Работа сельским врачом

Прошло около месяца с того дня, как я написал письмо. Ответы из министерств шли долго, учитывая русскую почту — еще дольше. За это время мало что произошло: мы жили своей обычной жизнью, Феликс помогал по хозяйству, Аннушка практически не разговаривала со мной и оттягивала дату нашего венчания, говорила, что предчувствие плохое и вешала еще какую-то лапшу на уши. Именно из-за этого я чувствовал себя с каждым днем морально все хуже, ведь ни я, ни она, не могли сказать, почему так происходит. Конечно, мог бы сказать Феликс, но это было бы как минимум странно. Поэтому я постоянно осаживал его, когда он подскакивал с побагровевшим лицом в стремлении рассказать все. В ответ он лишь что-то ревниво бурчал и прятал лицо в волосы, сердясь. Зато, наконец-то мои отношения с Лукашевичем стали более похожими на те, что были когда-то давно. Мы спокойно говорили, без долгих пауз, как это было раньше, а иногда даже находили место, чтобы пообниматься — обычно оно было темным и в углу какой-нибудь конюшни. Но это было очень редко и всегда после этих моментов у меня тряслись поджилки — как бы кто чего и не спросил. Я не хотел, чтобы меня считали больным на голову и отправили лечиться до скончания лет. Но вот, наступил очередной понедельник, и Иван Афанасьевич принес почту, уведомив, что два письма мне. Я бы с радостью прочел их сразу же, но в тот день было довольно много пациентов, поэтому смог прочесть что-либо я только вечером. Как ни странно, все письма были запечатаны, хоть я ожидал, что кое-чьи любопытные глаза уже все прочли. Я посмотрел на конверты: одно письмо, в белом ровном конверте было из министерства. Казалось, что оно все время шло под прессом, такое оно было ровное и без единой складки. Второе же, в пожелтевшем конверте, с немного косо наклеенными марками пришло от Ивана, отчего я еле заметно вздрогнул. Он писал мне раз в пол года, где обычно описывал всякую ерунду и прикладывал маленькие записки от Эстонии и Латвии. Я любил читать эти письма, даже лист Брагинского. Как бы я не боялся его, как бы он не поднимал на нас руку в буйные моменты, но все равно в его действиях прослеживались тонкие лучики отцовской заботы. Я всегда этому удивлялся, но это не мешало мне клясть его на чем свет стоит в те дни, когда он не проявлял эту заботу, а только жестокость и доминирование. Первым делом я развернул министерское письмо. С удовлетворением я отметил, что примерный срок приезда моей замены наступит через пару недель, что совсем недолго. Второе же письмо я оставил на потом. Поспешно засунув его в карман брюк я сбежал по скрипучей лестнице в палаты, где до сих пор жил Феликс. Влетев в комнату, отчего две лежавшие на кроватях бабульки заволновались, издавая звуки, которые я не мог понять с первого раза, я подошел к кровати у окна, на которой сидел поляк. Он следил за мной взглядом до того момента, как я сел на кровать со сверкающими от счастья глазами. — Опять курил свои дешевые сигареты? — спросил он, почувствовав запах. Феликс всегда очень трепетно относился к чужим запахам, поэтому ненавидел, когда от меня пахло этой дешевой табачной продукцией. Пахла она очень резко и отталкивающе, иногда, когда я снова слышал этот назойливый и тяжелый аромат, мне вспоминались крестьянские руки в неродной для меня земле. Я и сам не понимал почему мне в голову приходила именно эта ассоциация, но я не мог ничего с этим сделать. — Курил, уж прости. — Я вздохнул. — Но у меня для тебя есть радостная новость! Через пару недель мы будем с тобой в Петербурге! — это я сказал чуть тише, чтобы прожорливые на слухи бабульки не начали мусолить эту тему раньше времени. Глаза Феликса загорелись и он не сдержался и обнял меня крепко-крепко, за шею, и еле удержался, чтобы не поцеловать в щеку. — Наконец-то я окажусь в цивилизации. Слишком я соскучился по всему этому! — Феликс говорил почти что шепотом, — И наконец-то мне не придется с кем-то тебя делить, — он стал похож на кота, а я чуть горько усмехнулся. — Придется, Феликс. Ведь ты знаешь, Иван меня не отпустит. — Но он не будет пытаться стать твоей женой! Ну, я, по крайней мере, надеюсь. Спустя две недели все мои чемоданы были уже упакованы, и я сидел на обветшалой скамье, на которой обычно сидели мои пациенты в ожидании. Я невольно прокручивал у себя в голове моменты последних недель, как я говорил обитателям, о том, что вот, министерство присылает мне замену, а самого отправляет в столицу. Вспоминал, как плакала Анна Петровна у меня на плече, вопрошая, на кого я ее оставлю. Не забывал и о тихих печальных вздохах фельдшера и охранника за редкими тихими вечерами с просьбами остаться. В такие моменты я чувствовал себя, мягко говоря, ужасно. Такое ощущение было, что я ради Феликса поступаю как последний ублюдок, будто мои чувства ведут меня вперед как какого-нибудь глупца! Но сделать я ничего с этим не мог и слепо шел за ним, за его желаниями и был, в принципе, этим доволен. Я услышал, что по всему флигелю началась беготня — приехала моя замена. С тяжелым сердцем я встал со скамьи и сразу же наткнутся на Феликса, одетого в какой-то рваный, с засохшими пятнами крови, тулуп. — Ничего лучше я не нашел! — сразу начал оправдываться поляк, спеша и смущаясь, отчего его «ш» становилось мягче, будто он говорил по-польски, — нашел в том, что вы собирались выбрасывать. Потом посмотрел на свою одежду и понял, что это выглядит лучше. И теплее. — Ох, ладно. Но мог бы попросить у меня, я бы достал тебе что-нибудь по приличнее. А теперь пойдем. Мне пора...прощаться, — мы вместе пошли к выходу из флигеля, где уже стояла замена мне. Новый врач был не очень высокого роста, худощавый, с аккуратно стриженными волосами. У него был греческий нос и очень тонкие губы, отчего он мне чем-то напомнил какой-то греческий бюст. Самое смешное, на что я обратил внимание, это здоровый цвет лица и отсутствие синяков под глазами. Но я знал, что это ненадолго. — Здравствуйте, — я поздоровался, казалось, каким-то убитым голосом. — О, здравствуйте, сударь! — бодро поздоровался он, — Вы тут до меня хозяйничали, да? Рад видеть вас! Мне показалось, что он был каким-то слишком бодрым и уверенным и что он погаснет намного быстрее, чем я. Но тем более приятными словами будут вспоминать меня. — Да, мне приятно Вас видеть тоже. Хорошо знать, кому отойдет все, чем ты занимался эти годы. Надеюсь, вы будете хорошим врачом, — Я как мог приятнее улыбнулся и посмотрел на всех, кто стояли сейчас в душных сенцах флигеля. Молча мы обнялись. Обнимали даже Феликса — за эти несколько недель он стал довольно родным им всем, поэтому его потеря для них была так же тяжела. — Извозчик ждет на морозе. Наверное, стоило бы поторопиться...,— сказал я,сжав ручку своего чемодана и сделав шаг к двери. Лукашевич еле заметно держался за мой рукав, а я лишь вздыхал, чувствуя, что ноги просто не гнуться, чтобы уйти. Но я шел. Выйдя на улицу, я почувствовал, как мороз защипал мои щеки, а идти было довольно трудно из-за навалившего снега. Буквально на ощупь я дошел до экипажа. Последний раз я бросил короткий взгляд на флигель с его откупавшейся штукатуркой и покачивающейся лампой над дверью. Хоть я и обещал приехать каким-нибудь летом и рассказать, как проходит моя жизнь, я знал, что вижу его в последний раз. Улыбнувшись через силу я помахал рукой на прощание и сел в телегу рядом с Феликсом, который тут же аккуратно ко мне прижался. Со скрипом мы тронулись. Как только мы приехали в столицу я снял Феликсу небольшую меблированную комнату на Невском, что стоило мне довольно много денег. Но это было неважно, ведь наконец-то у меня появилось место, куда я мог приходить, чтобы отдохнуть и почувствовать себя как дома с тем человеком, к которому я тянулся всю жизнь. Теперь я каждый выходной, каждый свободный час срывался на Невский, где проводил, как мне казалось, самые приятные моменты в своей жизни. Теплые чаепития, с ужасно любимыми объятьями, и каким-то ощущением приятной потертости. Мне хотелось, чтобы эти дни тянулись как можно дольше, а лучше так вообще — не кончались никогда. Но в 1904 году все стало лишь хуже — Россия вступила в войну с Японией и Иван чаще пил. Это был как побочный эффект. Империя в войне а значит, что он чувствовал ноющее ощущение в душе, раздирающее изнутри и давящее на сердце. Оно будто сжигало изнутри, выдирало сердце и выбрасывало его куда-то далеко. А на душе еще поганее. Война — для каждой страны адское испытание. И каждый с этим справлялся по разному. Иван, обычно, выпивал стопку, как он говорил «для храбрости», и шел делать военные дела. Обычно, у него это выходило неплохо. Но в этот раз, будто на него низверглась небесная кара. Все валилось из рук, сердце болело больше и он не мог ничего сделать с собой. Иногда он просто лежал с температурой, иногда наоборот — буянил. Все усложняло то, что фронт был далеко от столицы и он не мог уехать и бороться рядом с солдатами, как он обычно это делал. Это помогало. Симптому уходили за увлеченностью спасения своей родной земли. Так всегда было. Но надежды на улучшение было мало. Особенно, учитывая последующие события. Вновь я увидел кого-то из флигельных только в январе 1905 года, при самых пренеприятных обстоятельствах. Я не помнил, как вырвался к Феликсу в комнату и, уставший, сидел с кружкой чая у окна, смотря, как толпы людей стекаются к дворцовой площади, словно огромные змеи. Везде были какие-то крики, некоторые вышли с детьми. И вдруг, в такой толпе, я замечаю кого-то очень знакомого. Поднимаюсь со стула и всматриваюсь. И вижу ее. Аннушку. Постаревшую, немного раздавшуюся, как и ее мать, рядом пара мальчишек — один уже взрослый, а второй поменьше. Чуть впереди идет высокий полный мужчина, рабочий, что-то кричит, а второй рукой придерживает Аннушку. Я улыбнулся и хотел было показать ее Феликсу, но тут движение остановилось. Началась какая-то суматоха, крики. Вдалеке послышались выстрелы. Я почувствовал ее удивленный взгляд на себе и даже отпрянул от окна. Она узнала меня, она помнила меня! В толпе раздались еще выстрелы, стало больше криков. Она будто пошла назад, но толпа бежала быстрее. Аннушка все не могла оторвать глаз от моего окна, а я не мог отойти, и стоял как истукан. Она споткнулась. Толпа бежала... После, я видел только кровь на снегу. Целый день я не мог выйти на улицу или подойти к окну. Вокруг меня сходил с ума Феликс, волнуясь и принося мне еле теплый чай, что был так безвкусен и пытаясь успокоить словами и теплом, что давал мне. Без него, в тот день, наверное, я бы сошел с ума. Но и он покинул меня. Не скоро, конечно, лишь спустя 9 лет. Он убежал как только началась первая мировая, оставив мне лишь записку, в которой сказал, что мы еще увидимся, что он любит меня, но борьба за свободу и его нормальную жизнь важнее. Я не осуждал его, напротив, я знал, что так и будет. Но надеялся, что он не оставит меня в столь трудный момент, когда рядом с Иваном в Зимнем было невозможно находится. Я с Эстонией и Латвией иногда даже прятались по углам, чтобы не видеть и не слышать его, чтобы он не добрался до нас. Еще спустя 4 года я сам ушел. Стал независимым, но это приносило лишь лишние мучения, когда с одной стороны немцы, с другой стороны русские, и ты уже сам не понимаешь, что происходит. Да я и до сих пор не понимаю. До сих пор я не понимаю, что происходит со мной, будто один кусок отваливается от меня и не хочет пришиваться. Ладно бы это чувствовалось где-то в руке, но ноет-то сердце. И не без оснований ноет. За последний год, я, хоть и часто видел Польшу, но не мог толком поговорить. Я слышал лишь претензии, критику, желание отобрать у меня что-то жутко ценное. Вильно, практически мое сердце, которое, как оказалось мне и не должно принадлежать. Я не мог ничего и сказать, лишь смотрел, слушая, как мои лидеры перебраниваются с лидерами Феликса. И я не видел в его глазах какого-либо сожаления. Он лишь был...довольным? От этого становилось лишь больнее. Перекинуться парой слов мне удалось, когда Виленский край окончательно вошел в состав Польши. Я поймал его в каком-то коридоре и посмотрел в его зеленые, горящие от свободы глаза и произнес очень тихо, ведь я мог только так: — Теперь ты забрал у меня и такое сердце. Мне и не жаль, только...только не делай больше глупостей, прошу. Он лишь взглянул на меня, сощурившись, усмехнулся и ушел, подняв своими военными сапогами ворох пыли. Я знал, что он не послушает. Я знал, что мне придется зализывать его раны. Я знал, что он еще вернется. И что тогда нас ничего больше не разлучит.