Black Carnival

      Неа терпеть не мог жаворонство и все с этим связанное — от побудки по цепочке до общих завтраков, на которые надо было еще и одеться прилично.       Добудиться Четырнадцатого после того, как он всю ночь оформлял теории в расчеты, было если не невозможно, то около того. Хитроумные завесы, настроенные им как раз для того, чтобы скрыть от глаз посторонних беззащитную со сна тушку, да ловушки, в которых частенько увязали Нои, делали свое черное дело — Д. Кэмпбелла находили лишь тогда, когда он был к этому готов или даже желал встречи.       Одаренность, в котором все, начиная с Графа и заканчивая Лулу Белл, надеялись увидеть поддержку и решение ежедневно возникающей проблемы, только приходил к дверям, разбирал для себя те или иные магические хитрости и, сделав жутко довольную физиономию под маской, уходил восвояси, резонно замечая, что Семья кого хочешь доведет со своими дурными манерами и тенденцией врываться в личное пространство в самые неподходящие моменты.       Граф заламывал руки и стонал сквозь зубы, не решаясь самолично ломиться в покои маленького демона, и даже не подозревал, что на самом деле в закрытых комнатах по сути никого и нет — только магические ловушки, остаточный след перехода в Ковчег, плетения, чертежи, бумаги с теориями и первичными расчетами, разбросанная одежда и       совершенно       никакого Неа Д. Кемпбелла.

***

      Шторы твердою рукой были раздвинуты в стороны, солнечный свет ворвался в комнату, заставляя пыль танцевать в воздухе, пробуждая блеск всех способных отражать и сверкать предметов. Пробуждая кого угодно, кроме юноши, растянувшегося на кровати под одеялом. Все, чего солнцу удалось добиться, — к нему повернулись затылком, издав череду недовольных ворчащих звуков.       Рыжеволосый парень, обернувшийся, чтобы понаблюдать за уже привычной картиной, скрыл смешок в ладони и снял очки с толстыми стеклами. Серые, невероятно светлые и без сомнений красивые глаза слегка щурились, когда их обладатель откладывал хрупкий предмет на уголок стоящего здесь же рояля, а потом почти на ощупь крался к постели.       Присев на край небедного двухместного ложа, которое Четырнадцатый эксплуатировал единолично, Аллен Уолкер — обедневший аристократ, подрабатывающий приходящим учителем, молодой ученый и по совместительству дорогой друг и товарищ главной головной боли Семьи Ноя и лично Тысячелетнего Графа — наклонился к самому уху зарывшегося в одеяло парня, оперся на одну руку и почти пропел, вытягивая слоги: — Доб-ро-го ут-ра. ~       Недовольный Неа заворочался, его рука взлетела, очевидно, пытаясь отогнать досадную помеху его сну, но Уолкеру было не впервой. Он поймал чужую кисть и слегка сжал. В перчатках ему было не сказать, чтобы удобно сдерживать чужую силу, а дело именно к этому и шло, но и сильных хлопот это не доставляло.       В конце концов, если его друг не потратит хотя бы тридцать минут на возню и отпинывание от себя всех добивающихся его возвращения к реальности, он не будет собой.       Неа шевелился все активнее, не понимая, что мешает ему двигаться, потом дернул рукой, и Аллен, охнув, почувствовал, как ушла из-под колена опора. Через мгновение он уже лежал поперек чужих бедер, зарывшись носом в постель, а его друг опять начинал недовольную возню. Уолкер торопливо приподнялся на руках, а в следующее мгновение его хлопнули по заднице, и раздался хриплый со сна смешок. Парень моментально вспыхнул и повернул голову, взглядом меча молнии, — Неа невозмутимо потягивался и сверкал янтарными глазами. — Сегодня без Шопена? — Д. Кэмпбелл с прищуром наблюдал, как его друг сползает прочь и садится ближе к изножью, подобрав ноги. Полностью одетый, на разворошенной постели он выглядел неуместно.       Некоторыми вечерами зрелище было получше, даже если целомудреннее. Халат на голое тело чертовски красил Аллена. — Не успел начать играть до захвата, — Уолкер пожал плечами, и длинные темно-рыжие волосы, отброшенные было за спину, снова соскользнули вперед, словно не желая слишком долго не ласкать высокие скулы.       Неа любовался им, даже не думая скрываться. Ему, самому человечному Ною Семьи, нравилось рассматривать всех. Но Аллена особенно. Нравилось смотреть на его худую шею, плотно обхваченную воротником рубашки, нравилось смотреть, как сидят добротно пошитые брюки. Уолкер, даже когда они только встретились, имел отменный вкус и при этом был удивительно бережлив. На это прекрасное качество немало девушек в свое время обращали внимание — кто с одобрением, кто нет.       Неа считал, что его драгоценный помощник по части тонких магических искусств слишком хорош для обычных людей — для своих напыщенных, избалованных учеников, для леди, которые считают, что имеют право смотреть на обедневшего аристократа свысока. Даже для тех, кто был поприятней, — вроде жены пекаря, у которой они раз в пару дней непременно покупали хлеб, или мясника, добродушного мужчины с мозолистыми руками, — Аллен был слишком хорошим и с каждым не ленился поговорить по душам.       Слишком светлый. Слишком выделяется на общем фоне — как цветок среди поля сорной травы. — Ты просто в него влюблен, — ровно констатировал Мана когда-то, не отрываясь от книги и успевая делать замечания разлегшемуся брату, работающему руками и ногами поактивней мельницы. — А еще гормоны шалят. Сиди смирно, не то и в нос получишь от Аллена. Негоже свои хотелки на парня распространять, не так общество сейчас воспитано, братец.       Кросс, редкая, но оттого еще более ценная залетная птица в их краях, свои соображения и вовсе высказал нецензурно, отбиваясь от пытающегося отобрать сигарету Маны. Истинный джентльмен и дамский угодник, он никаким советом помочь не мог, к однополым любовям относился предвзято, но терять друга тоже отказывался, потому по делу предпочитал помалкивать.       Тогда Неа взвился и стал спорить с ними обоими. Сейчас он предпочитал считать мысль о своей любви свершившимся и даже благородным, очищающим его от всех грехов фактом, а факты пригодны к тому, чтобы на них опираться. Вот и он опирался на то, что по любви — это по любви. Любви, какой бы она там ни была — физической, платонической, страстной, — все возрасты покорны. Так что о следующем шаге он не жалел.       Шаг же этот был связан с цепочкой других событий. И, как бы Неа не храбрился, к его решительности никакого отношения и вовсе не имел.       С два месяца назад, еще в начале лета, они с Алленом попали под дождь; глупо было думать, что они и правда успеют добраться домой раньше, чем промокнут, но они все равно спешили, смеялись, месили грязь и старались не поскользнуться.       Вечером они вместе сидели на кухоньке: Неа, вытянувший ноги на стул, мокрый после душа, в брюках и рубашке, с полотенцем на плечах, чтобы с волос не капало. И Аллен — в халате, с чашкой чая в руках, снявший очки — дома он мог обходиться без них, вещи возвращались на места по привычке, и даже Д. Кэмпбелл старался класть их туда, откуда взял.       Что-то в этом было из рассказов о том, что слепые действуют увереннее, находясь в знакомой обстановке. Что-то — от изначальной воспитанности; когда твой отец — Майтра, быстро учишься соблюдать минимальные правила жизни в чужом обиталище и лабораториях.       Аллен не был слепым в самом неприятном смысле этого слова, лишь принцип его жизни был негласно и незаметно схож со всеми этими педантичными раскладываниями вещей по местам. Но Неа никогда не педалировал свои открытия. Он любил смотреть на лицо рыжего без очков и старался не тревожить нежное, неокрепшее чувство безопасности — им обоим таковое требовалось, а Аллен лучше других умел попадать по больным местам.       После горячей ванны они сидели за чаем с бальзамом, много смеялись и обсуждали сегодняшние приключения. Неа потянуло в чужой сад лазать по деревьям, он разодрал штанину, когда перелезал через забор, потом ему в ботинок вцепился сторожевой кобель, а задницу чуть не набили дробью, благо дождь помешал натворить хозяину сада и пса дел.       Сам Д. Кэмпбелл он уже не трясся, а хохотал и слушал укоры друга. Уолкер потихоньку оживал, разгорались румянцем щеки, блестели глаза, и поведение стало даже почти развязным.       Четырнадцатый поздновато спохватился и прекратил грешить на бальзам. Слишком промедлил, опьяненный смелостью предмета своих воздыханий, не заметил, что с парнем что-то не так.       А Аллен, посмеиваясь и едва не мурлыча, успел влезть к нему на колени, доверительно шепча что-то прямо в ухо, поглаживая мягкую кожу шеи, пристраивая голову на сильное плечо. Четырнадцатого перетряхивало посекундно, от жара кружилась голова и не хватало воздуха. Тело друга обжигало пальцы, общая слабость и дрожь были очаровательны, — у Неа во рту пересохло, пока он, потеряв дар связной речи, смотрел, прикасался и слушал. А Уолкер шептал о том, как он хочет помочь Неа, как его тянет учиться магии и дальше, как он мечтает делать теории реальностью, и неважно, какой ценой.       Впрочем, потом он осекся. Дрожаще выдохнул. А оцепеневший Неа, не думая, пригласил его переночевать в легендарный Ковчег, через который он всегда приходит к нему. В его комнату. Комнату управления, сотворенную тайком для их целей.       И Аллен согласился.       Это был первый раз, когда Ной потащил друга спать не в доме, где хватало сквозняков, а в Ковчег. Аллен, знающий о магии чуть ли не больше Неа, проводящий свои ритуалы, частенько помогавший с ритуалами Ноев, воплощавший различной сложности проекты, только смеялся и метался вокруг площадки для чертежей, вокруг рояля, лип к зеркалам, задыхался от восторга, понимая, как хитро все устроено.       Они вместе за час отладили переход из дома Уолкера сюда, вместе навешали ловушек на комнату Неа, не давая Ноям распоясываться. Магия подчинялась им двоим, ласкала пальцы, оплетала тела. Однако неожиданно прорвавшийся кашель разбил очарование момента. Обессилевший вдруг Аллен зашатался и привалился к груди перепугавшегося друга, посмеиваясь над своей слабостью.       Резко оборвав заверения, что все в порядке, Четырнадцатый без колебаний взял на себя все заботы. Ему было страшно и стыдно. Страшно, что с Алленом что-то может случиться. Стыдно — что по вине Неа что-то уже случилось.       Д. Кэмпбелл напичкал рыжего ученого лекарствами, напоминая, что тот своим нездоровым желанием знать успел уже посадить зрение, получил за это в нос от Аллена, и спустя пару часов споров и шутливой грызни они вместе — счастливые, пьяные и окрыленные — завалились в кровать, моментально засыпая после тяжелого, полного эмоций дня.       А под утро… Неа сам не мог сказать наверняка, кто первым начал приставать. Когда он пришел в себя достаточно, чтобы отдавать себе отчет о происходящем, пылающий до ушей Аллен уже подрагивал под ним. Раскинувшийся по постели в задранной пижаме, мягкий, распаленный.       Лихорадка сделала его чувствительным, разукрасила алым губы и щеки, сковала слабостью члены. Завороженный, Д. Кэмпбелл замер, окидывая зрелище взглядами снова и снова. Горящий в глазах Аллена огонь заставил его оробеть. — Что же ты больше не целуешь? — вдруг хрипло подхлестнул его «друг». — Целуй еще, ну же!       И замерший было Четырнадцатый, засмотревшийся на искаженное удовольствием лицо и затянутые поволокой глаза, вернулся к поцелуям. Губы горели, дыхание сбилось. Неа, теряя голову, целовал горячие щеки, скулы, а от одного поцелуя за ухом Аллен моментально затрясся и всхлипнул, цепляясь за рубашку на спине Ноя.       Жадные руки Четырнадцатого задрали на парне рубашку до самой шеи, и от каждого поцелуя, попавшего от шеи до груди, Уолкер вздрагивал и выгибался, словно его били током. Неа прижал непослушные руки к постели, сплетая пальцы. Отрываться не хотелось — да и не требовалось. Щемящая нежность и пылкая юношеская страсть свились в тугой канат и неразрывно связали два тела.       Горячо, нежно, непрерывно. Аллен сладко и пронзительно стонал, они терлись, катались по постели, словно пытаясь поцеловаться как можно болезненней. Губы опухали и становились непослушными, руки сводило судорогой он напряжения, бедра горели нешуточно. Неа ощущал себя оторванным от мира, когда под хриплые стоны целовал шею под волосами, плечи и дорожку острых позвонков, притираясь к напряженным ягодицам бедрами.       Податливый и распаленный, задыхающийся Аллен был беззащитен и открыт перед ним. Он просил, не стесняясь, дрожал от удовольствия и стискивал немеющими пальцами простыни, заводил руку и зарывался пальцами в густые темные волосы.       Они стали любовниками, они ласкались, как и положено тем, кто расстается с остатками невинности — неловко, торопливо и глупо. Совершая ошибки и моментально исправляя, они не могли наглядеться друг на друга, не желали останавливаться, не могли оторваться. До самого конца, до тех мгновений, пока обнаженные, тесно сплетенные тела не упали на вздыбившиеся складками простыни, оставляя на них влажные жемчужные следы.       А утром смущенный и подавленный Аллен слег с простудой окончательно, и Неа понял, что серьезный разговор о фактах и признаниях следует отложить, заменив лекцией о том, что следует заботиться о своем здоровье, а не нарушать режим сна и приема пищи, как это делал Аллен, просиживая за книгами.       Правда, Неа так и не учел фактора собственного безволия.       Так откладывание затянулось.       С тех пор они успели много проказ совершить. Уолкер не вспоминал о проведенной ночи, что связала их теснее, чем сумела бы дружба, а Д. Кэмпбелл старался не давить лишний раз своим желанием обо всем поговорить.       Они не целовались на трезвую голову и проводили время в научных изысканиях, рыжий отделывался от ночевок в Ковчеге загадочными улыбками и уходил к себе, поправляя до дикости огромные очки, скрывающие лицо. Отягощенный собственным страхом и бешеными спазмами сердца, едва он думал о том, что чувство может оказаться невзаимно, Аллен поджимал губы и уходил в себя.       Он не был готов к принятию жестокой правды. Он не хотел отдаляться от того, кто был ему так дорог.       Непокорное сердце болело.       Неа был разочарован в собственной нерешительности, но отпугнуть свое прекрасное видение боялся еще больше, чем Аллен боялся невзаимности. Пусть Уолкер и был вредным, и принципиально будил сову-Четырнадцатого игрой Шопена, под которого и всякий не вполне живой музыкант обязан подняться, отдавая дань гениальному композитору, — Д. Кэмпбеллу Аллен был дороже всех на свете. Наверное, примерно так же, как был дорог Мана, а Мана, на минуточку, был Ною близнецом.       Сейчас же Уолкер, весь такой желанный, любимый и недоступный, сидел в изножье и прятал взгляд. Раньше он успевал сбежать, как и вечером успевал, уже будучи одетым ко сну, вовремя оказаться у двери.       Сейчас Неа ловил себя на желании писать с него падшего ангела, хотя для любого ангела Уолкер был отвратительно полностью одет… Хотя тут и жаловаться было кощунством — от соблазнительных изгибов запястий, обхваченных манжетами, до босых стоп — рыжеволосый ученый был головокружителен.       И Д. Кэмпбелл, бросив колебаться, рывком сел на постели, схватил алленово запястье и потянул того на себя, заваливаясь обратно уже в обнимку. Незначительное сопротивление было оставлено Четырнадцатым без внимания, болезненные тычки он терпел, не желая и дальше слушать раздраженное сопение в ухо. — Вот что, мистер Уолкер. Ваши побеги от меня уже порядком утомили, так что будем говорить прямо, — Неа поворочался и ткнулся лбом в лоб своего больше, чем просто друга, которого он в любом случае не хотел терять, и выдохнул: — Ты мне нравишься. Нравишься абсолютно всем. Я не буду удивлен, если то, что я чувствую, — одностороннее, но я просто хочу, чтобы ты знал: то, что мы вытворяли, когда ты заболел, — в этом нет ничего стыдного, любить — прекрасно. Но мне нужно знать, на каком я свете. Мы остаемся друзьями, любовниками время от времени или же возлюбленными? — Д. Кэмпбелл положил ладонь на чужой затылок, вплел в длинные волосы пальцы. Мягкие, как у девчонки, пряди хотелось прижать к губам и целовать, целовать. Как и самого Аллена — от и до.       Если пытливые взгляды Неа и доставляли слегка отстранившемуся Уолкеру дискомфорт, то он этого не показал. И не зря в их паре именно Аллен был практиком: через мгновение начавшийся жадный поцелуй был до того хорош, что отдался в ушах глухим шумом, а в легких — натуральным пожаром.       Куда уж глупому теоретику-Ною до решительного молодого человека?       Целовались они до боли и ссадин на губах, проталкивали колени между ног до тех пор, пока бедра не свело от напряжения.       Наконец, когда на рыжем неровными стараниями Неа не осталось рубашки, а на боку музыканта от ногтей Аллена остался внушительный след, они смогли расцепиться. Задыхающиеся, потерявшие голову, мокрые и возбужденные, они наконец-то смеялись и тыкались лицами в шеи и плечи.       Потом долго остывали. — Ну что, умник. Есть ли еще глупые вопросы? — Аллен усмехнулся, и в этой усмешке было до боли знакомое превосходство. Неа кусал губы, не желая опять смеяться, но в животе и груди от радости все трепетало, и он невольно расплывался в дурацкой улыбке снова и снова. — Черт с Вами, милорд, никак рассудком тронулись от радости, — добродушно ворочал Уолкер, покорно подставляя шею под горячие губы и позволяя себя раздевать, намекая на желание поторопиться с примирением.       Завтрак на неопределенное время откладывался.