Roads Untraveled

Сердце моё, я давно задолжал тебе эту историю — и дальше утаивать подробности было бы с моей стороны по-настоящему низко, тем более что мы оба пострадали от её последствий, — но всякий раз, когда я хотел завести соответствующий разговор, то не мог найти в себе сил вымолвить хотя бы одно-единственное слово. Даже сейчас во мне мешаются и стыд, и страх… и решимость; надеюсь, ты простишь мне эту дурацкую робость, но я в очередной раз использую в качестве посредника между нами бумагу — пусть даже и собираюсь передать тебе это письмо из рук в руки. С чего бы начать? Я не хочу оправдывать свою глупость, а объяснения такого рода неизбежно граничат с оправданиями… Но правда такова, что лет двадцать назад я был одиноким юношей, что не мог найти понимания ни среди друзей, ни в кругу семьи. Вдали от света во мне цвели сумеречные цветы дерзких идей и тайных желаний, и, опьянённый их тягостным ароматом, я весь отдавался работе и был, пожалуй что, этой жизнью доволен... А потом я встретил Лариантила из Клаудреста — и рухнул в бездну. И разве мог кто-то вроде меня удержаться у края? Лариантил был красив, умён, обаятелен — и видел меня, видел меня настоящего… ну, или так мне казалось. Он был щедр на комплименты, слушал меня внимательно, умел совершенно обезоруживающе улыбаться — и рядом с ним я впервые за долгое время почувствовал себя важным, нужным, желанным… и, пожалуй, особенным. О, Лариантил не только давал мне это понять — намёками, многозначительными жестами, — но и открыто сравнивал меня с предыдущими любовниками. Сравнения, неизменно лестные, оказались пропитаны сладким ядом: я был умней, образованней и возвышенней; я тоньше чувствовал и глубже видел, и дурачьё, прежде согревавшее Лариантилу постель, — не чета великолепному Верилию Страбону. Уже тогда ко мне должны были закрасться подозрения: зачем же ты тогда держал их подле себя, таких недостойных? Зачем их обманывал?.. Но я купался в этом дивном, непривычном ощущении собственной значимости, а мелочи всё накапливались и накапливались — мелкие и досадные вещи вроде того, как Лариантил прятал меня от некоторых друзей, словно стыдясь, а перед другими хвастался, как хвастаются перед гостями редкой акавирской вазой. Со временем я осознал, что ему никогда не был нужен партнёр — или “не я как партнёр”, что казалось болезненней, но правдоподобней. В зависимости от ситуации я выступал то как грелка, то как трофей, то как красивая говорящая пташка — и никогда не был для Лариантила равным. Всё закончилось раньше, чем я перешёл точку невозврата — хотя бы в этом мне повезло. Но я был разбит, я рассыпался на части — и мир рассыпался вместе со мной. Ты никогда не спрашивал меня о шрамах, но не мог их не заметить — и не мог не заинтересоваться. Сердце моё, что бы ни вообразила моя сестра, а я никогда не пытался свести счёты с жизнью! Нет, даже тогда я не растерял желания жить, но будто бы онемел — душа моя омертвела, утратила чуткость. Над собой и своей судьбой я был совершенно не властен и потому страстно хотел снова что-то почувствовать. Я взялся за нож для бумаг от отчаяния – пытаясь убедить себя, что я хоть как-то контролирую ситуацию, свои мысли и своё тело... Боль быстро меня отрезвила, и шрамы на запястье остались немым напоминанием. Но Лариантил искалечил меня намного сильнее ножа для бумаг, и шрамы на сердце оказалось куда сложнее залечить или спрятать. Я не был нужен даже мужчине, который прежде клялся мне в любви — и вскоре сам начал сомневаться, что хоть когда-то любил его. Тщеславие, тяга к удобству, желание быть любимым — вот что так долго держало меня подле Лариантила... В моей душе нашёлся непоправимый конструкторский изъян, не позволявший претендовать на счастье: моё сердце оказалось слишком сухим и холодным, чтобы дарить и принимать любовь — так я считал и учился жить дальше, не оглядываясь на то, что от себя отрезал… Встретив тебя, я снова рухнул в бездну — но упал не вниз, а вверх, к звёздам. Твоё сердце, щедрое и горячее, бьётся в такт моему, Савос Верано, и рядом с тобой я снова почувствовал себя целым, необходимым и достаточным. Въевшаяся до самых костей недоверчивость долгое время не позволяла мне даже себе самому во всём признаться, но... “крылья дарованы любящим как наивысшему государству”, так ты когда-то писал? Наша любовь вернула мне радость полёта.