Не такой, как все

Аппараты. Десятки аппаратов, объединенных сотней переплетающихся проводов. Они встречают испытуемых глухим рокотом, от которого леденеет кровь и немеет кожа. Ривай не боится их. В сердце нет страха — одно лишь пугающее смирение и желание достойно столкнуться с каждым, в грациозной тишине перенести пытки. Молодые медсестры суетливо бегают вокруг подопытных — испытуемых здесь десятки, сотни. На их лицах — животный ужас и позорные слезы слабости. Они рыдают, молят о пощаде, но медсестры лишь тихо хихикают и перешептываются в ответ. Ривай же встречает каждое новое испытание с достоинством. Ледяной душ — первое из них. Холодная вода стрелами пронзает тело — она крупными каплями ударяется о кожу, стремительно охлаждая ее. Напор болезненно сильный, но Ривай не обращает на него внимания. Подставив лицо пронырливым струям и прикрыв глаза, он молчаливо позволяет каплям прокладывать ледяные дорожки по телу и наслаждается долгожданным покоем. Пытка прекращается быстро, но следом за ней приходит следующая — холодная кушетка, кандалы и любопытный доктор с озорной улыбкой на лице. На ней — неказистый медицинский халат розового цвета, очки в пестрой оправе и повязка на левом глазу. — Я наслышана о тебе, Ривай, — коротко улыбается она, натягивая перчатки. — Доктор Йегер сказал, ты не из болтливых, так что с твоего позволения я буду говорить за нас двоих. Ривай устало прикрывает глаза, готовый ко всему, и, услышав лязг металла, не вздрагивает. — Сейчас мы возьмем на анализ твой зуб и волос, так что не пугайся, — суматошно тараторит доктор. — Меня зовут Ханджи, кстати, но ты можешь звать меня доктор Зое. Я буду помогать доктору Йегеру проводить эксперимент. Кстати, он уже сказал тебе, что мы будем испытывать на тебе? Ривай не отвечает — он попросту не видит смысла. Смерть придет завтра на рассвете — ее холодная ладонь уже покоится на покатом плече, — и нет смысла узнавать ее причину. Впрочем, доктора Зое не волнует отсутствие ответа. — Мы будем скрещивать твои гены с генами лирого волка, — торопливо отвечает она. — Для этого мы опустим температуру твоего тела до тридцати двух градусов и введем в твой спинной мозг лилакцид. Знаешь, что это такое? — Девушка тараторит так быстро, что Ривай едва успевает уловить суть разговора, и не дает ни секунды на ответ. — Собственно, простыми словами это концентрированная спинномозговая жидкость лирого волка, содержащая двойной набор ДНК, помещенная в специальную среду. Эта среда за неделю должна будет полностью раствориться в… Эх, в общем, неважно! Ты все равно не поймешь. Так… О чем это я?.. — Девушка ненадолго замолкает, и Ривай открывает свинцовые веки. Доктор, задумчиво прикусив губу, смотрит в пустоту пару секунд, однако, уловив ход собственных мыслей, обезоруживающе улыбается. — Точно! Я о сути эксперимента! — Радостно восклицает она. — В общем, неделю твое тело будет лежать в аквариуме с о-о-очень холодной водой. Затем, когда твой организм примет… Кгхм. Точнее, если твой организм примет трансформацию, мы вытащим тебя из аквариума и еще неделю будем постепенно возвращать температуру твоего тела в норму. Затем, мы реанимируем тебя и бабах! Ты — первый в мире оборотень, представляешь?! Доктор Зое ненадолго замолкает, и Ривай выдыхает с облегчением. Карие глаза смотрят бешено, их взгляд — живое воплощение энтузиазма, золотые искорки в них отливают нездоровым любопытством, из-за чего жизнерадостная улыбка кажется несколько жуткой. Ривай не отвечает, но доктору это и не нужно — она, улыбнувшись, оборачивается в сторону подноса с необходимыми инструментами и берет в руки пинцет. — Начнем с образца волоса, — вновь тараторит она и, не давая ни секунды опомниться, подносит пинцет к голове. Короткая вспышка легкой боли — единственное, что успевает осознать Ривай, прежде чем столкнуться взглядом с радостной улыбкой. — Вот и все! — Радостно восклицает доктор и откладывает волос на стеклянную пластинку. — А ты боялся! Ривай не боялся, но он не спорит — лишь, устало прикрыв глаза, степенно кивает. — Теперь зуб, — собрано продолжает доктор Зое. — Я это делаю впервые, поэтому… Прости?.. Ривай открывает глаза — в груди тихой вспышкой лениво просыпается удивление, — однако, распахнув веки, сталкивается с озорным взглядом и шкодливой улыбкой. — Да я шучу, — коротко смеется доктор и легко похлопывает Ривая по плечу. — Можешь расслабиться. Я — профессионал! Ривай, тяжело вздохнув, устало прикрывает глаза, и доктор, заметив это, смеется — громко и заливисто, искренне. — Ты такой забавный, Ривай! А доктор Йегер сказал, что ты — зануда! — Раскатисто хохочет она, но, быстро собравшись с мыслями, неловко прочищает горло. — Так, — собранно начинает она. — Открывай рот. Ривай слушается беспрекословно — знает, что протесты ничего не дадут, и поэтому, сохраняя грациозное молчание, приоткрывает пересохшие губы. Доктор Зое действует быстро — она расторопно вставляет расширитель для рта и оборачивается в сторону инструментов. — Тебе поставить анестезию или перетерпишь? — С искренним любопытством спрашивает она, но Ривай даже не успевает осознать суть ее слов, когда лаборатория вновь тонет в искреннем смехе. — Я снова шучу! — Хохочет доктор Зое. — Конечно, я поставлю тебе анестезию! Я же не изверг, в конце концов! Риваю плевать. Он давно познал боль — за жалкие шестнадцать лет жизни он понял ее суть, раскрыл все ее тайны. Каждая ее острая нотка, каждая монотонная мелодия — он прочувствовал все. Поэтому шутливая угроза не пугает — сердце по-прежнему принадлежит скорбному спокойствию, и Ривай наслаждается им. Спустя мгновение десну пронзает вспышка боли — короткая и легкая, с которой Ривай быстро мирится. Анестезия дает о себе знать приятной прохладой, растекшейся в месте укола, и отголоском крови на языке. — Все, — радостно оповещает доктор Зое и откидывает шприц на металлический поднос. — Теперь, пока мы ждем действия, медбрат отведет тебя на магнитно-резонансную томографию, хорошо?.. — Девушка спрашивает, создавая иллюзию выбора, но Ривай благодарен ей за попытку проявить деликатность. Он смиренно кивает. — Отлично, — весело улыбается доктор и расторопно убирает расширитель для рта. — Моблит! — Раскатисто зовет она, и Ривай морщится от головной боли, внезапно ударившей по вискам. — Моблит, иди сюда! Ривай, устало вздохнув, открывает глаза. Обернувшись, он замечает высокого русоволосого юношу с пронзительными каре-зелеными глазами, что стремительным шагом протискивается сквозь толпу медсестер и подопытных. Подойдя, он с немым обожанием заглядывает в карие глаза доктора — та ласково улыбается в ответ. — Моблит, знакомься. Это Ривай. — Она указывает рукой на прикованного к кушетке подопытного. — Ривай, это Моблит. Для тебя он — доктор Бернер. Думаю, вам обоим очень приятно. Это неправда. И Ривай, и Моблит, понимают это, но никто из них не хочет начинать спор. Моблит степенно кивает и дарит подопытному холодный взгляд. Доктор Зое тем временем продолжает: — Отведи Ривая на магнитно-резонансную томографию, пожалуйста, — ласково просит она, и доктор Бернер молчаливо кивает в ответ. Ханджи, миролюбиво улыбнувшись медбрату, достает из кармана ключ и аккуратно открывает наручники, приковывающие Ривая к кушетке. Тот, освободившись, потирает затекшие кисти и неспешно садится на кушетке. — Ривай! — Нарочито громко шепчет доктор Зое, и Ривай, обернувшись, дарит ей усталый взгляд. — Моблит — хороший доктор, не бойся его. — Озорно подмигивает она. Ривай, вздохнув, степенно кивает в ответ. Поднявшись, он протягивает руки доктору Бернеру в ожидании наручников, но тот лишь, неопределенно покачав головой, кивает в сторону двери, расположенной в углу коридора. — Пойдем, — тихо бросает он и, положив холодную ладонь на спину, уводит Ривая вглубь холла — тот послушно идет следом. Пустой взгляд серебристых глаз коротко осматривает низкий потолок и узкие стены, потерянно мечется от одного испытуемого к другому — он леденеет лишь сильнее, столкнувшись с пронзительными голубыми глазами юного ангела. Русые кудри обрамляют по-детски круглое лицо, выразительные яблочки щек налились алым, пухлые губы растянуты в искренней улыбке. Маленькая девочка, одетая в потрепанное розовое платьице, счастливо смеется, глядя на медсестру — та улыбается ей в ответ. Они активно спорят о чем-то, пока врач с холодным профессионализмом подносит скальпель к нежной коже. Один миг, и холодное лезвие разрезает плоть — на предплечье остается глубокий порез, но девочка не боится — она продолжает радостно смеяться… — Пойдем, — доктор Бернер повторяет холоднее, с нажимом. Ривай продолжает смотреть. В груди — в самой глубине, прямо под сердцем, ядовитым калачиком сворачиваются змеи. Они скручиваются в мерзкий клубок, поднимают пустые глаза, с грозным шипением впиваются клыками в плоть, и тошнотворное чувство ребром ладони ударяет по горлу. Ривай ловит взглядом русые кудри, спускается к пронзительным голубым глазам и навсегда теряется в их глубине. Девочка все еще хохочет — громко, заливисто, искренне… Доктор Бернер, устало вздохнув, обхватывает тонкое запястье и без церемоний утягивает вглубь коридора — Ривай не хочет, но вынужденно идет следом. Он продолжает смотреть, пока угловатая стена не прячет девочку за собой. Лишь тогда он, опомнившись, устремляет пустой взгляд в никуда. Продолговатая, узкая и темная комнатушка, зажженные мониторы, массивный томограф и кромешная мгла под веками — все проносится в момент, пока в груди разгорается пожар. Лишенное обжигающей теплоты, ледяное пламя вздымается голубыми язычками, оно опаляет нутро и сжигает внутренности в ничто. На поверхности души — привычный холод, но в ее недрах, в самых потаенных уголках — острое, пронзающее плоть желание. Желание, отринув реальность происходящего, подорваться на ноги, выбежать из комнатушки, дернуть девчушку за руку и бежать, не оглядываясь. Желание схватить с металлического подноса скальпель и воткнуть его в грудь отродью в белом халате. Желание с пеной у рта доказывать свою невиновность… Ривай думал, он смог смириться. Ему было пять, когда судебный молоток столкнулся со столом — матери был вынесен приговор, и совсем еще юный мальчишка услышал самые страшные слова: «Ваш класс понижен до четвертого». Тогда он не осознавал их смысл, не мог понять скорбь и ужас в глазах Кушель, и лишь спустя годы пришло осознание…        Мир погряз во мгле. Люди, погрузившись в хаос, отринули человечность — на поверхности сознания осталось лишь одно желание — безграничная, неутолимая жажда власти. Именно она, взяв бразды правления в свои холодные руки, руководила каждым, кто, схватив оружие, ринулся в бой. Она же руководила элитой, что, отважившись вершить судьбы миллиардов людей, приняла решение применить ядерное оружие. Один лишь взрыв… И ничего не стало. Глубокая голубизна неба, слепящие солнечные лучи, зелень свежей травы, шум волн и пение птиц — все осталось лишь в воспоминаниях. В реальности же сохранился один лишь бункер — глубокое подземелье, тюрьма для трех миллиардов людей, силой загнанных под землю. Огромное государство — Форс, Ноев ковчег для избранных — тех, кого высшие силы посчитали нужным оставить в живых. Новый дом, новый мир, в котором царит мрачная полумгла и мертвенная тишина. Элита — его покровитель, военные — его соратники. Остальные люди жалки и ничтожны, они беспрекословно подчинились силе и сравнялись со скотом. Подобая убойным свиньям, они молчаливо приняли неравенство и с готовностью подставили головы, позволяя элите поставить на затылки грубую подошву ботинок — та с готовностью наступила им на горло, холодной рукой разделив общество на три класса. Первый класс — аристократия. Те, в чьих жилах течет голубая кровь. Те, в чьих сильных руках сами власть и закон. Те, кто одним лишь взглядом способен унизить и подчинить, сделать любого ничтожной грязью. Выше них — лишь политическая элита и военные, что способны подавить своей грубой, безжалостной силой. Второй класс — общественные деятели, чья сила в уме. В их руках — жизнь самого государства, каждого его невольного жителя. И пусть каждая их мысль прочитана и проверена, пусть каждый их шаг — риск устроить рандеву с железными прутьями клетки, на их волю и достоинство не посягнет никто. Третий класс — физическая сила общества. Крепкие, жилистые руки государства, способные сколотить, выковать, выплавить — воплотить любую бездарную идею в жизнь. Брошенные в край бедности и почти забытые, они все же нашли свой путь — проторенную годами дорожку к свету, к возможному благополучному будущему… Мудрости элиты хватило, чтобы отобрать людей, загнать их в бункер без права выбора и, сравняв со скотом, разбить на классы, но не хватило, чтобы предвидеть воцарившуюся анархию, на подавление которой ушли годы. Кровь… Море алой, но чертовски холодной крови — вот то единственное, что увидело человечество, очутившись в призрачной мгле Форса. Вкусив плод беззакония, общество кануло в бездну, путь к свету перекрыла бойня за власть… Однако время шло — подпитываясь им и кровью, могущество элиты разрасталось с каждым мгновением. Военные, ее избранные соратники, стали ключом — той самой силой, что смогла, получив право безнаказанности, навести тиранический порядок. И лишь спустя годы, проведенные в битве за жалкую, скотоподобную жизнь, анархию удалось подавить — виновные престали перед судом. Их были тысячи. Сотни тысяч… Среди них были все: жестокие убийцы и мелкие воришки, работорговцы и мошенники, диллеры и невинные люди, случайно попавшие под руку безжалостных военных; и все они стали маргиналами в глазах общества. Решением хладнокровных умов властей отныне у них было одно лишь имя — «четвертый класс». Они, их дети, внуки и правнуки — каждый потомок от рождения причислялся к низшему классу — к скоту, не имеющему прав на жизнь. Их жизнь — воля случая, их смерть — человеческий праздник. Игрушки для битья, грязь под ногами, ничтожества… Животные. Но и среди них есть худшие — те, на кого остальные отродья оглядывались с осуждением. Те, кто, от рождения оказавшись в четвертом классе, осмеливался нарушить тиранический порядок общества. Именно к таким отнесли Ривая. Он и сам не знал за что — никто не знал… Однако понимал одно: таких, как он, ждет мучительная смерть. В темном подвале тюрьмы или в лаборатории — разве это имеет значение?.. Должно быть и ту девчушку — невиновную, но попавшуюся в холодные руки военных — ждала та же участь…        — Поднимайся, — холодный приказ вырывает из пучины мыслей и заставляет вернуться в реальность — в грубую, безжалостную реальность, в будущем которой маячит мучительная смерть. — Мы закончили. Ривай открывает глаза. Пустой взгляд на мгновение задерживается на посеревшем потолке — недолго изучает ломанные линии трещин, спускается по их паутине к грозно свисающей лампе… — Вставай, — доктор Бернер повторяет раздраженно, и Ривай, тяжело сглотнув, медленно поднимается на металлической кушетке. Ему не дают долго осмотреться — биолог с усталым вздохом обхватывает тонкое запястье и грубой силой утягивает за собой — Ривай вынужденно плетется следом. Выйдя в коридор, он уже не видит девочку. Доктор Бернер широким шагом подводит его к кушетке и холодным взглядом приказывает ложиться — Ривай слушается беспрекословно. Он не думает ни о чем и не слышит взбалмошной речи доктора Зое, не чувствует боли, когда металлические щипцы выдирают зуб — лишь смотрит в потолок и с горечью вспоминает голубые глаза… Мучения длятся целую вечность — Ривай не осознает реальности, не понимает, сколько проходит времени, прежде чем он приходит в себя в белоснежной тюрьме… С усталым выдохом он валится на пол — тело обволакивает белоснежный войлок и минеральная вата. Лишенный последних сил, он проваливается в глубокий, бессознательный сон.

***

Утро встречает резко и безжалостно — массивные лампы под потолком загораются болезненно-ярким светом, мощной волной ударившим в глаза. Ривай открывает свинцовые веки. Он не сразу осознает реальность: состояние, схожее со сном и все же им не являющееся, поначалу не отступает — пустив массивные корни, оно впивается в сознание, выбивая из него любые мысли. Однако время с размеренной методичностью идет вперед, и спустя мгновение Ривай понемногу приходит в себя. Первое, что он чувствует — бескрайнюю жажду: пересохшие губы слиплись, на языке перекатываются фантомные песчинки… Следом приходит боль: пульсирующая и острая — в висках, монотонная и утомляющая — внизу живота, гудящая — в сердце. Она, мазнув по телу холодными губами, фантомным ветром ласкает сознание, погружая его в хаос. Тело слабое и тяжелое, оно холодное, несмотря на мощные обогреватели, встроенные в стены. Руки мелко дрожат… Постепенно, секунда за секундой возвращаются мысли. «Должно быть, это мое последнее утро», — первая из них. Ривай погружается в себя, опасаясь узреть глубокий, потаенный страх, но его не находит — сердце, годы назад обросшее ледяной коркой, неподвластно гипнозу реальности. В нем — леденящее душу спокойствие и гордость, строптивое чувство собственного достоинства. Увидев его, Ривай выдыхает с облегчением. Он аккуратно садится — медленно и неторопливо, после чего гордо расправляет плечи, окидывает комнатушку пустым взглядом и цепляется за собственное отражение. Он не видит в нем человека — лишь сломленное, лишенное особой грации чудовище, что изо всех сил старается сберечь остатки холодности и гордости… Дверь с тихим шорохом отъезжает в сторону. В белоснежную тюрьму заходит смерть. На этот раз каштановые кудри собраны в аккуратный пучок на затылке, зеленые глаза прячутся за стеклами элегантных очков — сегодня они смотрят совсем уж бездушно, отрешенно до тошноты. Широкие брови нахмурены, пухлые губы сжаты в тонкую линию, линия челюсти напряжена… Недолго простояв в дверях, доктор Йегер все же неторопливо заходит в камеру — дверь с тихим шорохом закрывается за его спиной. Он бросает в сторону Ривая холодный взгляд — смотрит пронзительно, будто хочет вычитать в серебристых глазах нечто сакральное. Ривай не приветствует его, но на этот раз не прячет взгляд — вздернув подбородок, он с грациозной холодностью смотрит в глубокие зеленые глаза. Мгновение проходит в тяжелом молчании. В белоснежной тюрьме — ни звука. Одна лишь гулкая, лишенная жизни тишина. Сквозь толстые стены не просачиваются ни веселые голоса биологов, ни рыдания подопытных, ни гулкий рокот аппаратов — комнатушка встречает грациозным молчанием. Однако проходит минута… Доктор Йегер шумно вздыхает и, шагнув вперед, устало садится — Ривай наблюдает за ним нечитаемым взглядом. И все же в груди — в самой глубине, где-то на задворках сердца, — просыпается ленивое удивление. Ривай вопросительно склоняет голову. Смерть же, вновь устало вздохнув, облокачивается о стену и продолжает смотреть — с безмолвной цепкостью, с удивляющей внимательностью. Спустя мгновение, грустно усмехнувшись, доктор Йегер отводит пустой взгляд в сторону. — Ты ведь не из болтливых?.. — Устало спрашивает он. Ривай не отвечает — не видит в этом смысла. Он ничего не говорит и просто смотрит — со скорбным спокойствием, с леденящим душу равнодушием. В животе — прямо под желудком — скручивается нечто мрачное и отвратительное, безобразное — чувство, название которого Ривай не знает. Мерзкое и скверное, оно омерзительно до ужаса — от него холодеет затылок и немеют кончики пальцев, но Ривай, шумно сглотнув, усердно старается заткнуть ему рот. Смерть же, так и не получив ответа, коротко смеется. — Хотя какая разница?.. — С печальной улыбкой говорит доктор и, немного погодя, пожимает плечами. — Ты ведь все равно умрешь, поэтому… Я выговорюсь тебе, ладно?.. Ривай бережно охраняет молчание, будто в его руках не мертвая тишина, а редкое сокровище. Он не позволяет себе обронить ни слова, хотя ответить безумно хочется. «Нет». «Я не стану тебя слушать». «Уходи». Мерзкое чувство обостряется — зародившись тусклым угольком, оно отбрасывает пару искорок и, зацепившись за острое отвращение, в мгновение разгорается в нешуточный пожар. Тошнота подступает к горлу, но Ривай настойчиво проглатывает ее. Доктор Йегер же, откинув голову на холодное зеркало, прикрывает глаза. — К нам привезли девочку, — тихо начинает он. — Кажется… Ирэн?.. Не суть, — он слепо отмахивается. Пухлые губы трогает печальная, горькая улыбка. Она отвратительно скупая, будто и вовсе не живая — мертвая. В ней нет ни радости, ни скорби — один лишь пробирающий до костей холод. Ривай неосознанно ведет плечами. — Ее обвинили в убийстве трех сестер и матери, — тихо говорит доктор Йегер. Его голос теряет все то немногое прекрасное, что в нем было: бархатистый тембр, звучность, грациозную холодность — остается одна лишь пустая, неопределенная интонация. — Говорят, она отравила их крысиным ядом и затем подожгла. И я знаю, что это ужасно, но… Доктор Йегер на мгновение замолкает. Глубоко вдохнув, он задерживает дыхание и, выждав мгновение, открывает глаза. Взгляд падает на юношеское лицо — холодное ко всему, что ему скажут… Тяжело сглотнув, доктор Йегер шумно выдыхает и вновь опускает взгляд. Ривай же не чувствует собственного сердца. Под закрытыми веками всплывает размытый силуэт: выразительные яблочки щек, пухлые губы, глубокие, точно бездонное море, голубые глаза… Сейчас уже мертвые глаза. — Но убивать детей сложно, понимаешь?.. — Смерть спрашивает сухо, безинтересно, будто и вовсе не надеясь на ответ, отрешенный взгляд устремляется в пустоту. Тошнотворное чувство усиливается — оно ребром ладони ударяет по горлу, срывая с бледных губ шумный выдох. «Так не убивай», — проскальзывает в сознании, но Ривай по-прежнему хранит грациозное молчание — он, заперев сердце на замок, проглатывает слова вместе с горечью, фантомно коснувшейся корня языка. Доктор Йегер же, так и не получив ответ, грустно усмехается. — Даже если взять тебя, — безжизненно продолжает он. — Казалось бы, ты убил троих детей, но… — Я никого не убивал. Ривай не хочет спорить — в этом нет никакого смысла, но тяжелая правда срывается с губ против его воли. Буквы тяжелые, их края острее лезвия — они, вскарабкавшись по горлу, царапают глотку, десна и язык, окрашивают бледные губы алой кровью. Безобразное чувство скручивается в прочный жгут, заворачивается в кольцо и обрастает шипами, царапающими внутренности, справляться с ним становится все сложнее, но Ривай смиренно глотает боль. Доктор Йегер же, услышав его, поднимает безжизненный взгляд. В нем нет ни горя, ни радости — одна лишь пустота, криво слепленная из прозрачного стекла. — Здесь все «никого не убивали», — задумчиво усмехается смерть. Пухлые губы трогает скорбная улыбка. — Здесь все «невиновны», все «праведны» и «святы» — ты не единственный, кто ищет псевдо-справедливости. Ривай больше ничего не говорит. Накатившее внезапной волной омерзительное чувство, напоследок всколыхнувшись яркой вспышкой, внезапно теряет свои силы — на его месте остается лишь леденящая душу пустота, но Ривай остается ею доволен. Прикрыв глаза, он обессиленно падает на спину — безвольное тело тут же обволакивает войлок и минеральная вата. Тесную и узкую белоснежную тюрьму накрывает тишина — она невидимым куполом повисает под потолком и спустя мгновение с угрожающим скрежетом начинает опускаться на плечи, придавливая к полу, но Ривай ее не слышит. Опустив руки на пол, он зажмуривается и, представляя под пальцами клавиши, принимается играть. На этот раз в голове ненавязчиво звучит «Весной» Грига. Мелодия плавная и лиричная, она полна спокойствия — излучая благословенные волны умиротворения, она ласковыми волнами омывает сознание, скрывает под шелковым покрывалом отвращение и злость, постепенно топит их томными нотами, стачивая острые грани камней, раздирающих грудную клетку… — Ты играешь уже не в первый раз, — доктор Йегер говорит тихо и задумчиво. — Ты — пианист? Ривай слышит вопрос, но не отвечает — не видит в этом смысла. Он лишь, зажмурившись посильнее, продолжает играть. Постепенно на гладкой поверхности музыки появляется рябь — ветром хмурых аккордов она разбавляет мелодию, погружает ее в атмосферу прекрасного хаоса. Динамичность нарастает с каждой секундой, пока туше не становится предельно острым… Однако спустя мгновение в музыку возвращается покой — он лиричными пассажами растекается в левой руке, складываясь в нечто прекрасное, возвышенное. — Вижу, что да, — тихо усмехается смерть. — Я люблю классическую музыку. Думаю, если бы не обстоятельства, ты мог бы сыграть мне что-нибудь… «Я бы никогда не стал тебе играть», — проносится в голове. — «В каких бы обстоятельствах мы ни были». Мелодия обрывается на середине, когда дверь с тихим шорохом отъезжает в сторону. — Эрен, Ривай, привет! — Радостный голос вырывает из пучины глубокой музыки, заставляет открыть глаза и вернуться в лишенную прекрасного реальность, в которой — озорная улыбка, цветастая оправа очков, карие глаза и собранные в неказистый пучок красные волосы. — Лаборатория уже готова! Пошли навстречу приключениям? Ривай переводит пустой, неосознанный взгляд на доктора Йегера — тот, вымученно улыбнувшись, с усталым вздохом поднимается на ноги и смахивает несуществующую пыль с медицинского халата. — Рад снова тебя видеть, Ханджи, — тихо бросает он и кивает в знак приветствия — та лучезарно улыбается в ответ. — Все еще хреново выглядишь, — остро подкалывает доктор Зое. — Надеюсь, это от волнения перед предстоящим экспериментом? Такая честь, как-никак! Доктор Йегер, грустно усмехнувшись, проводит руками по непослушным каштановым локонам. — Можешь надеяться, — нерадостно бросает он и, задумавшись на мгновение, потерянно оборачивается в сторону Ривая. — Ривай?.. — Холодно окликает он и, поймав ответный взгляд, чуть склоняется, протянув руку. Ривай ее игнорирует. Он встает сам, игнорируя неуместную помощь — сперва аккуратно садится на колени, затем неторопливо, с медлительной грацией поднимается на ноги, после статно расправляет плечи, приподнимает подбородок и вытягивает руки вперед. Какое-то время доктор Зое, задумавшись о чем-то своем, с непониманием смотрит на вытянутые вперед ладони, однако спустя мгновение, когда осознание все же посещает гениальную голову, с радостной улыбкой достает наручники. — Точно! — Неловко смеется она, заковывая подопытного. — А я уже и забыла, но… Безопасность превыше всего, правда? — Она игриво смотрит на доктора Йегера, и тот, устало улыбнувшись коллеге, смиренно кивает. — Правда, — тихо отвечает он и первым выходит из душной комнатушки. Доктор Зое, проводив смерть чуть потерянным взглядом, быстро возвращается из мыслей к реальности и лукаво смотрит на подопытного. — Волнуешься? — Мягко интересуется она и прячет ключ в кармане халата. Ривай не отвечает — лишь устало вздыхает и устремляет отрешенный взгляд в пол, но доктора это не волнует. — Я вот, если честно, да, — суматошно тараторит она и, положив руку на спину, уводит Ривая в коридор. — Сегодня такой ответственный день! Такое важное для науки событие! Меня аж потряхивает! — Тебя всегда потряхивает, когда речь заходит об экспериментах, — холодно подмечает доктор Йегер, идущий впереди, и Ханджи с осуждением смотрит ему в спину. Однако надолго ее не хватает — проходит мгновение, и губы вновь трогает шкодливая улыбка. — В общем, Ривай, я надеюсь, ты не волнуешься, но если волнуешься… Не надо! — Радостно улыбается она. — Эксперимент пройдет под наркозом. Ты заснешь, а проснешься уже… — Если проснусь, — неосознанно срывается с губ. Смерть, замерев на мгновение, потерянно оборачивается. Пустой, лишенный самой жизни взгляд устремляется в глубокие серебристые глаза — доктор Йегер смотрит пронзительно, с непонятной Риваю внимательностью, но тот не обращает внимания. Чуть прикрыв глаза и понурив голову, он останавливается следом за доктором Зое. Какое-то время ничего не происходит: доктор Зое неловко мнется, взволнованно наблюдая за холодностью на лице подопытного, смерть с импульсивным усердием пытается поймать взгляд серебристых глаз, Ривай же, игнорируя пристальное внимание, с холодным безучастием смотрит сквозь плитку под ногами. Однако проходит мгновение, и доктор Зое, не выдержав молчания, неловко улыбается. — Да-да, точно. Если ты проснешься, — исправляется она и, мягко надавив на спину, возобновляет шаг — доктор Йегер, недовольно покачав головой, все же идет следом. — Так вот, если ты проснешься, то проснешься уже в палате. Ты опомниться не успеешь, как мы уже закончим! Так что не переживай, хорошо?.. Ривай не отвечает — ему плевать. Что с ним будут делать, будет ли он испытывать боль, проснется он или нет — разве это имеет значение?.. Он принял смерть: прочувствовав каждую нотку в ее ледяном дыхании, встретил ее с гордо приподнятой головой. Она здесь, совсем рядом — протяни руку и почувствуешь ее густую шерсть. Обратившись мохнатым зверем, она злобно скалится, но Ривай без страха смотрит в налившиеся кровью глаза. Так есть ли смысл рассуждать о будущем?.. Молчание вновь повисает в воздухе гранитной плитой, но на этот раз никто — даже болтливая до ужаса доктор Зое — не решается его нарушить. В коридоре — безумное смешение звуков: громкие разговоры биологов, смех военных, горький плач подопытных, рокот аппаратов — все сливается в сплошную какофонию и ударяет по ушам, но тишина оглушает. Ривай, задумчиво опустив голову, стеклянным взглядом смотрит себе под ноги. Каждый шаг вперед — шаг навстречу смерти, и он понимает это, поэтому, чуть прикрыв тяжелые веки, возвращается к единственному ценному, что осталось в реальности — к музыке. Вместо сотни голосов он слышит звучные аккорды «Часовни Вильгельма Телля». Они оглушают, с головой окунают в несуществующие пейзажи, полные ровной водной глади и шелеста изумрудной листвы, они погружают в атмосферу чего-то прекрасного и возвышенного, чего-то невероятно особенного — чего-то, что Ривай и сам не может описать, но это чувство дарует блаженный покой, помогает с достоинством поднять глаза и увидеть лабораторию. Помещение до нелепости огромное: высокие белоснежные стены взмывают к небесам — на мгновение кажется, что потолка и нет вовсе, но взгляд все же сталкивается с массивными лампами. Вокруг — ворох аппаратов, названия которых Ривай не знает, и каждый из них заставляет сердце содрогнуться. И все же он не подает вида — отстраненный взгляд леденеет лишь сильнее, сталкиваясь с новой машиной для пыток. Однако шестое чувство, колючим холодом дыхнув в ключицы, вынуждает остановиться на мгновение — задержаться на жалкую секунду, отстраненным взглядом осматривая огромное помещение… — Проходи, Ривай, не стесняйся! — Радостно восклицает доктор Зое и, положив руку на спину, уверенно уводит вглубь лаборатории — к кушетке, установленной посередине. — Бояться нечего! Тебя ни к одному из аппаратов не подключат, кроме во-о-он того! — Она указывает рукой на крупное стеклянное сооружение, издали напоминающее колбу. Ривай бросает в его сторону нечитаемый взгляд. Аппарат выглядит… Странно. Прикрученный к полу массивный полый железный куб, к граням которого прикреплен округлый аквариум, заточенный в переплетение сотни проводов — вода в нем неспокойная, она идет мелкой рябью… Ривай чуть склоняет голову. «Неделю твое тело будет лежать в аквариуме с о-о-очень холодной водой.» Так этот аквариум и станет его последним пристанищем? Его гробом?.. Мотнув головой, Ривай отгоняет лишние мысли в сторону. Доктор Зое тем временем, уведя подопытного вглубь лаборатории, с улыбкой кивает в сторону кушетки: — Садись! Ривай слушается беспрекословно. Без единой задней мысли он аккуратно опускается на кушетку и протягивает руки доктору Зое — та расторопно снимает наручники. — Я уже говорила, но скажу еще раз: бояться нечего, — принимается активно тараторить она и, надавив на плечи, заставляет лечь на кушетку и откинуть голову. — Мы введем тебе наркоз. Знаешь, как он работает?.. Ривай не знает. Медицина — одна из многих привилегий, не доступных четвертому классу. Отродья. Грязь. Убожества. Животные. Разве им нужна медицина?.. Доктор Зое же, не получив ответа, принимается тараторить — быстро-быстро, едва понятно: — В общем, наркоз — это… Как бы сказать… По сути временное бессознательное состояние, при котором исчезает болевая чувствительность, расслабляется скелетная мускулатура, отключаются реакции организма на раздражители с участием нервной системы. Это не то, чтобы сон, а… — Не мучай его, — доктор Йегер холодно обрывает Ханджи, и девушка потерянно оборачивается в его сторону. Глубокие серые глаза цепляются за силуэт доктора Йегера, подсвеченный массивными лампами, грозно свисающими с потолка. На этот раз смерть выглядит особенно отвратительно. На ней больше нет халата — лишь хирургический костюм глубокого изумрудного оттенка. Каштановые кудри спрятались под медицинским колпаком, на руках — одноразовые перчатки. Смерть направляется к нему неторопливым, грациозным шагом, в ее руках — штатив с капельницей, прикрепленной к верху. — Иди, приготовь все необходимое, — холодно приказывает доктор Йегер и подкатывает штатив к кушетке. — Я пока поставлю наркоз. Пора начинать. Доктор Зое, услышав его, легко улыбается и отдает честь. — Так точно, сэр! — Шутливо вскрикивает она и, обернувшись к Риваю, озорно подмигивает ему. «Не бойся», — шепчет она губами и, напоследок коротко помахав рукой, торопливо убегает вглубь лаборатории. Смерть же, соответствуя своей холодной, бездушной манере, резко обхватывает запястье подопытного и грубой силой вжимает руку в кушетку. — Сейчас я поставлю наркоз, — отрешенно говорит он и, приложив пальцы к вене, прощупывает слабый, безжизненно медленный пульс. — Ты считаешь вслух от десяти до одного. Это понятно? Ривай не отвечает — лишь устало прикрывает глаза. Легкой рукой ловя мгновения ускользающей жизни, он погружается в воспоминания. О темном, душном салоне, о потрепанных жизнью, несчастных оголенных девушках, среди которых особенно выделялась одна — та, что смотрит особенно холодно, с пугающим равнодушием и непробиваемой гордостью. О тлеющих сигаретах меж губ, перепачканных алой помадой, о редких улыбках и о надгробии — дешевом, оплаченном владельцем салона. О холодной руке, упавшей на плечо, о черной шляпе с серой атласной лентой и о едкой усмешке… Проходит мгновение, и кожу предплечья пронзает вспышка острой точечной боли, и Ривай, зажмурившись, принимается считать. — Десять… Он вспоминает о дерзком побеге из темной, мрачной и тесной квартиры дяди. О ветхом домишке на отшибе города и о его жизнерадостных, готовых к приключениям обитателях. О полных горестей и радостей годах, проведенных в кругу самых близких людей. О роковом утре — о столь глупой и бесполезной ссоре… — Девять… …О том, как в дом ворвались ведомые безнаказанностью военные, о глухом звуке выстрела и о тишине — глухой, матовой, лишенной человечности, мертвой тишине… — Восемь… Мысли становятся тяжелыми, неповоротливыми, и вскоре исчезают вовсе — в голове воцаряется пугающая, леденящая душу пустота. Ривай чувствует смерть. Она, хищником подобравшись к безвольному телу, злобно рычит и скалится, выжидает мгновение — всего секунду!.. — а после безжалостно набрасывается и разрывает в клочья. — Семь… Больше Ривай ничего не говорит.