Не такой, как все

Человек — безжалостное создание. Пожалуй, худшее из всех. Лишенное последнего сострадания, оно погрузилось в хаос. Желание выжить — вот то единственное, за что все стали бороться. Деньги потеряли значимость, вместе с ними канули в бытие все мирские блага. Людям осталось лишь одно: вгрызаться друг в друга зубами, с кровью прорываясь к долгожданной свободе — к солнцу, которого уже никто и никогда не увидит. Пожалуй, каждый хочет жить. Подсознательно понимая низость мира и внимая его бесполезности, легче всего — умереть. Но стоит смерти лишь дыхнуть в ключицы колючим холодом, каждый застывает в страхе. Каждый, но не Ривай. Он сидит в клетке спокойно, в серебристых глазах читается скорбное смирение. Лишь изредка, когда из соседних загонов раздается раздирающий вопль ребенка, Ривай позволяет себе чуть вздрогнуть. Однако мгновение спустя он приходит в себя и, устало прикрыв глаза, запрокидывает голову. Он с размаха ударяется затылком о железные прутья, но даже не меняется в лице — с готовностью глотает боль и слезы бессилия, скатывающиеся по щекам. Ривай принял свою смерть уже давно. Наверное… Еще в детстве. В детстве, воспоминания о котором смутно маячат на границе чего-то бессознательного, эфемерного. Рождение для Ривая — непозволительная низость, плод ошибки, минутной слабости двух «людей», что заранее обрекли своего ребенка на смерть. Роды — одна из многих привилегий, позволенная людям первого и второго класса. Они не приводят к смерти. Они — счастье искренне влюбленной пары или же пары, сойтись которым помогла выгода. Они же — их глубокая боль, неизменно приходящая с взрослением чада. Для третьего класса роды — позволительная ошибка, которой все же стоило бы избежать. Для низшего же класса — это массивная мина под ногами «родителей», что может взорваться в любой момент. Один лишь стук в дверь… И жизнь обрывается. В затхлый дом, из которого давно пропало любое тепло, врываются люди с красными кругами на погонах. Военным безразлична сама жизнь. Они без раздумий нажимают на курок, лишая ребенка родителей, они же бьют дитя по коленям, подхватывают под руки и, выведя на улицу, заковывают в клетку, из которой — не выбраться. С резким, гортанным смехом они увозят клетку вдаль и, спустя вечность прибыв на бойню, безжалостно выкидывают в беспроглядную темень. Говорят, переплетение железных прутьев — последнее, что видит бедняк перед своей смертью. Ривай верит неутешительной правде. Запрокинув голову, он позволяет безмолвным слезам стекать по щекам. Мгла — единственный свидетель его слез, она обещает спрятать их, и Ривай доверяет ей. Он не знает, сколько проходит времени — осознает лишь, что от холода, сквозняком стелющегося по сырому подвалу, сводит мышцы. Вокруг — буйство звуков. Лязг железных прутьев, раздирающие душу крики отчаявшихся людей, мольбы отпустить, бессильные рыдания детей… Ривай же слышит одну лишь тишину. Прикрыв глаза, он глубоко дышит и не позволяет мыслям погрузиться в хаос. В голове — полный порядок. В ней — осознание реальности происходящего и принятие безысходности. Раньше хотелось кричать. Хотелось дать отпор безжалостным тварям с красными кругами на плечах, хотелось достать спрятанный Фарланом пистолет из-под половицы, хотелось требовать честного суда, сейчас же… Хочется покоя. И Ривай, заперев глубокую боль на замок, решает потратить последние мгновения жизни на воспоминания. Их — не пересчитать, но, отбросив беспросветный мрак, едва ли находится пара штук. В одном из них — деревянный домик на отшибе. Узкий коридорчик, две спальни и кухонька, на которой едва ли умещается два человека. В нем — два нелепых хвостика, счастливая улыбка и юношеский максимализм. В нем же — короткие русые волосы и серые глаза. Морозный воздух, впивающийся в тело колючками, теплая булочка в руках, разделенная на троих, и искренний смех. В другом же — массивный рояль. Ветхий нотный сборник, Клод Дебюсси, лиричные переливы «Ривьеры»… Зажмурившись, Ривай опускает руки к полу и, представляя клавиши из слоновой кости под дрожащими пальцами, принимается играть. Он играет отчаянно, балансируя на грани жизни и смерти, слышит прекрасную музыку и роняет скупые слезы на пол. Все теряет значение, мир съеживается, сжимается в жалостливый комок, но Ривай не прекращает играть… Слышится выстрел. Ребенок замолкает. Ривай зажмуривается крепче. По подвалу разносится стук грубых подошв ботинок, военные заходятся в искреннем смехе, их шаги слышаться все ближе, но Ривай не прекращает играть. И лишь когда створка клетки, скрипнув, открывается, мелодия обрывается на середине. Ривай вслепую смахивает слезы с лица, но не открывает глаз. — Подъем, — военный приказывает, смеясь, но Ривай душит ненависть в зародыше. Гордость вступает в ожесточенную борьбу с гневом — она с трудом вырывает победу, и Ривай смиренно открывает глаза. Он не видит военных — перед глазами мелькает лишь грубая подошва их ботинок, но он не поднимает взгляд. Ривай встает неторопливо, с грациозной осанкой, но, поднявшись на ноги, тут же падает — онемевшие от холода мышцы подводят, колени позорно подкашиваются, и Ривай падает лицом в грязь. И все же гордость не унимается, и когда военный с усталым вздохом нагибается, желая подхватить под локоть, Ривай уверенно отталкивает его руки. Он поднимает презренный взгляд. — Я сам, — холодно обрывает он, но военный лишь усмехается, узрев гордыню. — Вытри грязь с лица, уродец, — едко цедит он, но Ривай не слышит его слов — в голове играет лиричная «Ривьера». Уперевшись дрожащими руками в пол, Ривай неторопливо встает на колени и затем, когда головокружение чуть сбавляет обороты, неспешно поднимается на ноги. Держась рукой за прутья, он смотрит в пол, ожидая падения… Но его не следует. Ривай делает шаг. Второй, третий. Военный, устало вздохнув, хватает его за шиворот и, притянув к себе, тут же заламывает руку за спину — Ривай с готовностью глотает боль и даже не меняется в лице. Он лишь устало прикрывает глаза и, заткнув гордости рот, отдается мгле с головой. Ривай не знает, куда его ведут, но понимает: пути обратно не будет. Он идет нетвердо, но уверенно, готовый ко всему. Он больше не боится любопытных биологов и сотни опытов, не боится смерти — он хочет лишь увидеть солнце хоть раз… Но этому не суждено случиться. Босые ступни немеют, стираются в кровь, но Ривай быстро мирится с острой болью. Он смиренно шагает, ведомый привилегированной мразью, и доверяет тьме всего себя. Однако она вскоре рассеивается — по ступеням лестницы, ведущей в неизвестность, струится мягкий свет фонаря. Ривай хочет остановиться. Неизбежность смерти маячит перед глазами, складывается в бетонные ступени, и Ривай чувствует, как всеобъемлющий холод пробирает его всего, однако военный не позволяет прийти в себя. — Пошли, уродец, — едко усмехается он и, ухватившись за шиворот рубахи, уверенно утягивает Ривая наверх. Ступень за ступенью мгла отступает все дальше, и вскоре подвал остается позади. Свет дорожных фонарей ослепляет, он вколачивает в виски с десяток гвоздей, и Ривай, сощурившись, пытается выкроить хоть секунду, чтобы прийти в себя, но ему не удается осмотреться — глаза закрывает повязка. — Незачем тебе знать, куда мы едем, — коротко смеется военный и, покрепче завязав узел на затылке, подталкивает вперед. — Иди уже, уродец. Ривай, опустив голову, ищет в себе злость… Но не находит. В голове — мертвенная пустошь, в сердце — одно лишь смирение, поэтому Ривай, шумно выдохнув, шагает вперед. Он идет и кусает щеки изнутри, превозмогая боль, но все завоеванное его гордостью — лишь редкие смешки военного. Сзади раздается крик, и Ривай, остановившись, вздрагивает. — Нет-нет-нет, пожалуйста! Молю! Он ведь совсем ребенок!.. — Женские вопли вилами протыкают сердце, разрывают его на кусочки, но Ривай даже не успевает обернуться — военный уверенно толкает его в плечо. — Иди вперед, уродец, — холодно приказывает он, и Ривай не может не повиноваться. Он не успевает сделать и трех шагов — военный, подхватив его под локоть, заламывает руку за спину и, не давая ни секунды на осознание, заталкивает в массивную клетку. За спиной раздается лязг ключей, следом захлопываются двери, и Ривай, обернувшись, пытается уловить ускользающую реальность, но машина трогается, и он валится на пол. В сознании — монотонное принятие, но тело протестует. Острая боль прошивает виски мелкими импульсами, во рту пересыхает, позорные слезы впитываются в матерчатую ткань повязки. Мышцы немеют, они хаотично сокращаются, кожа холодеет и постепенно теряет чувствительность, тело прошивает отчаянной дрожью, но Ривай, отринув реальность, погружается в себя. Пальцы мелко дрожат, под ними — охладевший пластик контейнера и клетка, но Ривай представляет вместо железных прутьев клавиши. Он играет торопливо, забыв об андантино. Ривай представляет себе Ривьеру, которую больше никто не сможет увидеть, рисует пейзажи, полные ослепляющего солнечного света и белого песка, и забывает обо всем. Лиричная музыка глубокими нотами перекатывается в сознании, позволяет погрузиться в забытье, помогает вернуть себе душевное равновесие и возвращает было угасшую гордость. Доиграв до конца, Ривай отталкивается от холодного контейнера и встает на колени. Слабость и холод пробирают его всего, но он забывает о реальности, вспоминая ветхий домик и ржаную булочку. В груди несмелым бутоном появляется глубокое, искреннее тепло. Ривай вспоминает задорные улыбки и смех, вспоминает вечные споры и сожаления — он вспоминает все, сладостно думает о хорошем и принимает все плохое, и тепло в глубине грудной клетки разрастается с каждой секундой. Перед глазами — небольшой дворик, порванные качели и стены, изрисованные кривыми граффити. Ривай, несмело постучавшись, проходит в дом. Он не снимает обувь — знает, что Изабель вновь забежала в грязных ботинках, — и проходит вглубь коридора. Из кухни разносится звонкий смех, и Ривай уверенно ускоряет шаг. Он идет твердо, силы постепенно наполняют бренное тело, и Ривай срывается на бег, однако… Кухня пустует. Единственное, что в ней осталось — эхо озорного смеха и сорванная с болотной рубашки погона с красным кругом. Вздрогнув, Ривай открывает глаза. Машина остановилась. Он ничего не видит — лишь слышит приближающиеся голоса. Вскоре створки контейнера с натужным скрипом разъезжаются в разные стороны, затем раздается лязг ключей и тихий щелчок замка. Военный с искренним смехом подходит ближе, но Ривай даже не оборачивается в его сторону. Он сидит, статно распрямив спину и расправив плечи, и молчаливо ждет своей участи. — Иди сюда, уродец, — военный коротко смеется и, схватив Ривая за шиворот рубахи, выволакивает его на улицу. Ривай, спускаясь с контейнера по шаткой лестнице, едва не валится на пол, но военный лишь ускоряет шаг, и ему приходится, запинаясь, идти следом. Кровоточащие ступни леденеют с каждой секундой, но пол под ними кажется лавой — он обжигает. Ноги мелко трясутся, колени позорно подкашиваются, однако Ривай уверенно идет навстречу своей судьбе. Он старается не думать ни о чем, но в сердце тлеет мечта. «Я бы хотел хоть раз увидеть солнце…» Перед глазами Ривая — одна лишь мгла, но спустя несколько мгновений раздаются голоса. Десятки голосов. Кто-то задорно хохочет, кто-то возмущенно кричит, кто-то тихо перешептывается — все голоса сливаются в одну сплошную какофонию, переплетаясь с глухим рокотом неизвестных Риваю аппаратов. Тот, повинуясь дрогнувшему сердцу, чуть пятится назад. Однако он не успевает сделать и трех шагов — военный, подхватив его под локоть, заламывает руку за спину. — Пойдем, дружок, — едко цедит он и твердым шагом направляется вперед. Ривай вынуждено идет следом. Он хочет выпрямиться. Хочет, сняв повязку, увидеть лабораторию, о которой когда-то слышал из страшилок друзей, хочет выпрямить спину и, расправив плечи, с достоинством встретить смерть, однако ему не дозволена подобная роскошь. Поэтому он, согнувшись, торопливо идет вперед. Военный, идущий за его спиной, весело здоровается с учеными, перебрасывается с некоторыми из них парой фраз, коротко смеется им в ответ, но ни на йоту не замедляется — он уверенно ведет Ривая вглубь коридоров. Сколько проходит времени, Ривай не знает — осознает лишь, что кровоточащие ступни начинают неметь, однако когда он, было, собирается бессильно упасть на пол, военный останавливается. Ривай, остановившись следом, старательно вслушивается. Какое-то время ничего не происходит, однако спустя несколько мгновений раздается звонкий щелчок и короткий визжащий сигнал, врезавшийся в виски острой болью. — Можешь снимать повязку, — коротко бросает военный и бесцеремонно толкает Ривая в спину — тот, не удержавшись, падает ничком… Однако удара не следует. Боли нет. Вместо холодного пола под безвольным телом — нечто пушистое и мягкое, издали похожее на вату. Вслепую Ривай протягивает руку — та врезается в холодную стену, и он тут же одергивает ладонь. Дрожащей рукой Ривай снимает повязку — деревянные, холодные пальцы не гнутся, они слушаются неохотно, но он уверенно поддевает лоскут ткани и стаскивает его с головы. Свет массивными клиньями ударяет в глаза. Привыкший к кромешной мгле, Ривай на мгновение теряется. Все, что он может — болезненно сощурившись, отчаянным взглядом бегать по потолку. Однако постепенно боль отходит на второй план — глаза привыкают к свету, и Ривай, проморгавшись, окидывает комнатушку потерянным взглядом. Взгляд цепляется за белоснежный потолок, спускается по белоснежным стенам вниз — к белоснежному полу. Все вокруг обито войлоком и минеральной ватой, и Ривай дрожащей рукой нажимает на пол — ладонь тотчас же утопает в мягкой ткани. Тяжело сглотнув, Ривай оборачивается и тут же, вздрогнув, отшатывается — на него смотрит отражение жалкого отродья, вынужденного страдать. Истощенное, с лицом, испачканным в грязи, полуживое существо смотрит на него с долей испуга, однако проходит мгновение, и спокойствие глушит зародившийся страх. Ривай отворачивается. Оперевшись рукой о холодное зеркало, он поднимается — неспешно, без резких движений, — и несмело встает на ноги. Пустой взгляд мечется из угла в угол, торопливо изучает высокий потолок и округлые стены комнаты, но, так ни за что и не зацепившись, утопает в белоснежном войлоке. Ривай делает несмелый шаг — войлок под его ногой тут же окрашивается алым. Идти трудно — ступни утопают в минеральной вате, точно в песке, — но Ривай с намерением движется вперед. Воздух в комнатушке горячий, влажный, дышать им трудно — голова идет кругом, но Ривай не оставляет попытки вернуть себе контроль над собственным телом. С трудом подойдя к мягкой стене, он оборачивается и окидывает комнатушку потерянным взглядом. Та пугающе пуста. Когда-то Ривай слышал, что белоснежная тюрьма для низшего класса — один из методов психологического насилия, и сейчас, находясь в ней, он понимает, о чем беспрестанно трепались трусы. С усталым вздохом он прислоняется спиной к мягкой стене и, запрокинув голову, прикрывает глаза. Сил нет — они остались где-то вдалеке, в ветхом домишке на отшибе. В голове — мертвенная пустошь и морозный сквозняк, в сердце — массивная ледяная глыба, к которой — не подобраться. Тело предает Ривая: оно, заледенев, мелко дрожит, наливается тяжестью, и ватные ноги, не выдержав, подкашиваются. Ривай устало сползает по стене и падает на колени. Слезы бессилия скатываются по заледеневшим щекам, душа отчаянно рыдает — она молит о пощаде, но Ривай закрывает ей рот. Мгновения тишины стремительно множатся, складываются в минуты, затем — в часы. Холод остается за пределами комнаты, но Ривай чувствует его морозное дыхание. Он здесь, совсем рядом — протяни руку, и дотронешься до его ледяного сердца. Он обрастает ядовитыми иглами, впивается в обессиленное тело, разрывает ими кожу в клочья… Дверь с тихим шорохом отъезжает в сторону. Ривай не открывает глаз. Он понимает: перед ним стоит сама смерть; но не хочет смотреть ей в глаза. Он не боится — желание жить давно покинуло его, однако израненная душа просит, кричит, моля о пощаде, и Ривай не может ей отказать. Дрожащей рукой он смахивает слезы с лица и, сникнув, опускает голову. — Ривай Аккерман?.. — Грудной, приятный голос кажется Риваю отвратительным. К горлу подкатывает мерзкое, тошнотворное чувство — оно булыжником застревает в глотке. От него мелко трясутся руки и кровоточит сердце, но Ривай уверенно закрывает рот завывающей душе и принимает смерть с достоинством. Выпрямив спину и статно расправив плечи, он открывает глаза. Его смерть выглядит отвратительно. Она статная и высокая, с вьющимися каштановыми волосами и зелеными глазами. Она смотрит равнодушно, ее взгляд — безразличие в своей физической оболочке, и Ривай холодно смотрит в ответ. На смерть надет медицинский халат — воплощение убийств, в ее руках — тонкая медицинская карта. — Ривай Аккерман? — Юноша повторяет с нажимом, в отстраненном тоне мимолетно проскальзывает раздражение. Смерть смотрит пронзительно, с немым требованием, но Ривай не хочет отвечать. Он лишь, сомкнув веки, откидывает голову на мягкую стену и дышит — глубоко, размеренно. — Все же Ривай Аккерман, полагаю, — смирившись, усмехается смерть. — Меня зовут Эрен Йегер. Для тебя — доктор Йегер. Это понятно? — Юноша спрашивает сухо, без какого-либо интереса и явно не ждет ответа. Впрочем, Ривай и не хочет отвечать. — Мне нужно собрать анамнез, — собрано продолжает доктор Йегер. — Я задаю короткие вопросы, ты отвечаешь. Желательно, развернуто. Понял? Ривай открывает глаза и бросает пустой взгляд на смерть. Она смотрит в ответ цепко, с долей злобы, но Риваю все равно — он, окинув юношу презренным взглядом, вновь прикрывает глаза. Ривай не видит ничего, однако слышит тихий смешок, и под закрытыми веками всплывает силуэт едкой улыбки. — А ты неразговорчив. — Устало вздыхает доктор. — Что ж, это поправимо. Мы можем позвать военных, если так тебе будет комфортнее. Тошнотворное чувство усиливается — оно языками адского пламени вздымается в груди, но Ривай смиренно проглатывает его и жмурится лишь сильнее. Ривай ничего не видит, но слышит приближающиеся шаги и статно расправляет плечи, готовый вот-вот взглянуть в зеленые глаза смерти. Проходит мгновение, и шум шагов стихает. Ривай с трудом разлепляет веки. Доктор Йегер, опустившись на одно колено, стоит непозволительно близко — он нагло вторгается в личное пространство, и Ривай бессознательно вжимается в стену, однако спустя мгновение приходит в себя и, гордо приподняв подбородок, дарит доктору презренный взгляд. Эрен же, не добившись желаемого, удивленно моргает. Однако быстро осознав свою ошибку, возвращает взгляду грациозную холодность. — Послушай меня, Ривай, — холодно начинает он. — Мы оба не хотим, чтобы у тебя были проблемы, я прав? Ривай не отвечает. Он не хочет видеть смерть в медицинском халате, не хочет говорить с ней и поэтому вновь устало прикрывает глаза. Доктор Йегер же выразительно цокает языком. — Что ж, ты не оставил мне выбора, — бесстрастно усмехается тот и с тяжелым вздохом поднимается на ноги. — Я, пожалуй, уйду дня на три. Надеюсь, тебе не будет здесь слишком скучно, — бросает напоследок он и следом за его словами слышится шум уходящих шагов. Дверь, взвизгнув сигналом, с тихим шорохом открывается, и доктор Йегер покидает белоснежную тюрьму — дверь автоматически закрывается за его спиной. Ривай открывает глаза. Пустой, смиренный взгляд падает на отражение в зеркале, цепляется за поблекшие серебристые глаза, всматривается, выискивая в них нечто сакральное, но так ничего и не находит. Ривай устало прикрывает глаза и, обессилев, падает на пол — минеральная вата и войлок обволакивают безвольное тело. Секунды тишины множатся в геометрической прогрессии, складываются в минуты. Постепенно охладевшая кожа теплеет, онемевшие мышцы расслабляются, мелкая дрожь по телу стихает. Дыхание становится ровным и размеренным, и Ривай утопает в необходимом сне.

       Полуразвалившийся домишка на отшибе — цитадель тепла и гармонии. Каждая незначительная деталь в нем, будь то мелкая царапина на шкафу или разбитая вдребезги ваза, — трепетное воспоминание. Ривай дорожит каждым. И все же подвал — мрак в своей физической оболочке. Тьма и холод — его покровители. Каждый кирпич на стене — боль, каждая ступень деревянной лестницы — безграничное отчаяние. Спускаться в него страшно, но сильные руки военного не дают выбора — они бесстрастно толкают слабое тело в грудь, и Ривай, не удержавшись, безвольно падает. Он бьется головой о деревянную ступень, кубарем скатывается по лестнице на сырой, холодный пол, но не позволяет боли отразиться на лице. Зажмурившись, он смиренно глотает боль. Свалившись с деревянной лестницы на пол, он с трудом переворачивается на живот и пытается подняться, но дрожащие руки подводят — Ривай, не удержавшись, падает лицом в грязь, и военный, оказавшийся за спиной, громко хохочет над его слабостью. — Хей, Кит! — Хриплый мужской голос раздается сверху, и стук грубой подошвы стихает. — Чего тебе? — Военный лениво спрашивает у напарника, и тот мерзко усмехается в ответ. — Давай по-быстрому, — тихо смеется он. — Через час нам нужно быть в штабе. Военный в ответ подхватывает легкий, непринужденный смех. — Дай мне десять минут, — смазано бросает он, и следом хлопает входная дверь. Смех напарника стихает. Стук грубой подошвы о деревянные ступени раздается вновь. Он звучит все ближе, пока не стихает. Ривай не открывает глаз. Он не хочет видеть блондинистые кудри и поблекшие карие глаза, не хочет бояться красных кругов на погонах, и поэтому предпочитает отдать всего себя тьме. Когда плечо накрывает широкая ладонь, он жмурится лишь сильнее и прикусывает щеку, с готовностью глотая боль. Когда холодные пальцы, ухватившись за рубашку, разрывают ее напополам, Ривай лишь благодарит судьбу за то, что друзьям удалось сбежать. Военный не тратит много времени на прелюдии — с легкостью разодрав штаны, он срывает с безвольного тела лоскуты тряпок и откидывает их в сторону. Ривай жмурится лишь сильнее. Он не в праве просить, но в груди тлеет слабая надежда — он хотел бы вытерпеть унижения с достоинством. Он не хочет бояться, не хочет кричать от боли, разрывающей тело, и поэтому прикусывает щеку изнутри. Когда военный, собственнически сжав тело в руках, оставляет легкий поцелуй на спине, к горлу подкатывает омерзительный ком, но Ривай с готовностью глотает тошноту, не позволив себе ударить в грязь лицом. Сил бороться не осталось — обезвоженное тело потеряло всякую волю, и Ривай не пытается сопротивляться. Он безмолвно позволяет военному войти. Боль разрывает Ривая напополам. Она везде: в каждой клеточке безвольного, одеревеневшего тела, в каждой частичке завывающей души, в каждой несмелой мысли, на которые едва ли хватает сил. Постыдные слезы застилают глаза, в горле застывает раздирающий душу крик, но Ривай молчит. Он лишь, закрыв лицо ладонями, прячет скатывающиеся по щекам слезы и прокусывает щеку до крови, заглушая всхлипы. Военный, навалившись сверху, не видит горьких слез. Ему плевать на раздирающую в клочья боль, плевать на развороченную душу — он бездумно вколачивается в безвольное тело. Он пытается быть нежным: оставляет легкие поцелуи на оголенной спине, оглаживает руками ребра и шепчет омерзительные вещи, но Ривай не слышит ничего — он лишь чувствует, как тошнота подбирается слишком близко. Боль острая, точно наточенная сталь. Она всеобъемлющая, холодная, пугающая. Протянув ледяную руку, она дотрагивается до безвольного тела, проникает под разгоряченную кожу, едкими иглами вонзается в мышцы и отказывает в помиловании. Слезы бессилия срываются с длинных ресниц — они скатываются по впалым щекам и впитываются в сырой пол подвала. Тело наливается свинцовой тяжестью — с каждым новым толчком оно немеет все сильнее, пока не охладевает полностью. Кожа теряет чувствительность — она стремительно леденеет. Губы приоткрываются, но крик застревает в горле — он обращается камнем, острые грани которого безжалостно вскрывают глотку. Прокушенная губа кровоточит — металлический привкус едким букетом раскрывается на языке. Тонкая струйка крови стекает с уголка губ по подбородку и, смешавшись со слезами, впитывается в старый палас, над которым когда-то так корпела Изабель. Риваю кажется, вечность находит свой логичный конец — он маячит на горизонте, когда толчки внезапно прекращаются. Мерзкий гортанный стон слетает с губ военного — он врезается в сознание острыми клиньями, разрывая душу напополам, — и мучения прекращаются. Губы дрожат, слезы бессилия по-прежнему стремительно стекают по щекам, но Ривай осмеливается открыть свинцовые веки. Взгляд пустой и потерянный, картинка перед глазами мутная и блеклая. Все, что видит Ривай — тонкая струйка света, спускающаяся по деревянным ступеням, и грубая подошва ботинка. Горячая ладонь опускается на поясницу, и Ривай, не выдержав, вздрагивает, что явно веселит военного — тот едко усмехается в ответ. — Расслабься, малец, — тихо смеется он и, хлопнув ладонью по спине, поднимается на ноги. — Я уже закончил. Ривай устало прикрывает глаза. Боль не отступает — вооружившись наточенными штыками, она протыкает тело насквозь и безжалостно таранит душу. Безвольное тело не слушается — оно онемело и охладело, задеревенело от боли и холода, но Ривай, собрав остатки сил в кулак, пытается подняться. Аккуратно, неторопливо он встает на четвереньки и, уперевшись руками в холодный пол, пытается оттолкнуться… Но через мгновение падает лицом в грязь. Военный в ответ смеется — гортанно и мерзко, — и Ривай давится тошнотой. Закрыв рот ладонью, он зажмуривается крепко-крепко — так, будто надеется, открыв глаза, оказаться в другой реальности, но это не помогает. Не выдержав, Ривай убирает руку от лица. Его выворачивает. Долго и мучительно. Безжалостно. Но военный вновь лишь смеется. Следом за смехом раздается усталый вздох. — Ничтожество, — усмехается военный напоследок. Следом раздается шум уходящих шагов.        В глаза ударяет свет — болезненно яркий, и Ривай, вздрогнув, открывает свинцовые веки. Он не сразу понимает, что происходит — мыслями он далеко, в сыром и холодном подвале, он валяется на полу без сил, его пробирает мелкая дрожь, с уголка рта срывается тонкая струйка крови, а по щекам одна за другой скатываются слезы. Однако холодная реальность вынуждает тотчас же прийти в себя. Свет, ударивший в глаза сокрушительной волной, стихает так же внезапно, как и загорелся, и Ривай теряется окончательно. Он не понимает, где он, не понимает, что статный юноша в медицинском халате делает возле него, не понимает, почему он лежит на медицинской каталке, и не понимает, почему его руки и ноги прикованы к металлическому каркасу кушетки. Однако мгновения тишины множатся, перерастают в минуты, и воспоминания постепенно возвращаются. Сперва вспоминается уютное, теплое утро. Трое друзей, ржаная булочка, чай, выпрошенный у миссис Уотсон слезами Изабель. Следом вспоминается нешуточный спор, злость, что в мгновение обожгла трепетную душу. Тяжелое молчание и необходимость побыть наедине с собой. Второй этаж, старинный рояль и нотный сборник. Крик Изабель, глухой выстрел. Вспышка страха и ярость при виде красных кругов на погонах. Поникшее тело и закатившиеся зеленые глаза, открытые в немом крике губы. Ярость, взметнувшаяся пожаром в груди, нож, воткнутый военному в грудь. Глухой удар по голове… А дальше железная клетка, мгла и смерть с каштановыми волосами. Смерть стоит рядом — возле изголовья кушетки. Она сосредоточенно смотрит в медицинскую карту. Взгляд холодный, но цепкий, он бегает по строчкам, выискивая что-то. Однако спустя мгновение он взлетает вверх и цепляется за серые глаза. Доктор тихо усмехается. — Планы изменились, Ривай, — сухо бросает он. — К твоему счастью у нас нет трех дней. Эксперимент состоится завтра, так что нам нужно разобраться с тобой побыстрее. Закончив, доктор вновь опускает взгляд и старательно вчитывается в мелкие строчки. Ривай прикрывает глаза. Значит, его смерть состоится завтра. Осознание этого не пугает: страха не было и нет, ненависть тоже сходит на нет — на их месте остается одно лишь уязвимое, оголенное презрение. Искренняя ненависть — холодная и грациозная, лишенная пылкого гнева. Больше не хочется бороться, не хочется с пеной у рта доказывать свою невиновность, не хочется требовать честного суда — хочется лишь принять смерть с достоинством, и Ривай, заглянув вглубь души, понимает: он готов. — Дам тебе выбор, — внезапно говорит доктор Йегер. — Сперва поговорим или сразу перейдем к сбору образцов?.. Выбор без выбора?.. Как благородно. Ривай не отвечает — в этом нет никакого смысла. К чему слова, если смерть и без того маячит на горизонте? В сердце нет страха, в нем — одно лишь монолитное, глубокое принятие, и Ривай, повинуясь ему, хранит молчание. — Я тебя понял, — устало вздыхает доктор Йегер. — Перейдем к сбору. Следом за мелодичным, бархатным голосом слышится тихий шорох колес медицинской каталки и звонкий лязг металла, однако Ривай не открывает глаз — он не хочет знать, что его ждет, и поэтому решает, сомкнув веки, с достоинством встретить боль. Холодные пальцы дотрагиваются до плеча, следом руку огибает прочный жгут. — Смыкай и разгибай пальцы, — холодно приказывает доктор Йегер. — Мне нужно взять кровь. Ривай не видит смысла спорить — хочет он этого или нет, военные самыми изощренными пытками заставят сделать сказанное, поэтому он, проглотив едкий ком презрения, слушается приказа. — О, так ты все-таки умеешь быть послушным? — Холодно усмехается доктор Йегер. — Впечатляет. Ривай жмурится, когда тонкая игла проникает в вену, но дело не в боли — к горлу подкатывает омерзительный, тошнотворный ком, что не получается сглотнуть. Едкое смешение презрения и ненависти, возведенное в абсолют — вот то единственное, что он чувствует. Заиндевелое сердце закрыто для страха, но в нем бурлит, закипая, тихая злость. В ней нет ни доли ярости, вся она — сплав холода и равнодушия, но это не мешает ей с бешенством проноситься по венам. Спустя мгновение игла покидает кожу, и Ривай выдыхает — шумно, с усталостью. — Если ответишь на несколько моих вопросов, я сделаю тебе анестезию перед взятием лоскута кожи, — благосклонно предлагает смерть, и Ривай холодно усмехается. «Как благородно». Ривай не боится боли — за жалкие пятнадцать лет жизни он познал ее суть, проникся и пропитался ей, поэтому гордость берет свое. Он стоически молчит. — Я понял, — сухо бросает доктор Йегер. — Значит, ты выбираешь мучения. Ну что ж… — Холодно усмехается он. — Я уважаю твой выбор. Выбор Ривая — честь и достоинство. Не боль, не страдания и не мучения — одна лишь разумная гордость, но смерть это не волнует — у нее свои планы, и Риваю приходится с ними смириться. С грациозным молчанием он расслабляется — отпускает душу, позволяет ей ненадолго покинуть тело и воспарить над землей. Раздается звонкий лязг металла, и следом за ним приходит боль — острая, глубокая, пустившая массивные корни. Скальпель неторопливо пронизывает кожу, разрывает ее, оставляет за собой блеклую полосу, что тотчас же окрашивается алым. Он пытает медленно, с удовольствием — движения доктора плавные и неторопливые, отточенные с годами. Кожа на плече горит — боль обжигает ее языками пламени, вырвавшимися из ада. Она пронизывает насквозь тело, но душу не трогает — та успела сбежать и спрятаться. Она, сжавшись в комок возле мягкой стены, тихо скулит, но Ривай мягко поглаживает ее по голове, убеждая: «Все будет хорошо»… Он, зажмурившись, запирает раздирающий душу крик в глубине грудной клетки и, отринув реальность, погружается в себя. Опустив дрожащие пальцы к кушетке, он начинает играть. На этот раз в голове — «Патетическая» соната. Грациозная и величавая, но мрачная, полная глубокой боли композитора. Мощные, громогласные аккорды звучат в голове, они подпитываются алой кровью и наполняются личной трагедией одно жалкого человечишки. Мелодия стремительно взлетает вверх, затем спускается к первой октаве и снова возвращается к мрачным аккордам. Она звучит потерянно и отчаянно, становится панацеей — тем самым единственным, что склеивает разбитую душу и заставляет дышать, смиренно проглатывая боль, и Ривай наслаждается ей. Он играет, заперев боль на замок, пока окровавленный скальпель не опускается на железный поднос. И лишь тогда, когда пытка прекращается, мелодия останавливается. Боль не утихает — она яростно впивается в оголенные мышцы, подбивая тело на мелкую дрожь, но Ривай встречает ее с достоинством. Нет ни криков, ни позорных слез — лишь прикрытые веки и бесконечное равнодушие на испачканном в грязи лице. Доктор, закончив, холодно усмехается. — Надо же, — тихо бросает он. — Ты не из сентиментальных. Ривай не хочет слышать мягкий, бархатистый голос, но реальность яростной болью заставляет оставаться в сознании. Мгновения стремительно летят вперед, складываются в минуты, а боль все не утихает — она разрастается с каждой секундой, постепенно крепнет, обращаясь в ледяную глыбу, и Ривай тратит все силы на то, чтобы уберечь израненную душу. Он глубоко дышит, старается ни о чем не думать и вспоминает любимую музыку в надежде спрятаться. Внезапно кожу плеча вновь пронзает игла — тонкая и холодная, и Ривай, не сдержавшись, вздрагивает. В секунду мышцы сводит глубокой, монотонной болью, но он, прикусив щеку до крови, бережет тишину. Спустя мгновение игла покидает кожу, и холод, растекающийся по венам, стихает. — Я все-таки вколол тебе обезболивающее, — холодно бросает смерть. — Отдал должное твоей выдержке. Ривай не благодарен. Он хочет перенести пытки с достоинством, хочет умереть, сохранив рассудок — о большем он не может просить, но препарат затумнит разум, погрузит в забытье… — Все еще не хочешь говорить? — Доктор Йегер тихо усмехается и затем, не получив ответа, устало вздыхает. — Ты ведь понимаешь, что не сохранишь свой обет молчания? — С глухим недовольством спрашивает он. — Тебе придется ответить на мои вопросы. Ривай не хочет отвечать. Он хочет лишь остаться наедине с прекрасной музыкой, играющей на задворках сознания. Хочет, представляя клавиши под пальцами, играть до самой смерти, хочет забыться, отринуть реальность и погрузиться в мир чего-то прекрасного, возвышенного… Но в реальности все иначе. Он понимает: говорить придется, но желает отсрочить этот момент, и поэтому молчит. Доктор же, так и не получив реакции, устало вздыхает. Спустя мгновение холодная ладонь бережно касается руки — прикосновение обжигает, посылает волну глубокой боли по телу, но Ривай, закусив щеку, сдерживает вздох. Доктор же, аккуратно обхватив ладонь, несмело сжимает ее холодными пальцами. — Ривай, — собрано начинает он. — Я — не твой враг. И не я виноват в том, что ты здесь оказался, — тихо усмехается смерть. — Не совершил бы ты преступление, ты бы здесь не оказался, так что… — Я не совершал преступлений. Ривай не хочет говорить, но правда слетает с языка против его воли. Буквы тяжелые, неповоротливые, они складываются в слова с неохотой — они вырываются из недр грудной клетки, царапая глотку. Голос тихий и хриплый, мертвенно холодный, интонация ровная, полная искреннего равнодушия. Проходит мгновение… Второе, третье. Следом за тишиной приходит смех — тихий и легкий, искренний и непринужденный. Ривай открывает глаза. Каштановые кудри, водопадом рассыпавшись по плечам, обрамляют благородное лицо, пухлые губы тронуты легкой улыбкой. Насмеявшись вдоволь, доктор переводит спокойный взгляд на Ривая. — А ты смешной, — устало усмехается он и с улыбкой заглядывает в серые глаза. — В лабораторию отправляют только самых жестоких убийц, — с притворной лаской говорит он и оценивающим взглядом пробегается по безвольному телу. — А глядя на тебя, я верю в то, что ты мог убить кого-то. Уж прости, но ты… Производишь такое впечатление. Ледяная корка трещит — она надламывается под грузом несправедливости, взвалившегося на плечи, стремительно пускает целую паутину трещин и вскоре взрывается, не выдержав волны бескрайней злобы, и все же гордость побеждает — Ривай не вступает в спор. Он лишь, прикрыв глаза, холодно бросает: — Задавайте вопросы, — и отдается острой боли и мгле. Доктор же, получив желаемое, усмехается, но не острит — сохраняет профессиональный нейтралитет. Слышится шорох страниц, следом щелкает автоматическая ручка. — С именем мы выяснили. Ривай Аккерман, — собрано начинает он. — Возраст? Желания говорить нет, поэтому Ривай лишь сухо бросает: — Шестнадцать. — Вредные привычки? — Нет. — Хронические или наследственные заболевания? — Нет. — Группа крови? — Третья положительная. — Ближайшие родственники живы? — Холодно уточняет доктор. — В случае смерти вас сможет кто-то похоронить? Ривай едва не давится горечью, коснувшейся корня языка. Воспоминания, заблокированные временем, всплывают вновь — они налетают стаей пронырливых насекомых, безжалостно впиваются в израненную душу и, дотянувшись до сердца, вонзают в него ледяной клинок, но Ривай с готовностью глотает боль. — Нет, — сухо бросает он. — Понял, — бесстрастно отвечает доктор и помечает что-то в медицинской карте. — Значит, в случае смерти тебя похоронят на общем кладбище. Кому-то нужно сообщить место твоего захоронения? Ривай жмурится сильнее. — Нет. Еще сегодня утром он бы ответил по-другому. Но теперь, когда в уютном домишке пуля пронзила звонкий смех и ласковую улыбку, это не имеет значения. — Хорошо, — собрано отвечает доктор и, записав необходимые данные, захлопывает медицинскую карту. Он холодно усмехается. — Вот и все, — легко бросает смерть. — А ты не хотел говорить. Ривай не отвечает — в этом нет никакого смысла. Он лишь, забыв о грудном, мелодичном голосе, погружается в себя. Опустив дрожащие пальцы к кушетке, он продолжает играть — главная партия сонаты взрывается мощными интервалами и тремоло в левой руке. Она звучит громоздко и мощно, ее драматизм протыкает настрадавшееся сердце вилами, но Ривай, забыв о боли, продолжает играть. — Медсестры отвезут тебя на остальное обследование, — холодно продолжает доктор. — Мне зачитать тебе список данных, необходимых для сбора? Ривай не слышит его — в голове играет, лирично переливаясь, музыка. Ему нет дела до реальности — она, съежившись, стремительно укатывается вдаль — туда, где о ней никто и никогда не вспомнит. Соната звучит резко и мощно, каждая ее нота — величие, кровопролитная война, смертельное бедствие, и Ривай отдается ей с головой. — Я так понимаю нет, — устало замечает доктор. — Что ж, в таком случае я оставлю тебя. Медсестры придут чуть позже. Следом за мелодичным, глубоким голосом слышится шум удаляющихся шагов. Затем — короткий сигнал и шорох дверей, закрывшихся за спиной доктора. С бледных губ срывается выдох — шумный и усталый. Ривай открывает глаза. Бездумный взгляд пролетает по белоснежному потолку, спускается по белоснежным стенам к белоснежному полу — он утопает в войлоке и в минеральной вате. Мелодия обрывается на середине такта. Боль протыкает сердце штыками — она языками адского пламени облизывает кожу, пронизывает каждую клеточку тела, каждую частичку души. Там, где раньше был гнев и презрение, остается лишь пустота — всеобъемлющая, мощная, бесстрашная. Она окутывает сердце ледяным дыханием, от нее холодеет кровь и немеет кожа. Ривай прикрывает глаза. «Все будет хорошо», — убеждает он себя. — «Все закончится завтра»…        Желание жить — вот то единственное, за что все стали бороться, но Ривай отпускает его без сожалений.