***
Будничное занятие — обрезать когти и подпилить их, создать красивую, изящную форму. Ривай относится к нему бережно, по наказанию друга заботясь о своих руках — о своем заработке. По обыкновению он тратит на рутину не больше пяти минут, однако сегодня, аккуратно подпиливая ногти, Ривай поднимает взгляд и сталкивается с отражением голубых глаз. Эрвин заходит в комнату друга без стука и, подойдя к столу, аккуратно опускается на стул возле Ривая. — Нам определенно нужно развеяться, — отрешенно бросает он, и юноша устало вздыхает, готовясь к нудному спору, однако военный его опережает: — Это простое предложение, не нужно агрессивно на него реагировать. Ривай, подарив другу последний вымученный взгляд, опускает глаза и возвращается к будничному занятию. — Нет такого желания, — тихо роняет он и отрекается от реальности, однако друг, с усталым вздохом забравший пилочку, заставляет вернуться к вынужденному разговору. Ривай поднимает на него усталый взгляд. — Ты должен отдохнуть, — твердо обозначает Эрвин, без сомнений глядя в серые глаза. — Как и я. Нам определенно нужно развеяться, — вторит он сам себе с нажимом и смотрит на друга с требованием, с прямым намерением гнуть свою линию. Ривай задумывается на мгновение… Нужен ли ему отдых от прекрасной музыки?.. Определенно нет. Нужен ли ему отдых от «чувственной», «благодарной» аудитории, ничего не понимающей в искусстве, однако строящей из себя «искусствоведов»?.. Определенно да. Он, устало вздохнув, прячет пустой взгляд в руках. — И что ты предлагаешь? — Он спрашивает без особого интереса. Отдых для него — мягкий полумрак комнаты, старинный рояль, сохранившийся с земных времен, клавир симфоний Аренского и виртуозная, чувственная музыка; однако Эрвин никогда этого не поймет. Для него отдых — степенные прогулки по городу, короткие визиты в кафе и небольшие бары, теплые вечера за разговорами о чем-то стоящем, значимом, и Ривай предчувствует его предложения, однако не открещивается от них заранее. Эрвин же в ответ неопределенно пожимает плечами. — Я знаю хороший бар неподалеку от моей квартиры, — отстраненно бросает он и, заметив на себе недовольный взгляд серебристых глаз, устало вздыхает. — Я знаю, ты не любишь шумные компании, но в нем тихо. Музыка совсем невзрачная, посетителей немного, бармены очень располагают к себе. Я думаю, тебе там понравится, — твердо обозначает он, и Ривай понимает — спорить бесполезно. Протянув руку к другу, он аккуратно забирает пилочку и, опустив взгляд на длинные пальцы, вновь возвращается к рутине. — Если мы туда пойдем, то ненадолго, — холодно бросает он, и Эрвин, добившись желаемого, скупо улыбается другу в ответ. — Отлично, — сухо бросает он и, похлопав Ривая по плечу, поднимается на ноги. — Бар на соседней улице. Он там один, поэтому не заблудишься. Ривай, отвлекшись от успокаивающего занятия, поднимает недовольный взгляд. — Что значит «не заблудишься»? — Он спрашивает холодно, скрывая тихое недовольство. — Где будешь ты в этот момент? — Мне нужно встретиться с другом, — ставит его перед фактом Эрвин, однако, заметив явное негодование в глазах напротив, мягко добавляет: — Это не займет много времени, — устало улыбается он. — Встретимся в баре через два часа. Ривай еще мгновение смотрит на друга — смотрит с давлением, с явным недовольством, однако Эрвин смотрит в ответ твердо, с немой просьбой: «Не начинай очередной спор», и юноша, уловив его настроение, с усталым вздохом возвращается к своему занятию. — Договорились, — скупо бросает он и, отринув реальность, погружается в размеренную атмосферу будничного занятия. Эрвин же, добившись желаемого, холодно кивает в ответ и, бросив сухое: «Закройся», покидает комнату, оставив Ривая наедине с собой — тот с благодарностью встречает желанные мгновения уединения. Стоит входной двери хлопнуть, пианист, отложив пилочку, поднимается на ноги и выходит в коридор. Закрыв дверь на замок, он быстро достает спрятанный клавир симфоний Аренского и возвращается к старинному роялю — его Эрвин с трудом достал из опечатанного домишки на отшибе Капитолии по искренней, глубоко печальной просьбе друга. Ривай бесспорно благодарен ему за это. Опустившись на старую, скрипящую танкетку, он открывает клавир и быстро находит третью часть первой симфонии. Основная тональность симфонии — си минор. Тональность личной трагедии, глубокой скорби композитора, и третья часть симфонии — мощное, грандиозное скерцо, — появляется из ниоткуда, точно пятый всадник апокалипсиса. Она встречает мощными аккордами, массивной, стойкой, но бесспорно трагичной мелодией — ей вторит левая рука, оглушающая своим скорбным форте. Мелодия разрастается, становится громогласной, ее крик — вопль предупреждения, требование о бегстве, благородная спина, отгородившая людей от хаоса реальности. Она — ядерная война, взрыв и радиационный пепел… Однако постепенно, секунда за секундой, мелодия стихает и после короткой паузы обращается проблеском надежды во мраке реальности. Она — солнечный свет, пение ранних пташек. Она течет горным ручьем, подарив мраку Форса первые солнечные зайчики. И все же скорбь си минора омрачает и среднюю часть — мелодия переходит в левую руку, становится жалобной, лишенной внутреннего стержня. Она — горький плач, мольба понять, простить, помочь. Полная повторяющихся мотивов и массивных длительностей, она успокаивает, дарит ощущение тихой тоски, пока, взорвавшись мощными аккордами, не возвращает людей к апокалипсису, заставляя вспомнить о жестоких реалиях. Мотив первой части становится еще громче, еще массивнее, он наполняется немой скорбью. С ней в спор встревает мотив из средней части — они борются с разными намерениями: главная мелодия желает истребить, изувечить, изничтожить жалкого человечишку, мотив средней же части наоборот — пытается уберечь, вдохнуть немного жизни в потерявших надежду людей… Однако скорбь побеждает. Массивные, трагичные аккорды завершают третью часть. Ривай, закончив, прикрывает тяжелые веки. Позорные слезы подступают к глазам — прекрасная музыка оглушает, уводит в мир глубокой скорби, и сопротивляться ей бесполезно, однако пианист пытается. Захлопнув книгу, он подрывается на ноги и широким шагом выходит из комнаты, поставив точку громким хлопком двери. Зайдя в ванную, он выкручивает голубой вентиль и, склонившись над раковиной, остужает горячее лицо ледяной водой, заставив трепетную душу вернуться в тело. Подняв глаза, он дарит своему отражению холодный взгляд. Сегодня красивое, благородное лицо кажется ему отвратительным, и Ривай по привычке прячет его за дорогой черной маской в надежде укрыться, защититься от холодной реальности. Спрятавшись от самого себя, он покидает ванную и, выключив свет, проходит на мрачную кухню. Ему не хочется есть — аппетит покинул его еще в детстве, однако он через силу заставляет себя давиться яблочным пирогом, приготовленным накануне. Затем — дорогой чай, искусственно выращенный биологами в теплицах, тонущих в ультрафиолете. Он — горячая безвкусица, но Ривай с готовностью глотает боль вместе с кипятком. Закончив, он ополаскивает посуду и, разложив ее на полотенце, подходит к окну. Сев на подоконник, он устремляет пустой взгляд на улицу. За стеклом — рокот столицы. Переполненные улицы, забитые под завязку бары и рестораны, полные посетителей торговые центры… Риваю никогда не нравилась торопливая Капитолия. Его соратники — покой и умиротворение, шум и гомон столицы смущает его, заставляет обороняться, скрываться во мраке пустынной квартиры… Ривай мечтает вернуться в Эндсию — в тихую провинцию, в ее размеренную жизнь. Все, чего он хочет — вернуться в родную консерваторию и, заняв почетное место педагога, обучать бестолковых подростков азам искусства. О большем он не смеет просить, вот только… Это по-прежнему остается мечтой. Два часа пролетают незаметно, и вот уже Ривай, сменивший пафосный костюм на дешевую толстовку и джинсы, прячется за солнечными очками и черной медицинской маской. Закрыв квартиру на ключ, он неторопливо спускается по лестнице и, оказавшись на улице, опускает взгляд в пол — ему противно смотреть на праздный образ жизни жителей столицы. Спрятавшись за мягким полумраком и трепетными мыслями о музыке, он аккуратно переходит дорогу и, быстро найдя взглядом кричащую вывеску дешевого бара, подходит к лестнице, ведущей в подвал. Остановившись возле нее, он достает телефон и быстро печатает сообщение. Ривай. 07.32 pm Когда тебя ждать? Холодно и лаконично — в его стиле. Отправив сообщение, он прячет телефон в карман и, потупив взгляд в пол, без единой задней мысли смиренно ждет ответа — тот приходит в считанные секунды.Эрвин. 07.33 pm
Буду еще через час. Заходи в бар — когда я подойду, я найду тебя сам.
Ривай, прочитав ответ, злобно хмурится. Нечто неизвестное — появившееся из ниоткуда шестое чувство — предупреждает об опасности. Оно, подбежав из-за спины, ударяет по лопаткам, заставив, споткнувшись, упасть на влажный асфальт. Оно же, упав возле бренного тела на колени, обхватывает предплечье и, потянув на себя, заставляет заглянуть в мертвые глаза. «Не ходи», — строго требует оно, но Ривай, встряхнув головой, отворачивается от него. «Нет повода переживать», — убеждает он себя, неторопливо спускаясь по лестнице. — «Эрвин скоро придет». С этой мыслью он, проглотив терпкую горечь, дергает массивную дверь на себя. Бар встречает мягким полумраком, почти пустым залом и ненавязчиво звучащей безвкусной музыкой. Единственный источник освещения в нем — софиты, прикрепленные к низкому потолку — они распыляют по бару мягкий свет. По периметру узкого, мрачного помещения — массивные колонки, из которых течет, переливаясь, наивная мелодия. Ривай прислушивается к ней на мгновение… Однако спустя секунду делает мрачный вывод: «Крайнее убожество». За массивным баром — миловидная рыжеволосая девушка с пронзительными карими глазами. Она, увидев Ривая, мягко улыбается гостю, однако спустя мгновение возвращается к протиранию бокалов. За баром — ни одного человека, и это подбадривает, чуть приглушает навязчивый голос шестого чувства, что без перебоя требует: «Уходи». Ривай вопреки ему подходит к барной стойке и с присущей ему грацией опускается на высокий стул. Миловидная девушка же, едва заметив приближение гостя, отставляет бокал в сторону и встречает случайного посетителя вежливой улыбкой. — Добрый вечер, — мягко приветствует она. Тихий, но мелодичный голос приятен слуху — он разбавляет ощущение пустынности, мягко убеждает: «Ты в безопасности». Ривай сухо кивает в ответ. Девушка сперва смотрит озадаченно, однако спустя мгновение на красивое лицо возвращается милая улыбка. — Что вы хотите выпить? — С мягким любопытством спрашивает она, и Ривай сперва хочет холодно отказать, однако шестое чувство, смягчившись, устало просит: «Выпей», и Ривай не может ему отказать. — Пина коладу, — тихо бросает он и, достав телефон из кармана, подключает к нему наушники. Ривай всегда считал алкоголь слабостью — так же он считает и сейчас, но шестое чувство смотрит строго, безжалостно, и пианист, покосившись в его сторону, невольно ведет плечами в надежде сбросить тяжесть его взгляда. Включив любимую «Патетическую» сонату, Ривай опускает руки к бару и, представляя под пальцами клавиши, начинает чувственно играть. Музыка — его спасение. Единственный лучик света во мраке его бесполезной жизни, и Ривай относится к ней с бесспорным уважением. Он готов лишиться абсолютно всего: чувств, свободы, всех мирских благ; но только не старинного рояля. Он — лучший друг, ближайший соратник, старший брат, что, загородив Ривая спиной, первым бросается на амбразуру, и пианист не готов променять его ни на что. Прекрасная музыка рождается высокой материей — чем-то, к чему невозможно прикоснуться, сколько ни тянись вверх, но Ривай пытается: встав на мыски, он протягивает дрожащую руку в воздух и пытается уловить ее суть, но та, точно юркий уж, ловко ускользает из его пальцев. Все, чем остается довольствоваться пианисту — благородным звучанием и фантомными клавишами под пальцами. Когда девушка, смешав коктейль, ставит перед ним высокий стакан, Ривай первое время с непониманием смотрит на бледную жидкость за хрупким стеклом, однако, вспомнив о холодной реальности, кладет на стойку пять долларов и, пододвинув бокал к себе, чуть приспускает маску. Откинувшись на спинку барного стула, он прячется в мягком полумраке бара и, убедившись в том, что никто не заметит острые клыки, обхватывает трубочку губами. Музыка не останавливается ни на секунду: она течет горным ручьем, утягивая за собой в мир чего-то прекрасного, возвышенного. Она — глоток свежего воздуха в духоте Форса, солнечные лучи, которые теперь никто не увидит, пение птиц, едва прилетевших с юга; и Ривай искренне наслаждается ее глубоким, прекрасным звучанием, понемногу потягивая коктейль. Решившись взглянуть в глаза собственным страхам, Ривай несмело оборачивается к шестому чувству — то, прикрыв глаза рукой, лишь недовольно качает головой. Однако Ривай смотрит твердо, с прямым намерением, и то, лишившись спокойствия, гневно смотрит в ответ. «Потом не жалуйся», — ядовито огрызается оно и, отказавшись проронить еще хоть слово, вновь прикрывает рукой глаза. Ривай, поведя плечами, нерешительно отворачивается. «Патетическая» соната подходит к концу, бокал с коктейлем пустеет наполовину — проходит чуть больше пятнадцати минут, когда массивная дверь, ведущая на улицу, открывается с тихим скрежетом. В бар проходит мрачная высокая фигура, скрывшая свое лицо в тени растянутого капюшона. Она, уклоняясь от света софитов, исчезает в служебном помещении, и Ривай, отвернувшись, возвращает свое внимание музыке. «Патетическая» соната, оборвавшись, смолкает — тонкий музыкальный слух улавливает громкий смех, скрывший свой источник в тени служебного помещения, однако Ривай быстро теряет к нему интерес — включив любимую «Ривьеру», он погружается в красоты Земли. Побережье Лигурийского моря, резкий каменный склон, полный зелени невысоких деревьев, насыщенная голубизна глубоких вод… Ривай теряется в прекрасной музыке и, прикрыв глаза, искренне наслаждается пейзажем, нарисованным воображением под закрытыми веками. Мужчина, зашедший в бар жалкое мгновение назад, выходит из складского помещения и, подойдя к девушке, что-то шепчет ей на ухо — та радостно смеется в ответ и, хлопнув его по плечу, возвращается к натиранию бокалов. Ривай не обращает на них внимания — прикрыв глаза, одной рукой он играет глубокую, прекрасную мелодию, другой же — размеренно дирижирует, задавая ритм. Иногда музыка течет чуть быстрее, иногда чуть медленнее — Ривай чувствует малейшие изменения ритма и быстро перестраивается на новый лад. Он, прикрыв глаза, вслушивается в размеренный шум волн и отрекается от реальности, забываясь в четвертом измерении искусства… Однако его вскоре отвлекают — кто-то наглый аккуратно похлопывает его по плечу, привлекая внимание, и Ривай с недовольством открывает глаза… В детстве Ривай не понимал, какого это, жить для кого-то? Какого это, просыпаться в холодном поту, расставаясь с прекрасным сном о близком человеке?.. Возможно, ему попросту не для кого было жить. Кушель, которую он никогда не мог назвать матерью, Кенни — жестокий убийца, Фарлан и Изабель — лучики солнца в его бренной жизни, но даже они не могли вдохнуть жизнь в мертвое тело. Ривай принял свою смерть уже давно — еще в детстве, и он отказывался, трепетно боясь, начинать ценить жизнь. И лишь покинув стены лаборатории, он обрел смысл жизни. Шаткий и хрупкий поначалу, с каждым днем он креп, взрывался яркими всплесками краски, что пестрыми ошметками ложились поверх серых будней. Консерватория, Эрвин, выступления, публика, музыка… Эрен, который исчез из его жизни навсегда. Он пропал внезапно — перестал выходить на связь на следующий же день после удачного побега. Он исчез — его не было нигде. Его не видели ни ученые в лаборатории, ни военные, ни однокурсники, что представлялись близкими друзьями — он попросту пропал из жизни, и даже на столичном кладбище его не нашлось. Его… Просто не стало, и Ривай не мог смириться с этим уже шестой год. Каждый раз, выходя на сцену, он мечтал увидеть среди пустых карих глаз яркие, живые — изумрудные, однако надежда, каменным постаментом упавшая на сырой асфальт, всякий раз разваливалась на кусочки. Заледеневшее сердце поначалу выло — оно, не выдерживая массивного груза боли, трещало по швам; однако постепенно, раз за разом сталкиваясь с очередным разочарованием, оно рыдало все тише, пока не замолкло вовсе. Душа, что, казалось, умерла целую вечность назад, всякий раз взмывала вихрем надежды, однако, так и не столкнувшись с теплым взглядом, сникала. И все же стимул жизни все креп. Чувства старались уберечь, защитить — они, окружив сворой, прятали лицо за черной маской, накрывали плечи теплыми ладонями и убеждали: «Ты должен жить для него», и Ривай никогда не спорил. Он осознавал — его жизнь навсегда останется в чувственных руках доктора, и он не волен ей распоряжаться, поэтому всякий раз, стоило взять в руки холодный нож, Ривай вспоминал: «Он пожертвовал всем ради тебя»… Этого хватало, чтобы взять себя в руки и продолжить жить. И вот теперь, когда яркие зеленые глаза с детским озорством смотрят в холодные — серебристые, умершее сердце сладостно сжимается. Оно замирает на мгновение… Однако спустя секунду срывается на стремительный, болезненный бег. Пожар опаляет изнутри — внутренности ссыхаются в ничто, но Ривай не чувствует боли — в груди начинает спешно тлеть что-то сладостное, невероятно прекрасное — нечто, что глубже и чувственнее самой чудесной музыки. Во рту одномоментно пересыхает, тонкие губы приоткрываются в немом крике, слезы подбираются к серебристым глазам непозволительно близко… Эрен говорит что-то — оглушающая музыка перекрывает шум бархатистого голоса. Спустя секунду доктор, подмигнув, смеется — с детской наивностью и искренностью — так, как он никогда не умел смеяться. Руки деревенеют — они теряют свою природную гибкость, свое благородное изящество, но Ривай, переступая через нервную дрожь, торопливо достает наушники из ушей. Доктор же, заметив это, первое время смотрит со смятением, однако спустя мгновение на красивое лицо возвращается улыбка — искренняя, по-детски счастливая. — Упс, — неловко смеется он. — Я думал, вы меня слышите… Эрен, добившись внимания, пытается убрать руку, но Ривай не позволяет — вцепившись в предплечье одеревеневшими пальцами и помяв рукав белоснежной рубашки, он смотрит в изумрудные глаза с немой мольбой не исчезать, сказать еще хоть слово, убедить, что происходящее — не очередной болезненный сон… Эрен же, опустив потерянный взгляд на предплечье, какое-то время озадаченно смотрит на холодные пальцы, однако спустя мгновение поднимает встревоженный взгляд. — У вас все в порядке? — Он спрашивает с искренним волнением, и Ривай, впервые за долгие годы услышавший родной голос, забывает о том, что иногда нужно дышать. — Эрен… — Тихий шепот срывается с тонких губ фантомом — его почти перекрывает невзрачная музыка, играющая на заднем фоне, однако доктор слышит — он озадаченно склоняет голову в ответ. — Мы знакомы? — Он спрашивает с любопытством — наивным, по-детски искренним, и Ривай, вынырнув из плена сладостных воспоминаний, быстро вспоминает о жестоких правилах реальности. Отпустив холодное предплечье, он дрожащей рукой срывает солнечные очки и, откинув их на барную стойку, приспускает маску, позволяя увидеть острые клыки. Он заглядывает в изумрудные глаза с отчаянием, с немой просьбой оттаять, забыть о реальности и, не обращая внимания на любопытных посетителей, дернуть за руку, прижать к груди, обнять… Но Эрен не считывает его желаний. Чуть отстранившись, доктор смотрит на Ривая с немым смятением. С минуту он стоит статуей, не зная, что сказать, однако, вынырнув из плена сомнений, неловко смеется. — У вас… — Он, подыскивая нужное слово, нервно посмеивается, однако спустя мгновение находится с ответом: — Такие красивые клыки… Сердце останавливается — Ривай, приоткрыв губы, пытается сделать глоток воздуха, однако вскоре осознает тщетность попыток и прекращает стараться. Оно не выдерживает — попросту замирает в груди, в момент ставши камнем. Умершая душа молчит — она давно похоронена под толщей ледяной воды, пытаться разбудить ее бессмысленно. Чувства, окружившие плотным кругом, замирают следом за сердцем — они в мгновение становятся ледяными статуями — бесспорно красивыми, но холодными, мертвыми. — Ты… Забыл?.. — Ривай спрашивает с немым отчаянием, с мольбой переубедить, однозначно ответить: «Это не так». Он пытается говорить громко и четко, но с губ срывается лишь тихий, бесформенный шепот, лишенный любых живых эмоций. Эрен в ответ, склонив голову, первое время смотрит озадаченно, однако спустя мгновение, отмерев, лукаво улыбается. — Дайте угадаю, — склонившись, заговорщически шепчет он. — Мы были знакомы больше шести лет назад, так?.. Закончив, он озорно подмигивает и, выпрямившись, пытается вырвать руку из железного кольца одеревеневших пальцев — Ривай не позволяет. — Да, — он отвечает чуть громче, с немым сомнением, и Эрен, услышав это, смеется — открыто и искренне, с немым облегчением. Запустив руку в непослушные каштановые кудри, он неловко улыбается Риваю. — Понимаете, — несмело начинает он, — шесть лет назад я попал в аварию и потерял память, поэтому… — Закончив, он неопределенно пожимает плечами и неловко улыбается в ответ на потерянный взгляд. — Простите?.. — Он спрашивает неуверенно, с нерешимостью — искренней, по-настоящему детской. Пульс размеренной, но беспокойной жизни останавливается — глухие удары стихают, пока не прекращаются полностью. Следом за ними слышится раздражающий, выматывающий писк, строго оповещающий: «Все мертво». Та слабая надежда, что едва успела возродиться, обращается каменной статуей — она, не выдержав очередного удара под дых, умирает и каменеет. Сердце мертво, душа тоже — Ривай не может чувствовать ничего, однако грудь прошивает острой вспышкой фантомной боли. — Авария?.. — Едва прорезавшийся голос стихает — с губ вновь срывается позорный шепот, но Эрен старается игнорировать трагедию незнакомца. — Да, — неловко смеется он. — Напился и попал под фуру, — легко пожимает плечами доктор. — Довольно глупое решение, но… Что случилось, то случилось, верно? Пухлые губы трогает улыбка — теплая и искренняя. Та самая, от которой раньше сердце сжималось в сладком спазме, однако сегодня оно молчит — умерши, оно обратилось ледяной статуей… Напряженные пальцы, ослабев, отпускают предплечье — Эрен, нервно улыбнувшись, одергивает руку и потирает запястье. Искренняя улыбка становится неловкой, будто виноватой — доктор явно ждет ответа, однако, так и не сорвав ни единого слова с бледных губ, тяжело вздыхает. — Я все понимаю, — виновато улыбается Эрен. — Мне очень жаль, если я заставил вас волноваться, но я очень надеюсь все исправить. Как вас зовут?.. «Ривай» — ответ встревает поперек горла, готовый вот-вот сорваться с бледных губ, но шестое чувство твердо закрывает рот рукой и, обернувшись, дарит Риваю злобный взгляд. «Не смей», — холодно приказывает оно, и пианист, потупив взгляд в пол, холодно бросает: — Леви… Эрен мягко улыбается в ответ. — Очень приятно, — с улыбкой кивает он и протягивает руку через барную стойку. — Рад вновь познакомиться с вами. Ривай не хочет отвечать — ослабшие руки повисли безвольными канатами, однако чувства, едва ожившие после болезненного удара, смотрят с мольбой, и он, взяв себя в руки, отвечает слабым рукопожатием. — Взаимно, — скупо бросает он, так и не осмелившись вновь поднять взгляд. Подняв дрожащие руки к лицу, Ривай уверенно надевает медицинскую маску и, подняв отброшенные на барную стойку очки, прячется за их темными стеклами. Эрен замечает скорбь в его голосе, чувствует немую печаль во взгляде незнакомца, поэтому искренняя улыбка постепенно сходит с пухлых губ — доктор неопределенно поджимает губы. Какое-то время он стоит, пытаясь выпытать взглядом что-то неизвестное, однако, когда неловкое молчание затягивается, заставляет себя устало улыбнуться. — Хотите познакомиться заново? — Он спрашивает с искренним любопытством — так, будто ему действительно интересен незнакомец, но Ривай не знает, что ответить на этот вопрос. Шестое чувство, что, было, замолкло, обхватывает пальцами подбородок и вздергивает голову, заставляя с немой скорбью заглянуть в зеленые глаза. «Отвечай», — строго требует оно, и с бледных губ срывается шумный выдох — немой крик о помощи, на который никто никогда не ответит. — Да, — лживый ответ слетает с губ помимо воли Ривая, но тот, несмотря на глубокий страх, заставляет себя не забирать свои слова назад. Эрен же, получивший желаемый ответ, мягко улыбается незнакомцу. — Что ж, Леви, — радостно начинает он, — расскажите мне, как мы познакомились. «В лаборатории». Правда встревает поперек горла, и Ривай, подавившись ей, шумно сглатывает. Он, потупив взгляд в пол, выбирает скорбное молчание, и пусть шестое чувство в ответ смотрит с осуждением, Ривай не находит в себе желания говорить. Какое-то время Эрен, вопросительно склонив голову, смотрит озадаченно, однако, так и не добившись ответа, виновато улыбается. Однако вскоре он, забыв о глубокой печали в глазах напротив, дарит Риваю лукавый взгляд. — Давайте я снова угадаю, — заговорщически предлагает он, и Ривай вынужденно кивает в ответ. Тогда доктор, ненадолго задумавшись, тихо смеется. — Я делал вам операцию, верно? Ривай не хочет смотреть в зеленые глаза, но удивление, щекочущее горло, заставляет поднять взгляд и с непониманием посмотреть на доктора. Тот же, будто чувствуя смятение пианиста, нерешительно продолжает: — Вы ведь были моим пациентом, так? — Он спрашивает неуверенно, все больше сомневаясь в своих словах, и Ривай теряется с концами. «Ты думаешь, что был хирургом?» — Немой вопрос повисает в воздухе, однако Эрен не отвечает на него — в его взгляде все отчетливее читается нерешительность, и шестое чувство, толкнув в спину, заставляет потерянно кивнуть. — Да, — Ривай отвечает потерянно, не доверяя себе же, однако спустя мгновение заметив облегчение в глазах напротив, кивает чуть увереннее. — Да, все так, — тихо отвечает он, и Эрен, услышав его, смеется с облегчением. — Так, это мы выяснили, — легко улыбается он. — И мы успели подружиться, пока вы были в больнице? — С искренним любопытством интересуется доктор, и на этот раз Ривай кивает без сомнений. «Будет лучше солгать», — с трудом решает он. — Да, — пианист твердо соглашается. — Я пробыл в больнице больше месяца. Эрен в ответ кивает, улыбаясь. — Потом мы потеряли связь? — Заинтересованно спрашивает он, и Ривай вновь твердо кивает в ответ. — После моего… — «Побега», — подсказывает совесть, но шестое чувство смотрит в ответ с искренним гневом. «Не смей», — вновь требует оно, и Ривай продолжает чуть уверенне: — После моей выписки, я был вынужден переехать в другой город. Эрен какое-то время задумчиво смотрит в ответ, однако спустя мгновение легко пожимает плечами. — Понятно, — с мягкой улыбкой бросает он и, вспомнив о работе, берет в руки некрупный кусок микрофибры. Ловко подхватив бокал, доктор озорно подмигивает Риваю и переходит к своим прямым обязанностям. — Вам понравился коктейль? — Он спрашивает, не поднимая взгляда, и Ривай не хочет отвечать. Сомнения, что зародились безобидной крохой, постепенно разрастаются — вокруг них зарождается сотня вопросов, из которых один блестит ярче остальных. — Почему ты не вернулся в медицину? — Он спрашивает нерешительно, не желая задеть, обидеть, натолкнуть на неприятные мысли, однако Эрен реагирует с наивной простотой — подняв взгляд, он искренне улыбается пианисту. — Я все забыл, — с радостной улыбкой напоминает он. — Всю биологию, всю химию, всю хирургию — меня бы не приняли в больницу. Поэтому я решил пройти курсы и стать барменом, — легко пожимает плечами он и, ответив на нескромное любопытство, вновь возвращается к натиранию бокалов. Сердце, что, казалось, умерло целую вечность назад, сладостно сжимается в груди. «Мечтаю быть барменом…» — Мимолетно проносится в сознании, и Ривай, поджав губы, не позволяет скорбной улыбке отразиться на благородном лице. «Я рад, что твоя мечта осуществилась», — с безмолвной лаской говорит он и, тяжело вздохнув, опускает взгляд в пол. Чувства, что раньше окружали скопом, защищая, отгораживая от суровых реалий, расступаются — вперед выходит глубокая печаль, что с каждой секундой наполняется все большей скорбью. Она трогает холодной рукой счастье за близкого человека, омрачая его, наполняя его терпкой горечью, которую Ривай тщетно пытается сглотнуть. Трепетные чувства обнимают, шепотом убеждая: «Он счастлив. Отпусти его», но Ривай старательно отворачивается от них, желая спрятаться от скорбной правды. «Ты не можешь дать ему ничего, кроме боли», — они говорят чуть громче, в разы тверже, отчего позорные слезы подкатывают глазам, и пианист жмурится, смаргивая их… — Как хорошо мы были знакомы? — Эрен, отставив бокал в сторону, принимается за второй. Его слова — всплеск надежды. Надежды завязать разговор, увлечь, вымолить еще хоть слово, и Ривай цепляется за нее, точно утопающий за спасательный круг. — Мы были ближе, чем ты думаешь, — он роняет совсем тихо, но знает — доктор услышит и зацепится за его слова. Эрен же, услышав его, поднимает наивно удивленный взгляд. Он склоняет голову, выразительно вскинув брови. Спустя мгновение пухлые губы трогает лукавая улыбка. Отставив бокал в сторону, доктор упирается руками о барную стойку. — И что же вы обо мне знаете? — Он спрашивает, преодолевая искренние сомнения, и Ривай отвечает с охотой. — Твой любимый фильм — «Храброе сердце». Ты любишь рок и водишь мотоцикл. Ты никогда не видел своих родителей, но твой отец был кем-то важным. У тебя двое близких друзей и квартира на восьмом этаже, — он перечисляет твердо, и с каждым новым фактом во взгляде Эрена все отчетливее читается искреннее удивление, однако Ривай, понимая сложность реальности, уверенно добавляет: — Так было шесть лет назад, — неопределенно пожимает плечами он. — Не знаю, так ли это сейчас, но раньше… — Кто сказал вам об этом?.. — Эрен перебивает с искренним сомнением и, будто стараясь отгородиться, выразительно скрещивает руки на груди. Ривай поднимает на него твердый взгляд. — Ты, — он отвечает уверенно, зная: правда за ним, и Эрен понимает это. Доктор же, опешив, пару секунд смотрит озадаченно, но когда неловкое молчание затягивается, нервно усмехается. — Хорошо, — запоздало кивает он. — Допустим, вы и вправду были моим другом, но… — Так и не закончив, он замолкает в нерешительности, и Ривай, обретший слепую смелость, уверенно давит: — «Но»? Эрен же пару мгновений смотрит с глубоким сомнением, однако, не выдержав немого давления, неуверенно спрашивает: — Почему никто не рассказал мне о вас?.. Звучный, бархатистый голос становится в разы тише, наполняется немой нерешительностью — почти детской наивностью, и Ривай душит скорбную улыбку в зародыше. — Потому что никто не знал о нашем общении, — он отвечает, не замечая пелены слез, пропитанных глубокой печалью. И пусть раньше Ривай не понимал «Печаль» Белтона, сейчас он чувствует то же, что и композитор — трепетное волнение, омраченное глубокой скорбью, немые слезы горькой печали, несносная легкость, испорченная чем-то мрачным, почти что грязным. Эрен же, услышав правду, не понимает ее тяжести — он вопросительно склоняет голову, выразительно вскинув брови. — Почему? — Он спрашивает с искренним любопытством, которое Ривай никогда не сможет удовлетворить. Пианист, скорбно склонив голову, неопределенно качает головой в ответ — нечто неосязаемое, но обладающее невероятной силой, закрывает его рот ладонью, печально улыбаясь. «Не нужно», — мягко просит оно, и Ривай, скупо кивнув в ответ, удовлетворяет печальную мольбу. — Эрен, — миловидная девушка, подойдя со спины, аккуратно похлопывает доктора по плечу, и тот, обернувшись, дарит ей ласковую улыбку. Склонившись к ней, он что-то шепчет — девушка что-то шепчет в ответ, и Эрен, выпрямившись и покосившись в сторону Ривая, дарит тому смущенную улыбку. Девушка же, вручив Эрену шейкер, уходит в складское помещение. — Простите, меня зовет долг, — шутливо отдает честь Эрен, однако, недолго обдумав глупое решение, отставляет шейкер в сторону и, схватив салфетку и ручку, торопливо чиркает что-то непонятное. Протянув салфетку Риваю, он неловко улыбается в ответ на удивленный взгляд. — Это мой номер, — несмело объясняет он. — Если у вас будет время, можем увидеться и пообщаться… Во-о-от, — протягивает он, неловко посмеиваясь. Ривай, приняв салфетку из рук доктора, какое-то время удивленно смотрит на корявые цифры… В груди, надломившись, взрывается нечто неизвестное, но невероятно теплое, почти любимое, и пианист, не в силах ему противостоять, бережно убирает салфетку в карман и запоздало кивает в ответ на смущенный взгляд. — У меня гастроли, — подняв взгляд, нерешительно отвечает он. — Я позвоню через две недели. Эрен же мягко улыбается в ответ. — Так вы — артист? — С искренним любопытством спрашивает он, и Ривай твердо кивает в ответ. — Пианист, — скупо бросает он и, не дав Эрену ответить, просит: — Послушай «Неоконченную» симфонию Шуберта и расскажи, что думаешь о ней, — однако, получив в ответ глубоко удивленный взгляд, нелепо добавляет: — Пожалуйста… Эрен первое время смотрит озадаченно, с немым сомнением, однако, спустя мгновение неловкой паузы, натянуто улыбается. — Буду ждать вашего звонка, — мимолетно бросает он и, радостно улыбнувшись напоследок, широким шагом подходит к случайному посетителю на другом конце барной стойки. Ривай же застывает не в силах оторвать взгляд… Эрен изменился. Каштановые кудри порядочно отросли — теперь они водопадом стекают на плечи. Нездорово худое тело преобразилось: стало выглядеть здоровее и естественнее. Но больше всего изменились глаза — теперь они горят ярче прежнего. В них — ворох искренних эмоций, которые раньше доктор старался прятать за оборонительной холодностью. Зеленая радужка преобразилась на глазах, стала яркой, насыщенной — почти изумрудной. Пухлые губы теперь тронуты улыбкой — не печальной, как раньше, а искренней, полной немого счастья, и Ривай не чувствует, как его сердце сладостно сжимается от этой картины… С бледных губ срывается шумный выдох. Ривай заставляет себя отвернуться, и, поднявшись на ватные ноги, направиться прочь из бара. Поднимаясь по невысоким ступенькам, он лишь пишет Эрвину: Ривай. 08.12pm Приходи домой — я достаточно развеялся. Это — последнее, на что хватает иссякших сил. Дальше — наушники и оберегающая, заботливая музыка.***
Гастроли, полные глубокой, чувственной музыки — нечто прекрасное, вызывающее бурю противоречивых эмоций. Риваю нравится, выходя на сцену, забывать о существовании публики и отдаваться игре с головой. Ему нравится чувствовать музыку, рождающуюся из-под его пальцев, ему нравится пропускать ее через глубины души и создавать благородную среду для слабого ростка искусства… Но все портит зал. Аплодисменты невпопад, несуразные выкрики, просьбы выйти на бис — это бесспорно утомляет, выматывает, высасывая соки из глубокой души. От ее неугомонности и глупости хочется поскорее отмыться, хочется забыть о букетах, стоящих в стеклянных вазах, и поскорее вернуться к одиночеству третьей части первой симфонии Аренского. Две недели пыток, смешанных с неописуемым наслаждением, пролетают за один миг — Ривай не успевает поклониться на прощание, как уже приходит пора кланяться в приветствии. Города мелькают один за одним: обстановка меняется без передышки, но одно остается неизменным — глубокая музыка и слепота наивной аудитории. Тур стремительно подходит к логичному завершению, и вот Ривай, спрятавшийся за черной медицинской маской и за массивными солнечными очками, возвращается в Капитолию. Спрятавшись в тени мрачной комнаты, он включает тусклую настольную лампу и с тяжелым вздохом опускается на мягкое кресло. Мягкий жаккард обволакивает уставшее тело, гипнотизирует своей шелковой структурой, утягивает в царство Морфея, однако Ривай откладывает сон на потом. И пусть усталость придавила тело к полу гранитной плитой, он достает из последнего ящика комода спрятанную салфетку. Какое-то время Ривай прослеживает потерянным взглядом корявые цифры, явно нацарапанные в спешке… Закаменелое сердце больше не чувствуется, умершая душа молчит, но в груди, надломившись, взрывается что-то неизвестное — какое-то летящее, шелковое чувство, мягко убеждающее: «Все будет хорошо»… Одно лишь взгляда на корявый почерк хватает, чтобы щеки обдало жаром, и Ривай старательно списывает это на усталость. Руки дрожат — мелко, нервно, попросту нелепо, — но он достает из кармана телефон и, включив дисплей, быстро вбивает номер в список контактов. Когда одеревеневшие пальцы с трудом вбивают родное имя — «Эрен» — внутренности сладостно сжимаются, и пианист не хочет думать о причине. Закончив, Ривай с недоверием всматривается в мелкие цифры… Его одолевают сомнения. Сознание разрывается напополам. Пока разумная, рациональная часть, стараясь уберечь от боли, с немой мольбой убеждает: «Это все ложь, очередной бредовый сон», чувства бросают в ее сторону гневные взгляды. «Это не сон», — строго обозначают они. — «Он вернулся, и у тебя нет повода не доверять правде». Ривай же неопределенно качает головой в ответ. «Есть», — он отвечает неуверенно, с большим недоверием, и чувства, едва уловив нотки сомнений, принимаются убеждать активнее. Они, накинув на плечи теплый плед, заглядывают в серые глаза с немой лаской. «Сны не длятся так долго», — мягко говорят они. — «Просто поверь в правду»… Ривай, устало вздохнув, прикрывает глаза рукой. Шесть лет — мелочь в масштабе реальности, но долгий срок в жизни Ривая, в котором Эрена не было. Он существовал лишь в памяти и в сладостных грезах. В холодных реалиях же не было ни теплого взгляда зеленых глаз, ни холодных пальцев, сжимающих дрожащие руки до боли, ни белого медицинского халата… Риваю казалось, с уходом Эрена в нем умерло все живое, и лишь жалкие недели назад вглубине грудной клетки сквозь влажный асфальт пророс отчаянный росток надежды. Реальна ли она?.. Возможно, нет. И понимать это больно. Страшно. Однако Ривай, открыв глаза, все же заставляет себя набрать номер трясущимися пальцами. Одинокие размеренные гудки — пытка на яву, и Ривай, сталкиваясь с очередной паузой, жмурится все сильнее. Минута — жалкие шестьдесят секунд, но пианист не находит себя места. Что, если все происходящее — очередной бредовый сон? Что, если Эрена и не было вовсе? Что, если… — Алло? — Родной голос, искаженный плохой мобильной связью, кажется все таким же теплым, глубоким и бархатистым — таким же мягким, как и в реальности, и Ривай, понурив голову, выдыхает с облегчением. — Привет, — он старается говорить громко, звучно, но в одиноком слове — сплошная усталость. Впрочем, Эрен ее не замечает. — Кто это? — Он спрашивает с неприсущей ему радостью, и Ривай поджимает губы, сдерживая скорбную улыбку. — Это Леви, — он отвечает тихо, но знает — Эрен услышит. На мгновение в комнате повисает тишина, и каждое ее мгновение кажется Риваю медленной, мучительной пыткой. Однако спустя секунду в трубке слышится смех — искренне счастливый, почти наивный, что приносит лишь боль. «Что ты пережил в прошлом? Почему ты разучился смеяться… Так?» — Точно, Леви! — Эрен восклицает с искренней радостью. — Очень рад тебя слышать! Ты уже вернулся с гастролей? Ривай устало прикрывает глаза — под закрытыми веками фантомом мелькает родная улыбка. — Да, пару часов назад, — тихо бросает он в ответ. Эрен находится далеко — возможно, на другом конце Капитолии, но пианист видит озорную улыбку на пухлых губах. — Это круто! — С неподдельной радостью отвечает Эрен. — И как все прошло? — Он спрашивает с детским любопытством — наивным и простым, невероятно притягательным, что мгновенно топит лед в серых глазах. — Расскажу при встрече, — Ривай отвечает тихо, но теперь в его голосе отчетливо читается тепло, и он глубоко надеется, что Эрен не слышит позорных изменений. В ответ на другом конце провода слышится смех — громкий, почти неприличный, но благозвучный, приятный слуху. «Он лучше любой музыки», — мелькает в сознании, однако Ривай, встряхнув головой, гонит позорные мысли прочь. — А вы хитрый! — Эрен искренне смеется в трубку. — Тогда предлагаю встретиться поскорее! Когда вам будет удобно? Ривай не задумывается ни на мгновение. — Завтра, — твердо отвечает он. — В любое время. Смех стихает — Эрен ненадолго задумывается, однако мгновение спустя коротко смеется. — Отлично! — Радостно восклицает он. — Может, в шесть часов в нашем баре? — Он говорит, прежде чем думает, однако тут же торопится добавить: — У меня завтра нет смены, мы просто… Посидим. Поболтаем, все дела… Ривай, прикрыв глаза рукой, давит теплую улыбку в зародыше. — Договорились, — тихо бросает он и уже собирается положить трубку, когда Эрен радостно восклицает: — Договорились! — И пусть Ривай не видит его, он чувствует мягкую улыбку. — Тогда… До завтра?.. — Эрен спрашивает будто нерешительно, и пианист степенно кивает в ответ. — До завтра, — мягко бросает он и, не в силах больше слышать родной голос, сбрасывает вызов. Откинув телефон на рабочий стол, он гасит лампу и прячет лицо в ладонях. Сердце, что до этого билось спокойно, размеренно, внезапно срывается на бег — оно колотится часто-часто, так, будто намерено пробить ребра и вырваться наружу во что бы то ни стало. Чувства, что так настойчиво убеждали в реальности происходящего, смотрят тепло, с непонятной лаской. «Ты молодец», — мягко убеждают они, и Ривай потерянно кивает в ответ. «Что будет завтра?» — Он спрашивает, не надеясь получить ответ, и чувства неопределенно пожимают плечами. «Мы не знаем», — тихо бросают они в ответ. — «Но все будет хорошо». Они, мягко улыбаясь, поглаживают по спине, и Ривай с шумным выдохом понимает: он верит им.***
Ночь — мучительный сон, полный боли. Размытый силуэт, чернильные волосы, размазанная алым пятном губная помада, тонкая струйка крови, стекающая по выразительным губам, синяки на истощенном теле, очередной мужчина, хлопнувший входной дверью… Тяжелое пробуждение — забившееся в агонии сердце, трепет длинных ресниц и немые слезы в серебристых глазах, что Ривай стремительно смахивает дрожащей рукой. Постепенное осознание, первые мысли, полные печали и скорби. Шум проснувшейся Капитолии, тонкая полоска света между дверью и полом. «Эрвин проснулся», — мелькает в сознании, однако Ривай не выходит из комнаты — не хочет видеть ничего, кроме темени просторной спальни, и поэтому он, бесшумно поднявшись, подходит к окну и опускается на широкий подоконник. За толстым стеклом — загоревшиеся окна, яркие вывески ресторанов и баров, что мерцают неоном в приглушенной темени Форса, гомон спешащих на работу людей… Среди них — непослушные русые кудри и голубые глаза… Однако, стоит Риваю на мгновение прикрыть глаза, фантом исчезает. Пианист без единой мысли продолжает наблюдать за праздной жизнью Капитолии. Сколько проходит времени, он не знает — лишь слышит хлопок двери и провернувшийся в замочной скважине ключ. Лишь тогда, когда квартира тонет в приглушенном мраке, Ривай выходит из комнаты. Не умывшись и не приняв душ, он сразу же направляется к роялю — к старинному другу, оберегающему его вот уже долгие десять лет. Тот успокаивает: дарит ощущение умиротворения — скорбного, но глубокого, искреннего. Ривай, не задумавшись ни на секунду, тонет в прекрасной музыке. Не открывая нот, он играет все, что приходит на ум — одно произведение не успевает закончиться, как он сразу же начинает играть новое. Искусство — массивная стена в потолок, что защищает, прячет от посторонних глаз, помогает убедиться: «Ты такой же, как все». Оно, отгородив от выразительных взглядов толпы, накрывает плечи теплыми ладонями, заглядывает в глубокие серые глаза, спрашивая: «Все в порядке?», и Ривай отвечает, не думая. «Конечно». Он привык. Привык просыпаться в слезах от кошмаров, привык прятаться в темени мрачной каморки, привык отгораживаться от мира прекрасной музыкой — в сегодняшнем утре нет ни доли новизны, поэтому вскоре все встает на свои места. Сердце, что сорвалось на бешеный бег, постепенно успокаивается, возвращается к размеренному, степенному ритму. Слезы, что застлали глаза тонкой пеленой, высыхают. Руки перестают дрожать. «Все нормально», — раз за разом вторит себе Ривай, и реальность принимает его правила. Лишь добившись желаемого умиротворения, он закрывает крышку рояля и выходит в мрачный коридор. Он не включает свет — сразу проходит в ванную. Принять душ, подпилить когти, впихнуть в себя завтрак — он делает все, не задумавшись ни на секунду, и затем, вернувшись к роялю, он открывает новый нотный сборник, купленный Эрвином в подарок на день рождения. На обложке — громкое высказывание: «Величайшие произведения Бетховена». И пусть Ривай не может выделить из произведений композитора самые великие, он открывает первую страницу и устремляет сосредоточенный взгляд в ноты. Он играет сонаты, затем переходит к симфониям, после — к пьесам… Постепенно наступает обед. Короткая передышка — холодный яблочный пирог, и затем — снова рояль. Ривай не устает — он никогда не устанет от прекрасной музыки. Вот так сидеть, раз за разом проигрывая один и тот же такт в попытке достичь идеала — его медитация, единственный способ отвлечься от мрака реальности, погрузиться в мир прекрасного, непостижимого простому человеку. В каждом произведении Бетховена — борьба за свет, за победу над тяготами судьбы. Его творчество — то, что Ривай всегда понимал и чувствовал, поэтому играть произведения великого композитора — большая честь для него. Он, отчаявшись, раз за разом протягивает руку к великому искусству, но то убегает все дальше, теряясь во мраке лесной чащи. И все же Ривай пытается: забыв о времени, он изучает все больше, играет все дольше в попытках понять, постичь глубинный смысл произведений. И лишь будильник, поставленный заранее, отвлекает его от искусства. Прервав банальную мелодию, Ривай бросает пустой взгляд на время — то незаметно приблизилось к пяти. С тяжелым вздохом Ривай закрывает нотный сборник и, пробежавшись пальцами по хлопнувшей крышке рояля, негласно обещает: «Я скоро вернусь». Лишь простившись со старым другом, он возвращается в свою комнату. Натянуть на себя чистую одежду — черную, невзрачную, что точно не привлечет внимания, — уложить непослушные волосы, спрятаться за черной медицинской маской и за солнечными очками — вновь рутина, не требующая ни единой мысли. Ривай устал. Устал после тяжелых гастролей, устал после болезненного сна, после многочасовых занятий — усталость наваливается на тело каменным постаментом, что с силой вжимает во влажный асфальт, заставляет идти по улицам, сгорбившись и понурив голову. И все же пианист бодрится — поведя плечами, он сбрасывает с себя тяжесть чужих взглядов и, вздернув голову, устремляет холодный взгляд вперед. Мимо мелькают люди, машины, мотоциклы — Ривай не оборачивается в их сторону. Спокойным, степенным шагом он направляется к бару. Он спокоен — он уверен в этом, однако, стоит неоновой вывеске показаться из-за угла, он замирает ледяной статуей — прекрасной, почти живой. В серых глазах — царство спокойствия, но теперь ртутная гладь идет рябью неизвестного, непостижимого Риваю чувства. Оно, точно умелый иллюзионист, достает из пустой шляпы вереницу ярких платков — искренних, бушующих эмоций, что вдыхают в мертвое тело немного жизни. Взгляд оживает: наполняется чем-то прекрасным, невероятно притягательным. И пусть тело замерло ледяной статуей, сердце секунда за секундой оттаивает — в нем хрупким ростком пробуждается нечто неизвестное, но обладающее невероятной силой. Оно смотрит в серые глаза мягко, почти благосклонно, и аккуратно касается теплой ладонью груди — сердце в ответ трепещет, а душа, что была закована в ледяной купол, понемногу оттаивает. Все внутри переворачивается в момент — волна огня, опалившая изнутри, сжигает внутренности в ничто, заставляет пораженно задержать дыхание, пустым взглядом провожая несуразные завитки на неоновой вывеске… Рациональная часть кричит, требуя: «Уходи!», чувства же говорят обратное: «Смелее», и Ривай теряется в бесконечном противоречии. Однако сердце, едва освободившееся из ледяных оков, мягко подсказывает: «Все будет хорошо», и одеревеневшие ноги направляются вперед сами по себе. Пока Ривай, теряясь в сомнениях, смотрит на вывеску с опаской, неизвестное чувство смотрит в серые глаза с притягательной мягкостью, с намерением убедить, защитить, спрятать трепетную душу за своей широкой спиной, поэтому Ривай, проглотив терпкую горечь, нехотя спускается по лестнице. На мгновение он замирает возле тяжелой двери в сомнениях. «Чего я хочу?» — Он раз за разом задает себе один и тот же вопрос, но неизвестное чувство шепотом подсказывает: «Счастья», и дышать становится немного легче. Скинув с плеч балласт тяжелых взглядов сознания, Ривай с шумным выдохом открывает дверь. Бар встречает знакомым полумраком, мягким светом софитов и ненавязчивой музыкой, играющей на заднем фоне — еще более безвкусной и бесхарактерной, чем прежде. Однако сегодня картинка кажется Риваю более яркой, по-настоящему особенной — ощущение пустынности и мрака разбавляет мягкая улыбка и блеск глубоких изумрудных глаз. Эрен, сев во главе широкого стола, увлеченно читает что-то неизвестное в телефоне, однако, стоит двери со скрипом открыться, поднимает голову. Удивленный взгляд гипнотизирует, приковывает к себе магнитом, заставляет забыть о сомнениях и страхах. Проходит мгновение, и в изумрудные глаза возвращается осознанность, затем притягательная легкость и детская радость — Эрен, подняв руку, радостно улыбается и машет в приветствии. Ривай же, застыв каменной статуей, безмолвно смотрит. Он провожает взглядом каштановые кудри, завитками обрамляющие красивое лицо, ловит легкую улыбку и всматривается в изумрудные глаза в надежде найти в них нечто глубокое, почти сакральное, но все бестолку — в них читается лишь наивная непринужденность… Лишь когда Эрен, удивленно склонив голову, подзывает рукой к себе, он отмирает и медленной, неуверенной поступью подходит ближе. Чем шире шаг, тем больше страхов. Как все пройдет? Что, если Ривай проговорится о том, о чем стоило бы молчать? Что, если Эрен начнет задавать лишние вопросы, и он не сможет солгать? Что, если его обман раскроется?.. Однако глубокое чувство, расплескавшееся пятнами алой краской в груди, мягко убеждает: «Все будет хорошо», и Ривай, проглотив терпкую горечь, садится за стол напротив Эрена — тот встречает легкой улыбкой. — Привет, — Эрен здоровается мягко, с необъяснимой теплотой — совершенно несправедливой по мнению Ривая, однако он не показывает легкий страх, что до сих пор трепещет в груди. — Привет, — степенно кивает он в ответ. Мгновение проходит в тишине — жалкая секунда, однако Ривай успевает похоронить себя под толщей сомнений. «Дерьмовое начало», — язвит рациональность, однако чувства уверенно толкают ее в спину, и пианист нехотя занимает их сторону. Эрен тем временем откладывает телефон в сторону. — Как дела? — Он спрашивает с наивной лаской, и сердце Ривая болезненно сжимается в груди. «Плохо», — честный ответ застревает в глотке. — «Из близких у меня остались только рояль и ты, но ты меня не помнишь»… И все же пианист вовремя закрывает честности рот. — Все в порядке, — тихо бросает он. — Что насчет тебя?.. — Он спрашивает нерешительно, не зная, готов ли он услышать ответ, однако Эрен не думает ни секунды. — У меня все отлично! — Радостно восклицает он и, не думая, продолжает: — Весь день думал о нашей встрече. Вы настолько заинтересовали меня, что я полночи не мог уснуть, — Эрен тихо усмехается, однако, поняв, что только что сказал, прикусывает язык и тупит смущенный взгляд в пол. Ривай не хочет, но чувствует, как сердце сладостно сжимается в груди. В голове раз за разом прокручивается: «Вы заинтересовали меня», и он теряется в магии неловкой тишины. И все же молчание затягивается — становится неестественным, неприятным, глупым, и волшебство с треском рушится — остается лишь неловкость и напряжение, поэтому Ривай, прочистив горло, тихо бросает: — Когда-то ты заинтересовал меня так же быстро. Эрен, услышав это, вздергивает голову — излишне резко, попросту нелепо, но Ривай относится к этому с благосклонной теплотой. В изумрудных глазах взрывается и распадается золотыми искорками удивление — глубокий, искренний интерес, и пианист выдыхает с облегчением. — Это значит, что мы быстро стали друзьями? — Эрен спрашивает все еще неуверенно, однако неловкость момента постепенно сходит на нет, и Ривай хвалит себя за это. На мгновение пианист задумывается над вопросом, однако так и не находится с однозначным ответом. — Не столько быстро, — неуверенно начинает он, — сколько резко. Эрен смотрит в ответ с любопытством — наивным, но искренним, почти что детским. — Этому что-то послужило? — Спрашивает он, удивленно склонив голову. Ривай степенно кивает в ответ. — Ты принес мне ноты, — тихо бросает он. Неосознанно потупив взгляд в пол, пианист невольно вспоминает тяжелое время — самое трагичное и болезненное в его жизни. Просторная палата, минеральная вата и белоснежный войлок, разукрашенный блеклыми пятнами крови, зеркало в пол, мучительно яркий свет белых ламп и музыка — истинный спаситель и защитник, старший брат, что с кулаками бросился на боль. Он вспоминает глубокую, изматывающую боль и мучительное испытание навязанным страхом, вспоминает неподъемную ношу — осуждение и презрение окружающих, — и физические истязания, вспоминает русые кудри и голубые глаза… Однако затем вспоминает разговор. Ноты — ветхий сборник, неизвестные произведения — возможно, слишком сложные для юного пианиста… — Разве это может впечатлить? — Эрен спрашивает будто с недоверием, вырвав из мира болезненных воспоминаний, и Ривай поднимает пустой взгляд. — Конечно, — он отвечает, не думая, и в ответ доктор смотрит озадаченно, с большим сомнением. Однако постепенно, секунда за секундой, в его глазах читается все больше осознанности. — Вам некому было их принести, — с робким пониманием говорит он, и Ривай твердо кивает в ответ. — Некому, — тихо вторит он, и Эрен, поджав губы, с сожалением смотрит в ответ. На какое-то время между бывшими друзьями повисает тишина — не неловкая и неестественная, но все же неприятная — ситуацию не спасает даже безвкусная музыка, играющая на заднем фоне, однако вскоре Эрен, устало вздохнув, вымученно улыбается. — Если вам понадобятся еще ноты, звоните, — коротко смеется он, и Ривай душит нелепую улыбку в зародыше. Взгляд серых глаз невольно наполняется теплом и лаской, и пианист ничего не может с этим сделать. — Обязательно, — вскользь бросает он, и Эрен радостно улыбается в ответ. Хлопнув по столу, он с любопытством заглядывает в серебристые глаза. — Итак, — с улыбкой начинает он, — вы обещали рассказать мне, как прошли гастроли. Тепло и ласка, что зародились в обычно пустом взгляде жалкое мгновение назад, исчезают без следа — на их место приходит усталость и невыносимая тяжесть, победа которой неизбежна. Ривай вымученно вздыхает в ответ. — Тяжело, — он говорит честно — лгать нет смысла, и все же легкая улыбка быстро сходит с пухлых губ. — Так сильно устали от классики? — Эрен спрашивает с искренним сожалением, и Ривай нервно усмехается в ответ. — Я никогда не устану от настоящей музыки, — твердо обозначает он, проигнорировав немое удивление в глазах напротив. — Зато я всегда устаю от «знатоков» в зале. Эрен выразительно хмурится в ответ. — И чем же вам не угодила публика? — Он спрашивает с наивной серьезностью — так, будто слова Ривая искренне задели его, однако пианист игнорирует притворную холодность. — Тем, что они, ничего не понимая в музыке, стараются делать вид, будто это не так, — он отвечает твердо и однозначно — так, как он чувствует, однако Эрен в ответ хмурится сильнее. — Может быть, они хотят понять, — строго говорит он, — поэтому и пришли на ваш концерт. Ривай задумывается на мгновение… И все же не соглашается с Эреном, однако не подает вида. Легко пожав плечами, он сухо бросает: — Возможно, — и откидывается на спинку стула. Эрен, нахмурившись, стреляет в Ривая молниями недовольных взглядов — серьезных на поверхности, но легких на глубине, поэтому пианист не встревает. И действительно, проходит чуть меньше минуты, когда Эрен, устало вздохнув, откидывается на спинку стула, и на пухлые губы возвращается улыбка — чуть вымученная, но искренняя. — Подводя итоги, все прошло хорошо, — тихо говорит он, и Ривай твердо кивает в ответ. — Хорошо, — тихо бросает он. В ответ вымученная улыбка становится чуть более легкой и непринужденной. — Я рад, — Эрен отвечает совсем тихо — его почти перекрывает ненавязчивая музыка, звучащая на заднем плане, однако для Ривая неброский шепот, что громкий крик. Спустя мгновение, Эрен многозначительно вздыхает. — Итак, — с легкой улыбкой начинает он, — я все еще жажду подробностей нашего общения. Ривай не хочет, но чувствует, как сердце сжимается в груди — его стрелой пронзает трепетный страх — несильный, едва ощутимый, но весомый. Он не хочет говорить — не хочет начинать рассказ первым, опасаясь сказать что-то, о чем следовало бы промолчать, поэтому он, тихо прочистив горло, сухо бросает: — Что ты хочешь узнать? — И затем, оборонительно скрестив руки на груди, дарит Эрену притворно холодный взгляд. Доктор же не замечает показательного равнодушия — легко улыбаясь, он опускает теплый взгляд в руки, задумавшись, однако спустя мгновение грустно усмехается. — Мне бы хотелось узнать, каким я был другом, — тихо бросает он и, не желая продолжать, выразительно поджимает губы. И все же Ривай не торопит — понимает, что Эрен не высказался до конца, поэтому благосклонно дарит ему несколько секунд на то, чтобы собраться с мыслями и сказать то, о чем говорить не хочется. Взгляд серебристых глаз смягчается, наполняется немым сожалением и искренним, глубоким теплом — желанием поддержать, защитить, убедить в безопасности… Все бестолку — Эрен продолжает упрямо молчать. Изумрудные глаза омрачает нечто темное — мрачная печаль, отдающая терпкой горечью, и пусть Риваю больно наблюдать за тем, как непринужденный взгляд наполняется тяжестью, он продолжает молчать, подбадривая. Проходит чуть меньше минуты, когда Эрен, устало вздохнув, прикрывает глаза. — Понимаете… — Он начинает неуверенно, с невыносимой тяжестью, и Ривай не чувствует, как его сердце болезненно сжимается от этой картины. — Мои друзья почти ничего не рассказывали мне о том, каким я был в прошлом, и мне… Интересно узнать. Вот и все. Закончив, Эрен нелепо пожимает плечами и поднимает взгляд — несмелый, искренне нерешительный, почти молящий об искренности, и Ривай понимает — он не сможет отказать. С бледных губ срывается шумный выдох. — Каким ты был другом? — Он переспрашивает с несмелым теплом — едва заметным на первый взгляд, однако Эрен, прочитав его в открытой книге чувств, кивает — слишком резко, почти нелепо. — Да, — коротко бросает он, и Ривай на мгновение задумывается. Каким Эрен был другом?.. Самым лучшим. Холодным на поверхности, но глубоко чувственным и сопереживающим внутри. Смелым и жертвенным, искренним и ярким, глубоко печальным и способным на проявление истинных чувств, преданным и готовым на подвиг. Ривай вспоминает легкие улыбки и горькие слезы, вспоминает разговоры невпопад, полные глупостей и серьезных вещей, вспоминает открытость на первый взгляд замкнутого доктора… Сердце болезненно сжимается в груди от осознания: «Таким я его не увижу никогда»… Ривай душит печальную улыбку в зародыше. Подняв взгляд, он заглядывает в изумрудные глаза — смотрит открыто, не скрывая горьких чувств, и Эрен, считав их, вопросительно склоняет голову. — Вы не хотите говорить? — Он спрашивает почти без сожаления — так, будто он был к этому готов, и Ривай неопределенно качает головой в ответ. — Это глупый вопрос, — сухо бросает он, и Эрен обиженно поджимает губы в ответ. — Глупый, но интересный, — едко бросает он, выразительно скрестив руки на груди. Ривай тихо усмехается в ответ. — Ты был хорошим другом, — мягко убеждает он, с теплом заглянув в зеленые глаза. — Очень смелым и открытым, одновременно легким и невыносимым, глубоко сопереживающим. Больше мне нечего сказать, — легко пожимает плечами пианист. Эрен же на мгновение задумывается — широкие брови сходятся к переносице, изумрудные глаза чуть щурятся, в их взгляд прокрадывается недоверие. — Неужели у меня не было ни одного плохого качества? — Он спрашивает с искренним сомнением — почти с давлением, но Ривай не чувствует его. — Ни одного, — твердо отвечает он, и Эрен задорно усмехается в ответ. В изумрудных глазах вспыхивает озорной огонек. — Я вам не верю, — однозначно заявляет он, и в ответ в серых глазах мелькает нечто неизвестное — невероятно теплое и притягательное. — Можешь не сомневаться, — мягко бросает Ривай, и Эрен озорно улыбается в ответ. — Если верить вашим словам и словам моих друзей, я был идеальным человеком, — с искренним воодушевлением обозначает он. — А таких людей не бывает. — Ты спросил меня, каким ты был другом, — мягко говорит Ривай. — Не каким ты был человеком. Эрен выразительно подпирает голову рукой. — А каким я был человеком? — Он спрашивает с искренним любопытством, ехидно сощурившись, и Ривай понимает, что не сможет отказать непринужденному взгляду изумрудных глаз. — Тебя интересуют минусы? — Он уточняет на всякий случай, и Эрен активно кивает в ответ. — Именно, — озорно усмехается он в ответ. Ривай на мгновение задумывается — стоит ли говорить?.. Однако мгновением позже понимает: Эрен заслуживает правды. — Что ж, начнем с того, что ты был… — Пианист на мгновение задумывается, подбирая мягкое слово, однако решает сказать, как есть: — Грубым. Эрен в ответ, опешив, чуть отстраняется — взгляд зеленых глаз взрывается удивлением. — Грубым?.. — Он переспрашивает совершенно потерянно, и Ривай однозначно кивает в ответ. — В начале нашего общения ты сказал мне, что считаешь, что я мог убить человека, — тихо усмехается он. И пусть касаться воспоминаний о том времени до сих пор больно, почему-то правда дается ему с несправедливой легкостью, будто слова доктора когда-то не вызвали едкого отвращения, омраченного глубинной ненавистью. Эрен, спрятав руки под столом, вымученно хмурит брови. На мгновение в воздухе каменным балластом повисает тишина — легкая для Ривая, но невыносимая для Эрена. Доктор, задумавшись, выразительно хмурится, в зеленых глазах взрывается озадаченность — она золотыми искорками вспыхивает поверх изумрудной радужки, и Ривай находит ее несколько очаровательной. Спустя время Эрен, прочистив горло, прячет взгляд в руках. — Мне жаль, — тихо, но с искренним сожалением бросает он, и Ривай улыбается глазами в ответ. — Во-вторых, ты был заядлым алкоголиком, — с чуть большей уверенностью продолжает он. Эрен в ответ, вскинув взгляд, смотрит в возмущением. — Воу, — пораженно бросает он, оборонительно выставив руки перед собой. — Это уже похоже на оскорбление, — нервно усмехается доктор, и Ривай с пониманием кивает в ответ. — Ты хотел услышать правду, — легко пожимает плечами он, и Эрен, едко сощурившись, смотрит в ответ с глубоким сомнением. — Но я не пью, — строго обозначает он, и Ривай скупо усмехается в ответ. — Что ж, раньше пил, — твердо обозначает он и, заметив недоверие в глазах напротив, повторяет с давлением: — Много пил. Эрен, сцепив руки в замок, отстраняется — откинувшись на спинку стула, он смотрит на Ривая, нахмурившись, — смотрит так, будто слова пианиста искренне его задели. — Почему же тогда я не пью сейчас? — Он спрашивает строго, с глубокой обидой, и Ривай неопределенно пожимает плечами в ответ. — Потому что ты все забыл? — Он спрашивает с долей сарказма, не особо заботясь о чувствах доктора, и Эрен в ответ хмурится сильнее. — Я вам не верю, — сухо бросает он, оборонительно скрестив руки на груди — Ривай устало вздыхает в ответ. — Твое право, — легко пожимает плечами он. Эрен в ответ, подозрительно сощурившись, стреляет в Ривая молниями недовольных взглядов — искренне злых, почти что обиженных. — Я ведь легко могу это проверить, — пытается пригрозить он, однако пианист с легкостью усмехается в ответ. — Я буду рад, если тебе решатся рассказать правду, — искренне отвечает он, и доктор строго смотрит в ответ — пронизывает бывшего друга взглядом, полным сомнений. Однако проходит мгновение, и Эрен, не найдя подвоха в глазах напротив, холодно уточняет: — Что-нибудь еще? Ривай на мгновение задумывается, вспоминая важные детали, однако вскоре находит одну. — Во многом ты был несправедлив, — тихо бросает он, — и ты всегда возводил свое мнение во главу угла. Эрен в ответ усмехается — нервно, с искренним недовольством. — У меня складывается ощущение, будто вы просто хотите меня оскорбить, — с глубоким возмущением заявляет он, на что Риваю остается лишь легко пожать плечами. — Что еще ты ожидал услышать, спрашивая о своих минусах? — С искренним равнодушием спрашивает он, на что Эрен едко усмехается. — Действительно, — холодно бросает он. — Возможно, правду? Ривай выразительно склоняет голову в ответ. — Ты сказал, что легко можешь все проверить, — скептично напоминает он. — Так проверь. Точка в разговоре — легкое пожатие плечами, и Ривай не намерен менять свое решение. Он сказал даже то, о чем бы стоило молчать, продолжать — подливать спирта в огонь назревающей ссоры, поэтому пианист, подарив Эрену холодный взгляд, строго обозначает: «Хватит», и Эрен, считав немой приказ, выразительно поджимает губы в ответ. Однако проходит мгновение, и он многозначительно вздыхает. — Я проверю, — сухо кивает он. — И если вы сказали мне неправду, я больше не хочу вас видеть. Ривай легко пожимает плечами в ответ. — Пусть будет так, — тихо бросает он. Недоверие, сомнения и горькая правда, стремительно испаряясь, едким газом витают под потолком — они отравляют, портят по началу легкое общение, наделяют его невыносимой тяжестью и горечью пережитых времен, однако Ривай воспринимает их с легкостью. Ему нечего бояться — он сказал правду. Болезненную и горькую, которую трудно признать при всей глубокой смелости доктора, но искреннюю — такую, какой она запомнилась на годы. Ривай не знает, решатся ли друзья Эрена сказать ему правду, не знает, состоится ли следующая встреча, но совесть мягко поглаживает по голове, убеждая: «Все будет хорошо», и пианист не находит повода не доверять ей. Какое-то время проходит в тишине: Эрен сверлит Ривая выпытывающим взглядом, пианист же холодно смотрит в ответ, позволяя обдумать, принять тяжелую информацию. И все же спустя мгновение доктор, тяжело вздохнув, запускает пятерню в растрепанные кудри. — Да уж, — устало роняет он. — Наверное, я зря спросил… Ривай не может не согласиться. — Зря, — твердо кивает он. — Но я рад, что смог помочь тебе узнать о своем прошлом чуть больше. Эрен, вздернув голову, стреляет в Ривая молнией недовольного взгляда, однако спустя мгновение магию тишины рушит мерзкая вибрация — телефон Эрена, ожив, привлекает внимание надоедливым жужжанием, и доктор, покосившись в сторону сотового, печально усмехается. Выключив будильник, он поднимает на пианиста сожалеющий взгляд. — Простите, мне уже пора, — неловко бросает он и, печально улыбнувшись, поднимается на ноги. — Мне очень жаль, что наш разговор кончился… Вот так, — нервно усмехается доктор. Омертвевшее сердце больше не может болеть, но Ривай чувствует, как грудь пронзает вспышка фантомной боли. Расставаться — глотать терпкую горечь неизвестности. Встретятся ли они вновь? Будет ли еще возможность поговорить о чем-то светлом? Предоставится ли возможность рассказать о теплых, душевных качествах замкнутого доктора? Сможет ли Ривай еще хоть раз заглянуть в изумрудные глаза? Насколько они расстанутся на этот раз? На год? Или на два? Когда Ривай снова вернется в Капитолию?.. Тяжело сглотнув, Ривай поднимается на ноги следом за Эреном. — Ничего, — он бросает холодно, скрывая терпкую печаль за показным равнодушием. — Возможно, в следующий раз все пройдет куда лучше, — мягко убеждает он себя, и Эрен печально улыбается в ответ. — Возможно, — горько усмехается он и, протянув руку, вымученно улыбается. — Было почти приятно с тобой увидеться, — коротко смеется он, и Ривай не чувствует, как сердце болезненно сжимается от этих слов. Все, что ему остается — коротко кивнув в ответ, пожать протянутую руку. Эрен же, заметив неловкость, острыми шипами пронзившую накаленную атмосферу, натянуто улыбается. — Возможно, еще увидимся, — печально улыбается он и, подарив пианисту последний мрачный взгляд, направляется к выходу из бара. — Возможно, еще увидимся, — шепотом вторит ему Ривай и, не понимая, зачем, машет рукой напоследок — доктор этого не видит. Сердце болит — оно ничтожно воет, сжавшись в плотный комок. Чувства, что так усердно убеждали в нормальности происходящего, резко замолкают, почувствовав терпкий привкус крови. Рациональность же едко усмехается в ответ. «Я предупреждала», — едко бросает она, но Ривай твердо закрывает ей рот рукой. «Все будет хорошо», — твердо убеждает он сам себя и, окинув бар холодным взглядом, устало опускается на неудобный стул. — Все будет хорошо… — Шепотом вторит он и, устало спрятавшись в ладонях, отдается плену невзрачной музыки.