Стрела

Колхида лежит от нас за тремя морями — земля со своими горами, героями, дикарями, вепрями, упырями, диковинными зверями и с Золотым Руном. Но, глаз не смыкая даже ночью, возле него там стоят, как стражи, чудовищные драконы, чтоб избежать покражи. И пятьдесят гребцов только с одним резоном, чтоб завладеть Руном, с песнями и трезвоном пустились на корабле за горизонт с Язоном… Вот отчего аргонавты вступили в борьбу с пучиной. Праздность была причиной. Ах, нужно быть мужчиной, чтоб соблазниться — и чем? Чужой золотой овчиной. Бродский

      Душно-горчичное пламя хрустит, осыпаясь медовыми искрами, на самом острие стрелы. Льется драгоценным дождем в чахлую траву, под стоптанные сандалии.       Пальцы оттягивают тетиву привычно, широким замахом, почти касаясь щеки.       И можно даже не глядеть.       Она знает, что попадет.       Она всегда попадает.       Думаешь ли ты о том, что на острие твоей стрелы всегда жизнь или смерть, девочка?       Она не думает.       Она попадает.       Всегда.       Но сегодня на острие ее стрелы — смерть.       И девочка знает это.       И украдкой переводит дыхание, заглатывая колкий, слезно-саднящий комок поглубже, куда-то в самые недра, в самые головокружительные бездны внутреннего Тартара. Потом, нескоро, за полночь, когда в затихшем, выскобленном, отмытом от крови и обретшем нового хозяина дворце заснут вповалку уцелевшие герои, а их предводитель торжественно опустит на царское ложе свои трофеи — заморскую баранью шкуру и заморскую колдунью — только тогда мучительно проглоченное станет рваться наружу истошными слезами, воющими проклятиями и звериными воплями.       А пока девочка стоит прямо, выставив вперед ногу и пальцами касаясь щеки — твердая, тонкая и неуклонная, как стрела.       И хрустящие медовые искры с острия льются в чахлую траву.       И она попадет. * * *       Она тонкая, как стрела.       С острым лицом, костлявыми пальцами и торчащими, будто цыплячьи крылья, лопатками.       Таких не воспевают на свирели пастухи.       К таким не выстраиваются женихи с дарами.       Таким не надевают на голову благоуханный венок, чтобы провозгласить прекраснейшей.       Она это знает.       Она носит короткий хитон и стрижет волосы*, словно мальчишка. И за спиной у нее звякает колчан.       — Клянусь богами, Аталанта**, ты самый меткий стрелок, какого я знаю! Никто с тобой не сравнится.       Безбородое, совсем еще детское лицо сияет. Но глаза глядят сквозь нее, словно через прозрачный поток, куда-то вдаль, на другой берег… на других…       Если нельзя стать возлюбленной — быть хотя бы соратником.       Воительницей. * * *       Синий взгляд из-под нависших седых бровей острее стрелы.       И слово звенит туго натянутой тетивой.       — Нет.       Рокочет волнами голос, играет волнами соленый ветер.       — Только не девчонка.       Но уже волны бьются о весла, оседая на волосах седыми клоками пены. Уже поднят якорь и над головой хлопает огромным крылом белое полотнище с вытканной посередине горчично-желтой бараньей шкурой.       Синий взгляд гаснет, за широкой спиной слышно полупроглоченное проклятье и плевком сквозь зубы:       — Баба — на моем корабле! * * *       Она умеет доказать, что она — не баба.       И не только упрямым старикам, не видавшим в жизни ничего, кроме верстака и рубанка.       И когда тетива впервые запоет под костлявыми пальцами, а острое лицо в короткий миг предельной сосредоточенности, отделяющий вдох от выдоха, натяжение от полета, жизнь от смерти, вдруг станет почти красивым — с какой затаенной победной радостью она оглянется на притихших героев, возомнивших себя повелителями мира только потому, что родились мужчинами. На притихшего героя, знакомого с детства, но ни разу не взглянувшего на нее иначе, чем на товарища по играм, почти — всегда почти! — равного ему. Вот и сейчас он улыбнется, но с привычно-отрешенным ласковым спокойствием, посмотрит — привычно — как сквозь поток и скажет — в похвалу скорее себе, чем ей:       — Ведь я говорил вам, друзья, во всей Элладе не сыскать лучника более меткого, чем Аталанта.       И повернется, и пойдет назад к кораблю.       И когда, привычно давясь растоптанными надеждами, пряча предательски саднящие глаза, она бессильно опустит до судороги зажатое в худых пальцах древко, за спиной вдруг пророкочет волнами голос.       — Недурно, девочка.       Недурно?! * * *       Он умеет доказать, что это его корабль.       Не безбородого мальчишки, случайно, волей — или насмешкой — богов возглавившего опасный поход. И уж точно не всей этой разномастной швали, кое-как набранной по медвежьим углам Иолка***. Пьяницы, воры, бездельники, пройдохи. И ни один в жизни не держал в руках весло. Хороши гребцы, нечего сказать!       Ах да.       Еще баба.       Под широкими, задубевшими почти до полной бесчувственности от шрамов, ожогов и мозолей ладонями дерево поет чисто и звонко, как тетива.       Он любит свое ремесло больше, чем битву, вино или женщин.       Больше даже, чем море.       Он может без конца слушать лишь волны — и дерево под своими руками.       За спиной что-то звякает непривычно и неуклюже переминается.       — В чем дело?       Он не поворачивается, взгляд не выпускает чернеющую загнившими водорослями рану на обшивке.       — Не видишь, я занят.       — Я потому и пришла.       Ишь ты.       — Хочу помочь.       Голос у нее красивее, чем лицо. И поет почти так же звучно, как волны — и дерево под его руками. И тетива в ее тонких пальцах.       «Неужели? И что же ты умеешь?» — собирается спросить он, но не спрашивает.       Двигаясь размеренно-неторопливо, словно корабль, меняющий курс, он оказывается прямо напротив щуплой фигурки в коротком хитоне, с мальчишечьи стриженными волосами и цыплячьи торчащими лопатками. И почему-то протягивает молоток.       — Загони болт.       А я погляжу.       Худенькие пальцы оплетают рукоять, словно водоросли — мягко, но настойчиво-неодолимо.       Удар разрезает воздух резко, звонко и легко.       И он почти с удивлением ощущает, как тонкокрылой бабочкой в паутине путается улыбка в седой косматой бороде.       — Глаз у тебя зоркий, в том не откажешь.       Что ж, хоть от кого-то будет прок.       — Локоть не задирай только. Вот так.       Острая кость ложится в ладонь проще и податливее, чем привычное, верное оружие — резак или копье. От неожиданного тепла он почти вздрагивает и в каком-то давно забытом первозданном любопытстве наблюдает, как мучительно-медленно, необоримо заливается карминным удушьем острое личико.       — Арг… * * *       — Арг…       Она произносит это на вдохе, и в худеньких пальцах трясется обломок стрелы — багряный, как ее лицо.       Он тяжело перекатывается на бок, хмыкает в бороду и наблюдает.       — Похоже, и среди колхидян**** найдутся умелые лучники.       В глазах, с ужасом перебегающих от его развороченного до иссиня-тугих жил плеча к безвольно застывшему на ее узкой ладони медно-деревянному ошметку, не вспыхивает даже оскорбленное тщеславие.       — А ты, я погляжу, и пустить, и вынуть стрелу мастерица. Редкий дар.       Из-под лихорадочного жара на остром личике начинает проступать тошнотворно-зеленоватая бледность — и он вытягивает большую мозолистую ладонь, ловя воздух.       — Помоги подняться.       Она наконец оживает, багряный ошметок летит в выжженную траву.       И тонкие руки обхватывают его за пояс — с негаданной, обоих изумляющей, бережной — почти нежностью.       — Ну-ну, девочка. Я еще поживу. * * *       Огромный и мощный, как корабль, несгибаемый, словно утес, он высится в густо-фиалковом мраке — видна лишь широкая спина и седые, будто гребень волны, перехваченные повязкой волосы.       Она ступает непривычно робко, и доски палубы поют непривычно звонко и ладно под стоптанными сандалиями.       Или просто ночь выдалась слишком тихой?       Там, на берегу, сейчас шум и веселье.       Предводитель похода, юный герой и друг детства справляет свадьбу с колхидской царевной.       Друг детства.       Только и всего.       — Зачем ты здесь?       Голос рокочет волнами.       Она вздрагивает — не привыкла.       Но тут же, не осознавая, не задумываясь, вытягивается — прямая и острая, точно стрела.       — Кто-то должен стеречь корабль.       Голос подчиняется покорно, и она про себя благодарит богов за влажно-душистую тьму, в которой с высоты своего роста он, даже если захочет, не сможет разглядеть ее лица.       — С этим я мог бы справиться и в одиночку.       Она не спорит, а он больше не спрашивает.       Тьма тянет осьминожьи щупальца, пеленает удушливо-тесно, неспешно и незаметно вытягивает слова.       — Отец и мать мечтали о сыне. Потому и отказались от меня при рождении. Хирон вырастил меня, научил стрелять из лука.       — Он воспитал многих славных героев.       — Мне не стать одной из них. Ведь я не мужчина.       — Принять свою судьбу подчас не просто. Но лишь оставшись тем, кто ты есть, обретешь счастье.       — Я не знаю, кто я.       — У тебя еще довольно времени, чтобы это узнать. * * *       Воздух застрял где-то в горле, не доходя до легких.       Она смазывает пот ладонью вдоль бровей и, нагнувшись, вытягивает из шуршащей травы бездвижную пятнистую тушу.       И тут же сама вздрагивает потревоженной дичью, ловя за спиной шелест сандалий.       — Хорошим слухом боги тебя тоже не обделили.       Огромный и мощный, как корабль. Седые волосы стянуты повязкой. В широкой ладони копье — острие багровое. Через плечо изжелта-бурая пушистая шкура вспыхивает солнечными бликами, искрится брусничными пятнами.       — Хочешь посостязаться в охоте?       Почудилось, или впрямь порхнула тонкокрылой бабочкой улыбка в косматой бороде?       — Победа за тобой, девочка.       Шелест сандалий ближе, жгучий, словно из кузнечного меха воздух колышется фиалково-сумрачными складками хитона.       — Почему ты носишь черный*****?       Она не успевает ни подивиться своему любопытству, ни укорить себя за него — ровный голос рокочет волнами.       — По весне двое моих сыновей не вернулись на берег.       Она невольно сглатывает, поджимая иссеченные ветром губы и почему-то косясь на свежий, едва подзатянувшийся лиловатый рубец на большом обнаженном плече.       — Мне жаль.       Синий взгляд из-под нависших бровей острее стрелы.       — Такова судьба морехода. Негоже ему умирать на суше.       Внезапной догадкой прохватывает спину — до колких мурашек, до липко-холодного пота даже на жаре.       — И ты отправился в это плавание, чтобы…       — Жребий наш в руках богов. Если начертано мне здесь свой путь окончить — так тому и быть.       — Нет!       Она не знает почему.       Но чувствует, что время вдруг истончилось до носимой ветром песчинки, сжалось до кометно вспыхнувшей доли мгновения, в которую нужно успеть отбросить в шуршащую траву лук и пятнистую тушу, метнуться и замереть, стиснув в испуганно хрустнувших костлявых пальцах фиалково-черные складки хитона, пропитанные жгучим, раскаленным, душным предзакатным воздухом и горько-саднящей солью.       А потом потянуть их вниз, вдоль едва подзатянувшегося лиловато-бурого рубца на широком плече, и услышать, как одна за другой звякнут медные фибулы и в свой черед стекут в шуршащую траву. И вздрогнуть, уловив на спине жар последних лучей и больших загрубевших ладоней. И тонкокрылой бабочкой порхнувшую в косматой бороде улыбку угадать и поймать губами. * * *       — Тебе ведь не нужно было руно?       — Нет.       — А вечная слава?       Смех рокочет волнами, слегка вздымая широкую, словно скала, поросшая выцветшим на солнце мхом, грудь, и пальцы невольно скользят ниже, по заскорузлому белесому шраму — сколько битв было у него прежде, чем она появилась на свет?       — Тем паче.       — Отчего же…       Он перекатывается на бок, двигаясь размеренно-неторопливо, как корабль, меняющий курс.       Хмыкает в бороду.       Наблюдает.       Синий взгляд острее стрелы.       — Я прожил долгую жизнь, девочка. Богатство и власть мне ни к чему. Смерть не страшит меня. Куда страшнее возвращаться в пустой дом, к остывшему очагу.       — Тебе не придется! Я… я хочу сказать… если…       Карминно-душный жар на щеках нужно где-то спрятать, и, крепко зажмурив глаза, она ныряет в выцветший мох, как в морскую пену — вдыхая просоленный запах и чувствуя, как слегка колышется рокочущим смехом скала.       — Ты весьма красноречива. Для воительницы.       Я не воительница. * * *       Под широкими, задубевшими почти до полной бесчувственности ладонями острое девичье тело поет чисто и звонко, как тетива.       Он любит ее больше, чем битву, вино и других женщин.       Может быть, даже больше, чем море.       Но меньше, чем свое ремесло.       По крайней мере, она так думает.       И вспыхивает карминно-душно, неисправимо под стрелой синего взгляда, перестав сожалеть, что не родилась мужчиной, и в эту минуту вдруг кажется больше женщиной, чем застывшая в благовонных одеяниях, в перезвоне драгоценных ожерелий и священных амулетов колхидская царевна.       И, налегая на весла, герои вдруг начинают глядеть на нее иначе, впервые за долгое плаванье с уключинным скрипом стискивая зубы и неловко ерзая на деревянных скамьях.       Но костлявое, затвердевшее синяками и перетертое ссадинами плечо ложится в большую горячую ладонь проще и податливее, чем верное оружие, — и герои отводят глаза, покорно уступая старшинству и заслугам.       Он может без конца слушать лишь волны.       И то, как поет дерево — и ее тело под его руками. * * *       Худенькие пальцы оплетают, словно водоросли — мягко, но настойчиво-неодолимо. Тянут куда-то вверх, в жарко колышущиеся складки короткого хитона.       Но еще жарче выплевывает грязно-багровые сгустки перешибленное ребро.       И прохлада пожелтевшей травы под ладонями уже манит сильнее, чем натянутое тугой тетивой острое девичье тело.       — Арг… Арг!       Она произносит на вдохе, и в лице начинает проступать тошнотворно-зеленоватая бледность. И смутно угаданным, уже испытанным жестом он вытягивает большую мозолистую ладонь, ловя воздух. И находя знакомые иссеченные ветром, нежно треснувшие губы — и уже почти их не чувствуя.       — Беги. * * *       Кто-то неуклюже, настойчиво, неразборчиво хватает — за плечи, за руки, под мышки.       Дергает, встряхивает, словно пук соломы.       Голос знакомый, но лица не разглядеть.       — Оставь! Надо спешить! Мы вернемся за телом, обещаю. Я обещаю тебе!       Она не понимает, что за тело и для чего за ним возвращаться.       Но в ушах рокочет волнами: беги.       И она подчиняется.       Как надлежит женщине.       И, может быть, воительнице. * * *       Негоже мореходу умирать на суше.       Волны бьются о весла, оседая на волосах седыми клоками пены. Уже поднят якорь и хлопает огромным крылом белое полотнище с вытканной посередине горчично-желтой бараньей шкурой.       Вытянувшись тугой тетивой, закусив иссеченные ветром губы, она стоит, никуда не глядя, до судороги зажав в костлявых пальцах фиалково-черную, глубинно-холодную складку хитона и считая про себя удары весла.       Один, другой, третий.       Скоро они остановятся, и звякнет якорная цепь, и ее потянут прочь — неуклюже, настойчиво, неумело. За плечи, за руки, под мышки.       И в лицо ударит соленой пеной — и уже будет неважно, отчего так жгуче саднит распухшие веки. И можно будет на миг отвернуться, чтобы не видеть неожиданно-растерянных, почти ласковых лиц героев, покорно отдающих дань старшинству и заслугам.       А потом нужно будет идти.       Слишком, изобличающе пристально следя за извивами узкой горной тропы, поросшей шуршащей травой и выцветшим на солнце мхом. То и дело непривычным, не свойственным себе жестом поправляя колчан за перетертым ссадинами, затвердевшим синяками плечом.       И загоняя в самую глубь, в самые головокружительные бездны внутреннего Тартара колкий комок. Который лишь потом, нескоро, за полночь, в затихшем, выскобленном, отмытом от крови и обретшем нового хозяина дворце станет рваться наружу истошными слезами, воющими проклятиями и звериными воплями.       Думаешь ли ты о том, что на острие твоей стрелы всегда жизнь или смерть?       Я не думаю, Арг.       Я знаю.       На острие моей стрелы — смерть.       Шаги, как удары весла — один, другой, третий.       Скоро они остановятся.       И нужно будет встать прямо, выставив вперед ногу. И оттянуть тетиву — привычно, широким замахом, почти касаясь щеки.       И знать, что душно-горчичное пламя, сыплющееся медовыми искрами под стоптанные сандалии, через миг прожорливо захрустит деревянной обшивкой и фиалково-черными, глубинно-холодными складками хитона, золотым дождем польется в седые волны.       Можно будет даже не глядеть.       Ведь она всегда попадает — твердая, тонкая и неуклонная, как стрела.       Воительница украдкой переведет дыхание, слушая, как хрустящие медовые искры с острия падают в чахлую траву. Вздрогнет, словно вдруг уловив на спине жар последних лучей и больших загрубевших ладоней.       Прошелестит соленым ветром жгучий, словно из кузнечного меха, воздух.       Вспорхнет из белесого, как застарелый рубец, выцветшего на солнце мха тонкокрылая бабочка.       И она попадет.