Фестрал

Я никого не люблю кроме фестралов. Потому что любить людей слишком глупо. И больно. У фестралов худые, мощные шеи, как обтянутый кожей скелет, жесткие черные гривы и раскосые почти золотые глаза. Я люблю их, даже несмотря на то, что они пахнут смертью. Как оказалось, к этому запаху можно привыкнуть. Мне нравится обнимать худое костистое тело, вплетаясь пальцами в грубую гриву. С тех пор, как я стала их видеть. Теперь их многие видят из наших. Все мы видели смерть, все мы ее принимали. А некоторые из нас ее сами несли. Правда, их с нами больше нет. Не думать. Забыть. Морфеус сердито прядает ушами и тычется в руку в поисках сахара. Трудно привыкнуть к тому, что эти призраки смерти любят сахар, как обычные лошади. Но они его действительно любят, и теперь сахаром забиты все карманы в моей школьной мантии. Иди ко мне, мой нежный мальчик, я тебя обниму. Все равно мне обнимать больше некого. Фестрал фыркает и дышит мне холодом в щеку, словно хочет что-то сказать, а я его треплю по суровой и плотной коже. Мне с ним тепло, несмотря на его ледяное дыхание. Ему не надо ничего говорить. Да и что говорить, если все слова давно сказаны. Еще до войны. За загоном мелькают светлые волосы, и я машинально вжимаюсь в худой сильный круп, хотя можно не прятаться. Все равно он не видит меня никогда. С первого курса он не видит никого, кроме своего проклятого Поттера. С тем же успехом он мог бы быть совершенно слепым. Или я невидимкой. — Привет, Панс. Пока, Панс, — вот и все, что я от него слышу последние годы. Было время, когда он лежал головой у меня на коленях, я нежно перебирала его шелковистые волосы, и тогда мне казалось... Неважно. Я все равно знала, что, даже подставляясь под ласку моих чутких пальцев, он снова мечтает не обо мне. И отдал бы все на свете, чтобы эти руки были совсем не моими. Ни одного поцелуя, ни одного объятия за все эти годы. Ни-че-го. Я всегда знала, что он их бережет для другого. Которому и даром не нужен. И было так смешно и стыдно смотреть, как он замирает и быстро прячется за углы, ныряет змеей в какие-то ниши, когда очкарик проходит со своими дружками мимо него, и как красивые длинные пальцы с отчаянной силой впиваются в острые камни, словно пытаясь усмирить его боль внешней болью. И пускай мне давно на это плевать, но иногда я готова убить Поттера только за то, что можно быть настолько слепым даже в очках. После войны он вообще стал похожим на тень. Нет, это не метафора ради красивого слова. Он на самом деле тает, как первый снег в лучах восходящего солнца, и иногда мне кажется, что скоро он просто исчезнет. Я не знаю, чем ему можно помочь. Каждый из нас в школе давно уже сам по себе. И никому в замке нет до нас дела. Особенно Поттеру до него. Колдо. Газеты. Слава. Плакатные улыбки и рыжий дружок с грязнокровкой, которые таскаются за ним буквально везде. Поттер давно уже недосягаем для таких, как мы, запятнавших себя неправедным выбором. Морфеус бьет копытом, и я усмехаюсь, глядя, как Драко, прячась за деревом, пытается слиться с корой, пока гриффиндорцы спешат мимо него к летному полю. Как дети, честное слово. Наш факультет давно не играет в квиддич. Мы больше ни во что не играем. Все наши игры остались в военном прошлом. Его нервные пальцы мнут сигарету, и сизый дым летит вверх, растворяясь в листве. Маггловские привычки, позволяющие облегчать свою боль. Как будто нет зелья забвения. Но я знаю, что Драко не хочет избавляться от этой болезни и не хочет ничего забывать. Лучше он, став с деревом одним целым, будет больными глазами следить за национальным героем снова и снова, пока не засмотрит до дыр. Рыжая виснет на шее у Поттера, и я вижу, как Драко сжимает кулак и, не сдержавшись, бьет по дереву со всей дури. Ревнивый. В этом я его понимаю. Мы все тут ревнивые. А еще именно наш факультет вывел особую форму повального мазохизма: следить за тем, кому ты и даром не нужен. — Эй, Малфой, ты мозги себе еще все не прокурил? — А тебе, Уизел, и прокуривать нечего было. — Ах ты... Гарри, пусти, я сейчас его просто урою. — Рон, перестань. А ты, Малфой, лучше иди, куда шел. Никому из нас не надо проблем. — Поттер, я... — Просто иди. Мне неловко. Потому что я знаю, что теперь будет. Драко опять промолчит. Повернется и молча уйдет, потому что вынужден слушать его. Иногда мне кажется, что в присутствии Поттера он теряет и разум, и волю. Я усмехаюсь и утыкаюсь лбом в теплую кожу фестрала. До чего же все это глупо. Слева звучат шаги, и я напрягаюсь. — Морфеус. Как ты, приятель? Я не видел тебя сто лет. Что тут делает Поттер? Два осторожных шага назад, и я тихо скрываюсь в тени. Быть невидимками — это то, что мы лучше всего умеем делать после войны. Мой фестрал нетерпеливо переступает ногами: определенно, он ему рад. — Я принес тебе угощение. Знаешь какое? Пока он бьет себя по карманам, я внимательно изучаю его, разглядывая сильные руки и плечи. Хоть я ненавижу его, но не могу не признать: Поттер красив. А может, это слава придала ему красоты? Словно на нем лежит невидимый лоск тысячи глаз. — Прости, что так долго не приходил. С чего бы тебе приходить в какой-то вонючий загон, наш герой? Если каждый твой день так плотно расписан. Если пресса жадно ловит твои движенья и взгляды, захлебываясь от восхищения, а обыватели потом дрочат на твои колдо в газетах? От злости меня распирает и почти что трясет, но я лишь усмехаюсь, плотнее кутаясь в мантию. Ты не слишком осторожен и умен, наш герой. Я могла бы убить тебя прямо сейчас. Но какой в этом смысл? Мне это уже ничем не поможет. — Любишь сахар? Я настолько его ненавижу, что какое-то время пристально смотрю на фестрала, пытаясь не замечать, что Поттер снимает очки и проводит рукой по лицу, словно стирая с себя напускное веселье. Что глаза у него сейчас большие, несчастные, чуть не вполовину лица, и что он не выглядит победителем. Поттер обнимает моего фестрала за шею, утыкается лбом в жесткий бок и точно так же, как я, вплетает пальцы в темную гриву. Похоже, он вознамерился отобрать всё мое. Может, стоит впустить его заодно на обломки поместья? Или в мою слизеринскую койку? А может, он захочет заполучить мои парадные труселя? Морфеус, которого я давно считаю своим, весело фыркает и берет яблоко у него из руки. Предатель. Все вы такие. Я собираюсь уйти. — Как же я задолбался. В его голосе слышится что-то такое, что я замираю. Ему что, не с кем поговорить кроме фестрала? Но это же сука-Поттер-у-которого-есть-теперь-всё. — Скажи мне, да или нет? — Поттер, отпрянув, глядит на фестрала с такой надеждой в глазах, словно ждет от него важных слов. Важных слов! От фестрала! Невольно застыв, я обращаюсь в слух. Что он творит? — Морфеус? Да? Или нет? Морфеус фыркая, переступает с ноги на ногу и трясет головой. Кажется, он хочет еще яблока или моркови. Но глупый гриф понимает это по-своему: — Значит, не любит. Он чуть отступает, треплет фестрала по сосредоточенной морде, и на его губах играет такая больная улыбка, что меня наконец осеняет. Мерлин великий! Да этот придурок гадает. Гадает на любовь на фестрале! Я зажимаю рот рукавом, чтобы не расхохотаться над ним во весь голос. Кажется, он крепко ударился головой на войне. Или всегда был таким? Но Поттер смотрит в пространство таким потерянным взглядом, что внезапно мой смех сам собой замирает. Мне становится интересно. Кто же она, та, которая не отвечает ему? Его рыжая? Но, боггарта ради, зачем гадать на нее, если она и так выпрыгнет из трусов, лишь бы снова стать невестой героя? Поттер кладет руку фестралу на шею: — Не передумаешь? В его голосе слышится боль. Мой фестрал глядит на него с подозрением, принюхиваясь к запаху из карманов, и снова трясет головой. Поттер грустно вздыхает. Ну и кретин! Светлые волосы мелькают в просвете деревьев — не удивлюсь, если Драко снова бродит в поисках этого недоумка, — и Поттер плотно влипает в крепкую шкуру, как это только что делала я. Драко идет мимо, Поттер все сильнее вцепляется в гриву, и я вижу, что его пальцы стиснуты буквально до боли, до белых отметин. Не в силах поверить глазам, я делаю два шага вперед, чтобы посмотреть на него. И понимаю, что могу не бояться: он меня не увидит. Потому что, подавшись вперед, он жадно глядит на Малфоя, и в его глазах застыла такая тоска, что я не могу ошибиться. Неужели он тоже... Пожалуйста, только не это. — Он меня ненавидит. Это уже не вопрос. И снова фестралу. Но Морфеус, глупая лошадь, снова услужливо машет башкой, и Поттер усмехается, болезненно, горько, словно, и правда, получил подтверждение. Надо быть таким идиотом? Мне вспоминается Драко, тающий от своей любви как свеча. — Не хочешь спросить у меня? Или ты веришь только фестралам? — слова сами собой вылетают у меня изо рта, прежде чем я понимаю, что говорю. Поттер отшатывается так, что чуть не падает с ног, доставляя мне секунды блаженства. — Паркинсон? — он с трудом находит меня глазами. — Что ты здесь делаешь? — мямлит он, и я усмехаюсь, полностью выступая из тени, чувствуя свое мимолетное превосходство над ним: — Ну уж точно не гадаю на лошади. — Это не лошадь. Разумеется, это единственное, что сейчас важно. Морфеус оживляется, дергает ухом и тянет ко мне дружелюбную морду. — Не поверишь, он не знает ответ, — я глажу шершавый нос, ухмыляясь придурку в лицо, а потом демонстративно пихаю руки в карманы. Поттер с ненавистью глядит на меня и быстро, неловко и криво нацепляет на нос очки. И это очень смешно. — А я знаю. Поттер, который только что готов был вскипеть, на моих последних словах замирает и напряженно глядит на меня. Я жду, но он настырно молчит. Отцы-основатели, куда вы глядели? Символом Гриффиндора должен был быть баран, а не лев. Я не выдерживаю: — Так ты не хочешь спросить у меня? — Да пошла ты, — никогда не думала, что увижу в этих глазах такой дикий страх. — Значит, не хочешь? — а что, это даже забавно, когда он такой. — Паркинсон, что тебе нужно? — он смотрит на меня так убито и обреченно, что в моем сердце шевелится что-то похожее на мимолетную жалость, хотя я давно уже не умею жалеть. — Догони его, — велю я и холодно киваю туда, за деревья. — Зачем? — его голос немного дрожит, но он все еще старается держать маску героя. — Зачем бы я стал это делать? Святой идиот. Неужели он до сих пор надеется меня обмануть? — Догони. И признайся. Или это сделаю я. Его рука мечется к некрасивому шраму, и он, пялясь в землю, начинает его ожесточенно тереть. И этот идиот — наш герой? — Кому я должен признаться? И в чем? О, Мерлин, нет. Он все еще косит под дурачка. Как Грейнджер его до сих пор не убила? — Так и быть. Если предпочитаешь тупить… Задай мне вопрос, — я сама поражаюсь своей доброте. — К-какой? — мямлит он, и первый раз в жизни я вижу, как Поттер краснеет: и щеки, и шея, и уши. — Тот, о котором вы болтали с фестралом, — я смотрю на него с ехидной издевкой и тоже загадываю. Если сольется сейчас — ничего не скажу. А Драко переживет. Забудет со временем. Но, видимо, не зря этот кретин стал героем. Вскинув голову вверх, он какое-то время упрямо глядит на меня сквозь свои дурацкие стекла, а потом, решившись, отлепляется от фестрала и делает шаг вперед: — Да или нет? Паркинсон? Да или нет? — бросает он мне с гордым вызовом, и я впервые понимаю, за что Драко так его... Дальше думать не хочется. Слишком больно. И я просто пожимаю плечом: — Да, — я усмехаюсь. — Точно да. И очень давно. Он замирает. Застывает в нелепой позе с недонесенной до гривы рукой. — Ты уверена? Или опять издеваешься? — в его глазах такая смесь боли, надежды и страха ошибки, что я задираю голову вверх, чтобы больше не видеть его, и молча киваю верхушкам деревьев. — Беги, догоняй. Ты все равно ничего не теряешь. Не признаешься ты, скажу я, — я ухмыляюсь и снова с издевкой смотрю на него. — Распишу во всех красках, как ты тут обжимался с фестралом и умолял его о... Поттер растворяется в листве просто мгновенно. А я усмехаюсь, обнимая покинутого Морфеуса за шею. Вот я и вернула себе хоть что-то свое. Скормив ему на прощание еще два куска, я медленно бреду по направлению к замку. Меня тошнит от собственной доброты. Кажется, пора переводиться на Гриффиндор и повязывать на шею красную тряпку.

***

Уже почти ночь. В нашей зеленой гостиной так тихо, что слышно, как поленья трещат в камине. Из наших не спим только я и Блейз. Блейз читает в углу, а я молча смотрю на огонь. — Панси. Открывается дверь. Бледный рыцарь и Пивз что-то кричат Драко вслед, но видно, что ему на всё наплевать. И на всех. Первый раз в жизни я вижу его вот такого. Драко шатается, словно пьяный, а его одежда в таком беспорядке, что на нее стыдно смотреть: галстук уполз куда-то подмышку, ворот разъехался, обнажая ключицы и бледную шею, а мантия застегнута набок. А еще он улыбается во весь рот. Я не видела его улыбки несколько лет. Но сейчас он улыбается так, словно выпил феликс фелицис. Хотя, видимо, феликс фелицис ему больше не нужен. У него теперь свой. В нелепых очках. — Панси! — он подлетает ко мне, подхватывает на руки словно пушинку и кружит по комнате в одному ему слышимом танце, с силой прижимая к себе. И я звериным чутьем понимаю, что на его губах еще горят поцелуи. А на теле — прикосновения чужих сильных рук. — Ты лучшая, — впервые в жизни он глядит на меня и улыбается мне. — Ты же знаешь, что ты самая лучшая?! Я обожаю тебя! Он, и правда, как пьяный. Шатаясь, он спотыкается в танце, роняет меня на диван и, смеясь, падает сверху. Растягивая губы в глупейшей улыбке, он ерзает, возит рукой себе по лицу, смахивая со лба прилипшую челку и, наконец, запрокинув голову вверх, валится с дивана вниз на ковер. Раскинув руки как крылья, он лежит на полу и глядит в потолок. Малфой. Лежит. На полу. Ущипни меня, Блейз. — Поттер? — мне просто надо хоть что-то сказать, хотя и без слов все понятно. Он смеется тихо, но так необычно, что я начинаю бояться, что от счастья он спятит с ума. — Гарри. За семь лет их вражды я слышу от него это имя впервые. И пробую усмехнуться. Надеюсь, что моя ухмылка вышла не слишком кривой. — Значит, всё получилось? Он улыбается как идиот, раскинувшись звездой на ковре, устремив глаза на перекрытия и высокие своды. — Панс, я люблю тебя! Мое сердце отчего-то сжимают тиски. Может быть, оттого, что он опять говорит не со мной. Не церемонясь, я пихаю его разомлевшее от любовной неги тело ногой: — Вставай, недоумок! — Вставать? Нам пора? Я завожу глаза вверх. Кстати, этому жесту научил меня именно он. — С пола вставай! Если увидят? Что ты собираешься им объяснять? — мне смешно и неловко, что он вот такой. Но Драко только рассеянно улыбается потолку, летучим мышам и тусклому свету камина. — Спасибо, что заботишься обо мне, — он еще какое-то время таращится в потолок, а потом, резко вскочив, наклоняется и внезапно и смачно чмокает меня в щеку. Первый раз в жизни. Я вздрагиваю — скулу еще холодит его поцелуем — и растерянно гляжу на него. Но глаза у него нездешние, шалые, и я понимаю: он целует опять не меня. — Вали давай. Завтра рано вставать, — делая вид, что сержусь, я пихаю его в спину в сторону спальни, и он, послушный до неприличия, снова раскинув в стороны руки, задевая пальцами стены, идет, словно парит. Первый раз в жизни я вижу его вот таким. И отчего-то мне одновременно и больно, и сладко. — Ты лу-у-чша-я-а... — доносится издалека. — Достал, идиот, — ору я в ответ и какое-то время смотрю за окно, вслушиваясь в далекие звуки. Хлопает дверь в спальню парней, и наконец-то становится тихо. И только теперь я отпускаю себя, прислоняясь к стеклу пылающим лбом и тяжело опираясь на подоконник. Мерлин, почему же так тяжело? В окно привычно долбится темное озеро, — дай ему волю, проглотит, захлестнет целиком. Любовь точно так глотает нас всех, лишая воли и разума. Даже таких умных и сильных, как Драко. Хорошо, что я никого не люблю, кроме... Я осторожно прикасаюсь к щеке, прикрывая пальцами место, на котором еще ощущается его поцелуй. — Панси, не надо. Я вздрагиваю. Я совсем забыла, что я не одна. — Не плачь. Ты же знаешь. Он давно сделал свой выбор. Я не плачу. Я не умею этого делать. Это просто вода, которая сама собой льется из глаз. Всего лишь вода. Дань моего одиночества. — Что ты забыл здесь, Забини? — в моем голосе столько злости, что она может вскипятить целое озеро. Он обязан понять. И уйти. Но он почему-то все еще медлит. — Я не могу смотреть, как ты плачешь. Поверь, Блейз, и я, и я не могу. — Так не смотри. Я огрызаюсь и еще плотнее влипаю в окно, дожидаясь, когда он уйдет. Но он не уходит. Сильные руки осторожно обнимают меня со спины и мягко тянут к себе. От окна несет холодом, но рядом с Блейзом тепло, и в этом странном объятии мне почему-то становится легче. Неожиданно для себя доверяя, я откидываюсь назад, упираясь лопатками в жесткое, сильное тело, и, повернув голову вбок, с интересом гляжу на его взволнованный профиль. У него крепкие руки, худая, мощная шея и длинные темные волосы, похожие на жесткую гриву. А еще почти золотые глаза. Он крепко обнимает меня, тычась носом в висок, словно в поисках сахара, и рядом с ним мне тепло и надежно. — Не могу не смотреть, — шепчет он, и я неожиданно для себя улыбаюсь, потому что вдруг понимаю, как это правильно, что я не умею любить никого, кроме фестралов.