об Омани достаточно — более чем достаточно, чтобы не ждать от него милосердия к слабым. Если этот мер и был прыщом на заднице Морровинда, то таким, что свидетельствовал о тяжком телесном недуге. Ратис не хотел признавать, как такая мерзость может быть законной, почти нормальной, обыденной — и всё же отлично понимал, как. Если владеешь кем-то, словно скотом, если позволяешь кому-то таким не-скотом владеть, то почему бы не шагнуть дальше?.. Ратис так погрузился в себя, что почти пропустил её, первую убитую женщину… Вернее, Ратис подумал, что это женщина, но потом пригляделся и понял свою ошибку: побуревшее от крови бледно-розовое платье — с пышной нижней юбкой и кружевными оборочками — сбило с толку. То оказался мужчина: мощный, широкоплечий, высокий — платье, слишком короткое, не прикрывало икры. Нед; наверное, норд или имперец... Он пытался подвязать подол, чтобы легче было бежать, но когда упал — а может, и раньше, — часть узлов развязалась: справа держало крепко, приобнажая бледное, поросшее тёмным волосом бедро, а слева платье распустилось на всю длину. Так было… смешнее, да? Интереснее?! В теле засело четыре стрелы с разноцветным оперением. Одна — зелёная — прошла через горло. Он бежал, а ему стреляли в спину — так, получается? Он далеко убежал… Ратис и его товарищи шли ещё пару минут, прежде чем им попалась отрубленная почти по локоть рука: недийская, может быть, босмерская — с кандальным браслетом, сомкнувшимся на запястье. Подпалины на траве, хрустящий под сапогом колдовской ледок... Чуть дальше лежал промёрзший насквозь труп мера в добротном хлаальском доспехе, а неподалёку — аргонианин, вскрытый от паха и до грудины, и бездоспешный, но пышно одетый мер с проломленной головой... И новые, новые трупы — как указатели, размечающие дорогу. Кровавый след завёл Ратиса и его друзей вглубь стройки, и трупы там попадались куда чаще, чем прежде: мужчины и женщины разных рас и народов, с ранами от мечей, от хлыстов, от огненных чар... и с кандалами — где на лодыжках, где на запястьях, а где и на шее. Охранников в однотипных, с клеймом Хлаалу доспехах, а также богато и разномастно разряженных меров (кто бездоспешен — в бархате и шелках; кто в коже, кто в кости, а один — даже в эбоните) убивали куда изобретательнее. Кому-то разбили голову камнем, кого-то грудью напороли на балку, а радушного Риласа Одолена, что ещё вчера предлагал Кериану поучаствовать в охоте, задушили луком. Рядом с его остывающим телом валялся практически полный колчан зеленоперых стрел. Картина произошедшего постепенно сложилась у Ратиса в голове. Ллареновы знакомцы не врали насчёт Омани: они с приятелями и правда охотились на рабов, и не в первый раз. “Наша небольшая традиция”, так он тогда говорил? Видно, сегодня она пресечётся. Когда всё вышло из-под контроля? Как рабы, доведённые до отчаяния, смогли дать отпор? Как сумели расправиться с охраной? Ратис вспомнил отрубленную руку: должно быть, её владелец оказался хорошим магом и очень стойким, отважным мером — или человеком. Несмотря на шок и кровопотерю, он сумел… ну, как минимум прикончить одного из охранников — а остальные рабы, по-видимому, поддержали его порыв. Может, нападать на оружных, доспешных меров и было самоубийством, но первый расстрелянный норд должен был всех убедить: щадить их не будут. Сопротивление давало пусть и ничтожный, а всё-таки шанс. Кто-то, наверно, сбежал, воспользовавшись неразберихой, а кто-то попробовал расправиться с господами и надсмотрщиками, не думая о своём выживании. Если не спастись, то хоть поквитаться, так ведь? Ратис не мог осуждать ни первых, ни вторых — тупая, бессмысленная жестокость меров, одуревших от вседозволенности, будила в нём что-то древнее, тёмное и злое. Дурной замысел, сготовленный небрежной рукой, вскипел и взорвался “охотничкам” в лицо, и это было… даже красиво? По-даэдрически жестокая справедливость… Правда, если бы пострадало поменьше ни в чём не повинных меров, Ратис куда верней оценил бы поэтику момента. — Думаете, стоит поискать выживших? — полушёпотом предложил Лларен; слышать в его голосе неуверенность было непривычно, но неудивительно: Ратис так и вовсе оледенел и даже рта раскрыть, кажется, был не способен. — Может, кому-то здесь ещё можно помочь? — Я могу попробовать Обнаружение жизни, — откликнулся Кериан — скованно, хрустко, словно сухой колдовской ледок крошился у него на зубах. Жилки на висках, резкие складки у рта, плотно сжатые губы — всё то древнее, тёмное, злое, что всколыхнулось у Ратиса на душе, отражалось и в нём, делало его большеглазое мальчишеское лицо лет на десять старше. — Сейчас, только дайте мне… пару мгновений. — Спасибо, — сказал — точно гору свернул, так тяжело это ему далось — Ратис. Он был от всей души благодарен, правда!.. Многие из пострадавших — грязные, окровавленные — лежали ничком или вповалку, так, что не различить ни пола, ни возраста, ни расы, и переворачивать, искать среди них тех, кто дышит, кого ещё можно спасти… Осматривать, всякий раз ошибаться... Ратис отшатнулся и чуть было не упал, когда несколько таких вповалку лежащих тел вдруг задрожали, и под пышно-нецензурную Лларенову тираду из-под них вылез… Велден Омани, собственной персоной — живой и, кажется, невредимый. По первому взгляду ран на нём Ратис не заметил, а кровь на одежде, наверно, была чужой… Крови было так много... — Слава богам, вы наконец здесь! — обрадованно воскликнул Омани; прятался за телами убитых — как к месту… — Я знал, что помощь уже близко, я едва сумел... Он говорил, говорил, говорил — но Ратис не слушал, не слышал, не мог разобрать ни слова — словно весь звук по щелчку задавили “Безмолвием”. Зрение тоже будто обрезали: так, чтобы видно было только Омани, только его лицо — то, как он говорит, как шевелятся крупные, мясистые губы... Кровавые брызги — пятнами на смуглой, без единого изъяна коже... Волосы слиплись от пота, глаза — пустые-пустые, радужки — словно линялые, и чернота булавочно-узких зрачков... Омани болтал и махал руками, и жирными дождевыми червями подрагивали и корчились его губы — как вдруг он осёкся, замер с полуоткрытым ртом, переводя взгляд то на Кериана, то на Ратиса, и посерел, словно небо перед дождём. Да, можно было с точностью назвать тот момент, когда он наконец узнал — осознал, — кто перед ним находится, и что ни помощи, ни сочувствия от них не дождётся. Ратис отвёл глаза — чары и с него спали. Он видел: Лларен шагнул назад, в тень, а Кериан... Кериан — улыбался. — Ты врёшь мне, Велден Омани, — сказал он — почти пропел. — Ты оскорбляешь меня своей ложью. Что же, я вижу, ты вооружён — как удачно. Тогда защищайся! Омани словно не понял, чего от него хотят — не вздрогнул, не двинулся с места, не потянулся к мечу, — даже когда Кериан сам вооружился и медленно, нарочито медленно провёл ему мечом через щёку, оставив глубокий, обильно кровящий порез — и отстранился. — Защищайся, — повторил он всё с той же улыбкой, и только тогда Омани наконец отмер и обнажил клинок. Свежая, чуть подсохшая кровь темнела на лезвии… Он отбивался? Или рубил беззащитных рабов — ещё до того, как разгорелся мятеж? Его клинок не заслужил такого владельца. Мальчишки, желающие покрасоваться статусом и достатком, часто выбирали себе такие: сувениры из Акавира — или их тамриэльских братьев, сделанных по акавирским лекалам. Велден Омани носил на поясе отличную пару дайсё: катану как дайто, вакидзаси как сёто... Он отвёл катаной очередной нарочито медленный удар, парировал следующий и встал в среднюю правую стойку. Какая-никакая выучка у этого мера имелась, — да, лучше, чем у Лларена, тот был прав, не поскромничал... — но этого оказалось мало, чтобы достойно сопротивляться. Кериан, агрессивный, напористый, больше его не жалел — только не здесь, не сейчас. Бил унизительно, резко, только и позволяя, что пятиться… Достал по бедру, снова резанул по щеке, ранил в руку и сблизился — вырвал из неё, ослабевшей, катану, вложил свой меч в ножны, сдёрнул с пояса и отшвырнул в сторону вакидзаси... — Я предупреждал тебя, помнишь? Я обещал, что в следующий раз ты так легко не отделаешься! Я говорил тебе: будь осторожен, Велден Омани! Помнишь такое? Тот судорожно закивал, не решаясь спорить, и Кериан переложил катану из левой в правую руку. — Что здесь произошло? Рассказывай! — Я всё рассказал, что знал... — Тогда давай попробуем по-другому. Вы с дружками отправились… поохотиться на рабов, так? Ты отрубил одному из них руку — этим же самым клинком, так ведь? Руку вместе с браслетом, подавляющим магику? — Да… Да, и тогда они взбунтовались… Этот поганый бретон, он меня вынудил, он попытался закрыть собой того выблядка! А в остальном я не врал, всё так и... — На колени, — приказал, обрывая, Кериан. — Что? Я не… — На колени! Живо! — Прошу, я не... Я никогда больше так не поступлю, обещаю! Только не надо… не надо… — и, подавившись недосказанной мольбой, Омани послушно плюхнулся на колени — с катаной у горла особенно не поспоришь. — Не передо мной извиняйся. Не у меня проси снисхождения. Молись, сэра Велден Омани, — сказал ему Кериан — мягко, как шёлком прошелестел. — Проси снисхождения у госпожи Альмалексии. — А?.. То есть как? — Ты даже этого сделать не способен? — Кериан брезгливо поморщился. — Тогда повторяй: о, Альмалексия, Мать Исцеляющая, Мать Направляющая, Мать Морровинда… — он замолчал, зашёл оцепеневшему от испуга Омани за спину — и сталь, щекотнувшая затылок, того недвусмысленно подстегнула. — О, Альмалексия, Мать Исцеляющая, Мать Направляющая, Мать Морровинда… — Трижды благословенная, безмерно возлюбленная, услышь меня. — Трижды благословенная, безмерно возлюбленная, услышь меня… Так они и молились — посреди замороженной стройки, усеянной трупами; Кериан — яростный, страстный, — и его бледное, боязливое эхо: “Айем-заступница, Айем-вседержательница, будь милосердна к нам и ко всему миру. Кто, если не ты, укажет велоти путь, о, Лицезмейная королева, неистовая в войне и неутомимая в мире? Радуйся, Айем, благодати полная: благословенна вовек ты меж жёнами! Нет средь богов и средь смертных той, что способна была бы с тобой сравниться. Айем, долготерпивая, благосердная, оплакиваю и исповедаю перед тобою злонравие и неблагодать моего собственного сердца, ибо, отринув твои заветы, я богохульничал, и кощунствовал, и переступал через клятвы. О, Альмалексия, владычица Ресдайна, та, коей принадлежит величие звёзд: молю, отврати от меня свой гнев! Прими меня в свои любящие объятия, ибо грешил я и переступал законы божеские и смертные, но всё равно остаюсь твоим преданным сыном. К защите твоей уповаю, о, солнцеглазая Айем! Милостиво взгляни на нас, на велоти, в сей час нужды. Протяни нам десницу свою, дабы мы никогда не отчаивались, даже если не видим выхода, и с огромным доверием покорялись твоей святой воле. Ныне и вовеки храни нас от бед, ведь сердце твоё преисполнено любви к чадам твоим, даже когда в руках твоих — сталь и пламя. Не отлучай меня, госпожа, от своего света! Даруй мне благословение, кое есть — понимание истинности вещей, способность пронзать взором тени. Озари мой путь, пресветлая Айем, пусть даже тьма обступила меня, и тьма воцарилась в сердце моём. И коль заслуженной кары мне не избежать ни на смертном суду, ни на суду божественном, даруй же мне стойкость, дабы я мог снести все испытания с честью. Жизнь я вверяю тебе, о Альмалексия, Мать Морровинда! Сердце вверяю тебе, и конец этих слов…” Один из тех, кого Ратис принял за покойника, вдруг распахнул глаза — удивительно синего, насыщенного цвета… Катана у Кериана в руках прочертила красивую, как по учебнику, дугу — и голова Велдена Омани плюхнулась Ратису под ноги.