Академия "Sampo-yliopisto" и Великий Обман

Тотчас Укко выбил пламя, Искру вышиб он живую, Выбил огненным мечом он, Тем клинком, горящим ярко; Выбил он огонь ногтями, Выпустил его из пальцев В верхней области небесной, В небе за оградой звездной. И когда огонь он высек, Спрятал огненную искру В шитом золотом мешочке, В среброкованой шкатулке. Искру дал качать девице, Дал её воздушной деве, Чтобы вырос новый месяц, Солнце новое явилось.

      — Вот бы мне хотя бы десятую часть его фантазии…       — И что бы ты тогда сделала, Лоухи? — Вяйнёмёйнен говорил подчёркнуто бесстрастно, лишь бы похъоланская гостья не уловила в его словах попытку её чем-то уязвить. Не то, что рунопевец опасался заклинаний саамской нойды, он был вполне уверен в том, что на каждое её Крепкое Слово в его поседевшей от рождения голове найдётся, как минимум, пара в ответ, он просто не хотел, чтобы редкая их встреча снова обернулась стычкой, как было прежде уже не один раз.       — Я бы отомстила ему за то, что навсегда ославил меня редкозубой старухой.       Да уж, Лённрут был определённо неправ, думалось Вяйнёмёйнену. Хозяйка Похъолы превосходно умела скрывать свой настоящий возраст и выглядела вполне миловидной темноволосой женщиной лет тридцати пяти в привычном для себя тёмно-синем шерстяном платье, обильно расшитым красной и золотой нитью по вороту и рукавам. Круглолицая, как все в её северном краю, Лоухи, действительно, не очень любила улыбаться при разговоре, чтобы не показывать довольно широкую щёлку между двумя передними верхними зубами — это была унаследованная женщиной от предков родовая черта вождей лапландских кланов, которой она продолжала стесняться.       — Сейчас Вяйно возьмёт паузу и скажет, что доктор Элиас сделал это, потому что всем нам желал добра, — встрял в их беседу Лемминкяйнен, — Вяйно никогда не скажет ничего другого.       — Не скажу, Ахти, — обернулся к тому рунопевец, — потому что это именно так. И ты это прекрасно знаешь. Надеюсь, знает и наша дорогая Лоухи.       Похъоланка промолчала в ответ. Вместо этого она взяла с глиняной тарелки варёное яйцо, надбила его о выскобленную сосновую столешницу и занялась скорлупой. Пусть эти двое калевальцев примут пропущенный ход за знак согласия. Она уже готова была сожалеть, что начинавшийся разговор едва не свернул на скользкую тропинку. Вяйнёмёйнена не переделаешь — пел, поёт и будет петь. А попытаться сломать его кантеле — так не поможет. Моментально починит его Крепким Словом и опять возьмётся за старые песни. Ну уж ей-то стоило чуть-чуть потерпеть. Тем более Вяйно, надо отдать ему должное, выбрал сегодня такие руны, которые ну никак не могли бы её задеть… Вытащив из кожаных ножен поясной нож с костяной рукояткой, нойда распластала яйцо на ржаную калитку, начинённую пшённой кашей, и принялась есть, запивая брусничным настоем из высокой кружки, всем своим видом показывая, что очень довольна хозяйским угощением.       — Эта искра ещё по-прежнему хранится в шкатулке? — проглотив кусок, спросила Лоухи, выстрелив глазами в Ахти.       — Ты о чём? — удивился Лемминкяйнен.       — О том самом… — многозначительно ответила хозяйка Похъолы, державшаяся так, как будто неучтивая реакция охотника на Хийси ничем её не задела.       — Если ты имеешь в виду Сампо, — вступился Вяйнёмёйнен, — то да. Эта искра в нашей шкатулке. И я не думаю, что ты явилась сюда, чтобы потребовать его назад в Лапландию. Мне казалось, что этот вопрос решён.       — Тсс! — зашипела женщина, услышав из уст рунопевца это слово, как будто её пугало само произнесение его вслух, — я тоже так думала, пока ко мне в Похъолу не явились гонцы…       — Гонцы? — наседая друг на друга переспросили оба калевальца.       — Да, гонцы из Энглантии… Они интересовались, как ты там верно сказал, «огненной искрой в шитом золотом мешочке».       Лемминкяйнен и Вяйнёмёйнен переглянулись. Всё оказывалось именно так, как в их недавнем разговоре на берегу Мюллюсаари.       — И ты прибыла, чтобы рассказать нам об этом? — Вяйно пристально посмотрел в глаза Лоухи, тщетно надеясь увидеть в них правду. Чёрные зрачки лапландской ведьмы были непроницаемы, как экран обесточенного монитора. Защитным Словом оба владели в совершенстве, и короткий поединок в очередной раз завершился ничьей.       — Возможно, Вяйно, нойда сама приехала к нам гонцом от тех гонцов? — вытащив при помощи ножа кусок запечённой в горшочке баранины, охотник картинно отправил его себе в рот, но немного не рассчитал, обрызгал рыжую бороду каплями липкого жира и, пока он не успел застыть, отер его прямо о край льняной скатерти.       — Зачем, Ахти? — возразил Лемминкяйнену рунопевец, — им разве не хватило бы духу явиться сюда самим? Не вижу причины… Но, может быть, наша гостья воспользуется случаем и расскажет нам, кто всё же интересовался нашей шкатулочкой? Проглоты Румивараса? Или «Союз красного петуха»?       — Ваша гостья ничего не сможет вам рассказать, мои хорошие. Сначала гонцы не представились. Потом неудачная трансгрессия. Можете сами попробовать отодрать их от скал Карашока. Не думаю, что у вас получится…       — Ты убила их, Лоухи?       — Мы никого никогда не убиваем, Вяйно, тебе ли этого не знать? Несчастный случай… неумение оценить свои магические способности… самоуверенность, особенно у гордых чистотой своей породы проглотов.       — Можешь считать, ведьма, что я понял твой намёк… скажи, Ахти?       — Пожалуй, Вяйно, ты прав. Те, кто в первом поколении, более ответственны и осторожны. По крайней мере, у меня. Не думаю, что в Энглантии как-то по-другому?       — Впрочем, это ещё не вполне веское доказательство, что именно проглоты интересуются нашим приборчиком, не так ли Лоухи?       — Мне сложно сказать, но на вашем месте я приняла бы меры…       — И это говоришь ты? — удивился Лемминкяйнен.       — Как бы то ни было, С… -ш-шкатулка — наше дело. И часть нашего мира. Я наступаю на горло моей песне, но я не хочу, чтобы оно исчезло или отправилось на другой конец света.       — И ты можешь научить нас, как его сохранить?       — У меня есть одно предложение, Вяйно. Возможно, оно вам понравится…