Человеческое сумасшествие нередко оказывается по-кошачьи хитрым и коварным. Иной раз думаешь, его уже нет, а на самом деле оно просто приняло какую-нибудь более утончённую форму. Герман Мелвилл «Моби Дик, или Белый кит»
Ночь затягивается. Интервью Мацуды на Сакура-ТВ назначили на завтра, и Эл ведет себя странно. Страннее, чем обычно. Он ходит туда-сюда. Он ест столько сладкого, что хватило бы прокормить небольшое государство. Он повторяет завтрашний план раз, другой, и снова, и снова. Он распластывается на кровати, расставив ноги и свесив голову с края, изогнув спину дугой. Он цитирует наизусть половину «Илиады» Гомера на беглом греческом языке; его странный акцент завораживает Лайта, который лежит рядом, больше не делая вид, что пытается уснуть. Он говорит Лайту, какой он красивый. Он говорит нерешительные, бессвязные вещи, признания и обвинения — настоящий конгломерат невысказанных страхов, наконец высказанных на тихой заре. — Представь, что мы стоим на дороге, — бормочет он, свернувшись на боку и глядя на Лайта широко раскрытыми, отстраненными глазами. — Вот представь, что мы там стоим. А теперь представь машину, которая появляется из ниоткуда и мгновенно размазывает нас по асфальту. — Он говорит так, как будто речь о какой-то ерунде. — Нам бы думать получше. Нам бы думать получше и не стоять посреди дороги, так? — Эл, что…? — спрашивает Лайт, не зная, что сказать. Ему не нравится, когда Эл такой несчастный, поэтичный и даже более загадочный, чем обычно. — На нас несется машина, Лайт, — продолжает тот. — И эта машина — ты. Он либо слишком не в себе, чтобы замечать такие вещи, либо сознательно отказался от почтительного суффикса, потому что Лайт теперь для него просто «Лайт». Это дает чувство странного освобождения. — Это нелепо, — отзывается Лайт, падая на спину и закатывая глаза. Если и правда надвигается конец света — раз Эл ведет себя так, как будто это он, — то они могли бы и не тратить время зря. — Ты смешон. Давай лучше трахнемся. Эл долго смотрит на него, затем пожимает плечами. — Ладно. В этот момент Лайт не стал бы особенно возражать, если бы Эл залез на него сверху и грубо дал ему, как Эл любит делать, когда он теряет голову и ему нужно на чем-то сосредоточиться. Однако он не двигается, просто лежит — видимо, ждет, пока Лайт налажает по максимуму. И Лайт так и делает. Голова Эла по-прежнему свешивается с кровати, рваные концы его волос волочатся по полу при каждом толчке, тело покачивается, как буек во время шторма — словно бурное море сталкивает их друг с другом. Тело Эла напряжено, и он трудится вполсилы, глядя наверх в потолок, как будто его разум гуляет где-то сам по себе. Если бы можно было только представить, что Эл думает о ком-то, кроме него, Лайт мог бы сейчас немного позавидовать. Но это невозможно, разве что… Лайт скрипит зубами, делая особенно грубый толчок. — Думаешь о Кире? — задыхается он в ухо Эла. — Да, — автоматически отвечает Эл. По крайней мере, на этот раз он не лжет. — А ты? Лайт ненавидит его и одновременно до смертной тоски обожает его, как школьница, влюбленная в некого непостижимого для нее профессора, вдвое старше ее возраста. Их чувства обречены, временами почти романтичны — хотя сейчас как раз не время. — Ты неправ, Эл, — невнятно хрипит он, потому что дрожит от желания и прерывается на каждом слове. — Как же ты неправ. Тебе будет пиздец как стыдно, когда ты поймешь, насколько ты неправ. Лучше бы тебе извиниться. Лучше бы тебе валяться у моих ног. — Так вот чего ты хочешь? — выдыхает Эл ему в ухо, наконец-то посмотрев на него. — Чтобы я валялся у твоих ног? — Да, — стонет Лайт, и ему невероятно стыдно — но он хочет, хочет, хочет. — Лайт, — срываясь шепчет Эл, его голос становится хриплым и невероятно покорным. — Пожалуйста, — умоляет он. Внимательный взгляд обнаруживает слегка озорную улыбку на губах Эла, дразнящую. Лайт подозревает, что над ним смеются, но это настолько круто, что он не может прийти в себя. — Ублюдок, — рычит он. Эл двигает бедрами, оказывая сводящее с ума давление всего лишь легким движением, и через несколько минут Лайт кончает в него, задыхаясь, и грубо отдрачивает Элу другой рукой. Эл по-прежнему слегка улыбается, удовлетворенный и хмельной, через несколько мгновений, когда все исчезает за блестящим трепетом оргазма. — Спи, — говорит ему Эл тихим, убаюкивающим голосом, одновременно очень добрым и очень жестоким. Лайт не знает, что думать, не знает, что с этим делать. Он знает только, что он не Кира, и утешает себя этой мыслью, поглаживая зазубренные лопатки Эла и погружаясь в неглубокий сон, одновременно счастливый — каким-то извращенным, необъяснимым образом — и до смерти напуганный.***
Эл знает, что это плохая идея, но он снова отстегивает цепь, оставляя обнаженное запястье беспрепятственно болтаться рядом. Может быть, он почувствовал вкус свободы на прошлой неделе; может, дело в том, что завтра — с учетом плана, с учетом Хигучи — все наверняка изменится. Может быть, ему просто нужно подумать, чего он не в состоянии делать рядом с Лайтом, слушая его тихое, мерное дыхание — вдох, выдох, — как тикающие часы, отсчитывающие секунды до завершения дела. В это ночное время в здании царит тишина, мир замер в ожидании рассвета, хотя уже к тому идет. Эл тихо выскальзывает на ближайший балкон; дверь открывается и закрывается с коротким щелчком, мягким топотом его шагов и только. Его ноги босы, на него стремительно обрушивается холодный октябрьский воздух, и он, наконец, может обдумать все в тихой прохладе — или смог бы, будь он здесь один. Первая его мысль — Уэди: взгляд ловит развевающиеся завитки сигаретного дыма, — но конечно, это не она. Миса в одном халате и тапочках выглядит озябшей; она прислонилась к зданию, как заброшенная фарфоровая кукла, и тихонько давится своей сигаретой. Если она и изумилась при виде Эла, то уже скрыла это, устало опустив глаза. Эл долго смотрит на нее, не зная, что и думать, и, в конце концов, решает ничего конкретного не думать. — Новое хобби? — спрашивает он, кивая на сигарету; его голос кажется ему излишне мягким. — Уэди угостила, — отвечает она на редкость спокойно — кажется, такой он никогда ее не слышал, ни единой нотки обычного бодрого щебетания. — Еще она сказала, что у меня кожа, как у Барбары Стэнвик, но я не знаю, кто это. — Она кашляет: похоже, еще не научилась курить, но все равно не оставляет попыток. — Актриса старого вестерна, — говорит Эл, переводя взгляд с нее и обратно на городской пейзаж. — Уэди хорошо разбирается в нуаре. Токио по-своему красив. Как и большинство городов, где бывал Эл, хотя часто их красота не сразу заметна. Он проводит долгое время, наблюдая за горизонтом сквозь возвышающиеся здания, видит, как мир отражается в хроме, стекле и тяжелом камне, его глаза рассекает пополам зеркальный небосвод. Вероятно, историю его жизни можно рассказать через виды из окна и утренние балконы — тихие моменты вроде этого. Долгое время никто из них не подает голоса, оба в своих собственных отдельных мирах, которые только пересекаются в странных местах. — Не говори Лайту, — просит Миса после секундной паузы. Она не смотрит на него, только наблюдает, как солнце спотыкающимся шагом выползает на небо. — Он всегда плюется от курильщиков. Когда не накрашена, она выглядит иначе. Как-то странно взрослее. И небольшая, скрытая часть Эла желает, чтобы это она была блестящим интриганом, вдохновителем операции — настоящим Кирой. Она была бы злодеем, а Лайт — беспомощной марионеткой, которая совершает злодеяния под действием манипуляций, а не потому, что ей нравится, — жертвой. Тем, кого Эл мог бы спасти, а не тем, кого приходится уничтожать… На самом деле, скорее всего, все наоборот, и Миса здесь — сама жертва. Может быть, если бы Эл был лучшим человеком, он бы попытался спасти ее. Может быть, если бы она была лучшим человеком, ее бы вообще не нужно было спасать. — Миса-сан, — обращается он к ее опущенным глазам: чувствует, что сейчас не время ходить вокруг да около, — тебе еще не надоело постоянно оглядываться на Лайта? Она поднимает на него взгляд. — Нет, — отчеканивает она, как будто другой ответ просто невозможен. — А тебе кажется, что мне должно надоесть? — Она смеется вялым, серебристым смешком, будто пытается сыграть комедию, но не может решиться — время неподходящее. — Нет, на самом деле, такого нет. Лайт делает меня… счастливой. — Она словно пытается подобрать нужное слово, но выходит только не совсем удачное «счастливая». — Даже когда он не… даже если он говорит такое… я ничего не могу поделать. Я хочу сохранить это чувство. Она смотрит на Эла, как будто ждет подтверждения, как будто хочет услышать, что он понимает ее. Хуже всего, что он действительно довольно хорошо понимает. Так он и оставляет ее, на балконе с горящей сигаретой между маленькими пальчиками, с детской ручкой, дрожащей от утренней прохлады.***
Ему давно пора вернуться в комнату, обратно к Лайту, но вместо этого он обнаруживает, что направляется на совсем другой этаж. Когда Эл влетает, растрепанный во вчерашней одежде, с взъерошенными после бурной ночи волосами и затихающей дрожью от прохладного ветра на открытом воздухе, Ватари уже безупречно выглядит в своей униформе, с аккуратно зачесанными волосами, подстриженными усами и отполированными до гладкого блеска очками. Он мягко и вежливо улыбается, когда видит Эла. — Чаю? — спрашивает он, вытаскивая еще одну чашку. — Да, — подтверждает Эл, хотя ответ очевиден. Он стоит, тупо оглядываясь по сторонам, пытаясь вспомнить, был ли он вообще в комнате Ватари раньше, и решает, что это, вероятно, в любом случае не имеет значения. На свете так много комнат, так много зданий, так много бесполезных воспоминаний о местах, в которые ни один из них никогда больше не пойдет. После дела Киры, думает Эл, он только через много лет сможет вернуться в Японию. Ему нужны перемены, нужен другой мир, как можно больше отрезанный от этого. Может, посмотреть происшествия в тропиках? Он всегда ненавидел жаркую погоду, но, наверное, сможет к ней привыкнуть в случае нужды. Нет, это совсем не потому, что ему хочется поставить целый глобус между собой и Лайтом… да только он как никто другой знает, какой он лжец. Ватари кивает на стул, и Эл забирается туда, свернувшись калачиком за неимением лучшего занятия. Ватари приносит чайник и ставит чайные принадлежности на небольшой журнальный столик между ними, предлагая Элу большую миску с колотым сахаром. Тот сразу же сует кусочек в рот и благодарно хрустит. — А теперь, — говорит Ватари, когда они устроились и знакомая британская мелодия, как всегда, успокаивает Эла, — я полагаю, ты хочешь поговорить о Лайте Ягами? — Он Кира, — просто говорит Эл, отпивая из чашки. Ватари кивает. — Это кажется наиболее вероятным. Эл прожевывает и проглатывает угощение и только потом произносит своим самым глухим, ничем не примечательным голосом: — В постели он тоже неплох. Ватари потягивает чай, не отвечая ничем, кроме очередного кивка и слегка покровительственной улыбки, как будто он точно знает, на какую реакцию рассчитывает Эл, и не собирается удовлетворять его ожидания. Эл закатывает глаза, постукивая ложкой по чашке. — Ты не собираешься сказать что-нибудь вдохновляющее о справедливости и личных жертвах? — бормочет он. Ватари вытирает рот салфеткой. — У тебя есть работа. Ты делаешь ее хорошо. Я не считаю, что тебе нужны мои ручательства, чтобы доверять своим методам, какими бы нетрадиционными они ни были. Он говорит «нетрадиционными» без малейшего негативного оттенка, ведь он и впрямь всегда высоко ценил способность Эла манипулировать своими подозреваемыми с помощью секса. Эл не уверен, как этот факт характеризует их обоих, но подозревает, что вряд ли положительно. — Я не так уж хорошо ее делаю, — возражает Эл. Потому что, да, Лайт в него влюбился и готов сидеть, стоять и валяться по его команде, — но бесполезно иметь в своих руках преступного гения, если он не помнит, что он был преступным гением, а ты — что хуже — желаешь удержать его там как можно дольше. В своих руках, в своей постели, в своем теле и на своих губах. Собственная привязанность вызывает отвращение, и Эл бы удалил ее хирургическим путем, если бы мог. Как опухоль. — Он тебе небезразличен, — говорит Ватари: он никогда не был из тех, кто ходил вокруг да около, даже когда вопрос щепетильный и его предполагается обсуждать осторожно. — Это не такая уж катастрофа. Несмотря на твои притязания, ты не машина… — Какое разочарование, правда? — язвит Эл, прерывая его. — Ты ведь всегда хотел, чтобы я был именно ею. И сразу же жалеет о сказанном. Ведь Ватари для него очень много сделал; все делал, всегда… Но все-таки не извиняется. Ватари, в свою очередь, слишком привык к переменам настроения Эла, чтобы обижаться. — Я хотел, чтобы ты был гениальным, — поправляет он, глаза горят суровой добротой. — И ты гениален. — Он звучит не столько как гордый отец, сколько как изобретатель, которым он и является, упиваясь успехом одного из своих творений. Однако он имеет на это полное право, признает Эл. — Надеюсь, что твоя привязанность не помешает работе? — продолжает Ватари. — Конечно, нет. Ватари кивает, и они продолжают пить чай. После долгого, не особо комфортного молчания, он спрашивает: — Так значит, тебе нужен отцовский совет? Как будто Эл — это какой-то ребенок, маленький мальчик, которому нужно спрашивать — спрашивать! — о любви и романтике, о птичках и пчелках. Как будто не он писал целые рефераты и диссертации о химических реакциях в мозгу, необходимых для создания любви или похоти, обожания и навязчивой идеи, а также всех отвратительных промежуточных чувств между ними. Он гениален, черт возьми, и сама мысль о том, что он может быть наивен в каком-то вопросе, возмущает его. — Спасибо за чай, — сухо говорит он, вставая со стула и прихватывая с собой несколько кубиков сахара. Ватари смотрит ему вслед, не пытаясь остановить его или разрядить ситуацию. Он больше, чем кто-либо, привык к хрупкому нраву Эла, его пассивной агрессии. Эл обязан этому человеку всем и, думая об этом, останавливается в дверном проеме и, не оборачиваясь, говорит: — Если я умру, сделай то, что нужно. Арестуй его. Убей его, если потребуется. Эл не видит его, но предполагает, что Ватари кивает. — А если ты не умрешь? На этих словах Эл все-таки поворачивается к нему, не зная, что сказать. — Если я не умру, — медленно начинает он, — значит, игра все еще продолжается. В таком случае ничего не делай. Просто дай мне поиграть. Ватари снова кивает. Кажется, половина его жизни состоит из кивков. Он думает, что разговор окончен, — но затем Ватари встает, начиная убирать чайные принадлежности, и говорит последнее, что Эл хочет услышать. — Что касается Бейонда… — начинает он. — Его следует убить, — немедленно перебивает Эл. — Да, — соглашается Ватари. Эл знает, что, если он отдаст приказ — на этом все. Будет сделан звонок, кого-то отправят на дело, и этот конец будет навсегда спущен в воду. Так он мог бы перевязать свои последние детские раны и покончить наконец с чудовищем, живущим в его шкафу. Вот только убийство Би вызывает у него такое же ужасающее отвращение, как и при ампутации одной из его собственных конечностей; даже если бы она была заражена, даже если бы ее не удалось спасти, и это, вероятно, в конечном итоге убило бы его, он не может этого сделать. — Я свяжусь с тобой позже, — кратко резюмирует он. — Пока ничего не делай. Ватари, как и следовало ожидать, снова кивает. — Ах да, Эл! — окликает он его уже в дверях. Должно быть, сейчас почти утро, и если Лайт еще не проснулся, то вот-вот проснется. — Скоро тебе понадобится стрижка. Эл фыркает с легким смешком, и теперь его очередь кивнуть. Если он переживет это, если он вернется после сегодняшнего дня живым, то, возможно, он займется личной гигиеной.***
Лайт просыпается, когда Эл заползает обратно в кровать, кончики волос щекочут ему грудь, а гулкий звон пристегивающихся наручников рикошетом отдается в голове. Лицо Эла лежит у него на груди, щека прижалась к ребрам, а его усталые глаза — первое, что видит Лайт, пытаясь проморгаться и прийти в сознание. Он пахнет чаем. — Доброе утро, — бормочет Лайт. — Ммм, — отвечает Эл — обычно он не утруждается и таким приветствием. По утрам, когда Лайт встает, Эл уже — или еще — за своим ноутбуком, или разбирает распечатки, или просто лежит, раскинувшись на спине и уставясь прямо вверх, словно пытается взломать невидимый шифр, записанный на потолке. За работой, вечно за работой, этот неудержимый суперкомпьютер, коим является мозг детектива, пашет на полную мощность, даже когда большинство людей еще садятся за утренний кофе. То, что именно в этот день он приласкался к Лайту, как домашний зверек, может быть, и необычно, но не неожиданно. Вот так было бы правильнее для них обоих: остаться здесь в обозримом будущем, думает Лайт, — и к черту это дело. Кира свободен проследовать в этот мир, если Лайту можно оставить Эла себе. Конечно, на самом деле обычно в жизни так не бывает, а одного идеализма и позитивного мышления недостаточно. Остальное им придется делать самим. С этой мыслью он вытаскивает Эла из кровати, зажав смотанную цепь в руке, и тащит его в ванную, где они быстро и без суеты принимают душ, двигаясь синхронно и слаженно, как будто все было отрепетировано заранее. Элу идет быть голым и промокшим, и в другой день — когда мир не был бы на пути к возможному концу — Лайт оттрахал бы его у гладкой кафельной стены. Но сегодня — это сегодня, так что они просто умываются, одеваются и спускаются завтракать на кухню, где Мацуда и Моги уже расположились за коробкой свежих пончиков. — Я забрал их пораньше, — поясняет Мацуда, застенчиво ухмыляясь и проявляя явную нервозность. — Подумал, что нам всем не помешает поднять моральный дух. Глаза Эла широко раскрываются и выглядят потешно довольными; он тут же высматривает один желейный и проворно выуживает его, зажав в длинных тонких пальцах. — Мацуда-сан, — говорит он торжественным тоном, резко контрастирующим с нелепой сахарной пудрой на его губах, — вы бесценный член этой команды. Не забывайте об этом. Пусть и предполагалось, что это шутка, но Эл говорит это так серьезно, что у Мацуды подрагивает челюсть и он благодарно краснеет. — Не забуду, — обещает он, на свою беду не поняв шутки. — Лайт-кун, — предлагает он. — Я знаю, что ты не любишь сладкое, но… — начинает он и прерывается, когда Лайт наклоняется, вытаскивая салфеткой пончик с глазурью. Эл переводит на него глаза, уже настолько распахнутые, что дальше некуда, но Лайт все равно подмечает легкое удивление. — А что? — спрашивает он. — Надо же мне поднять моральный дух. К тому же половину я отдам тебе. Эл, видимо, находит такое объяснение достаточным; без дальнейших разбирательств он принимает от Лайта солидный кусок пончика и тут же сует его в рот. Лайт отмечает, уже не в первый раз, что в стрессе Эл ест даже больше обычного. Если бы у него не был настолько раздолбанный обмен веществ — а у него должна быть какая-то проблема с щитовидкой, иначе он не мог бы так обжираться и при этом оставаться худым как щепка, — тогда он, вероятно, поправлялся бы и худел как на качелях, в зависимости от статуса его расследований. В принципе, это довольно нездорово; с другой стороны, это же Эл, у него все не как у людей. Первоначально Лайт даже допускал мысль, что перед ним относительно необычный пример мужской булимии, но, проведя с ним каждую свободную минуту в течение нескольких месяцев, он пришел к выводу, что тело детектива просто устроено каким-то нечеловеческим образом, из-за чего, какой бы ни была его диета, он постоянно выглядит так, словно страдает неким изнуряющим недугом. Со смутным зачарованным отвращением Лайт наблюдает, как он уничтожает еще несколько пончиков, и ждет, пока Мацуда и Моги войдут в главную комнату, потом хватает его за запястье. — Ты нервничаешь, — говорит он. — У меня есть причина, — отвечает Эл, откладывая очередной пончик, как будто ему внезапно расхотелось есть. Он задирает ноги вверх, колени сгибаются под подбородком, точно он хочет свернуться и исчезнуть. — Если все пойдет по плану, сегодня вечером мы поймаем одного из Кир. — Может быть, того самого Киру, — отвечает Лайт, пусть на самом деле он и не верит, что Хигучи — изначальный организатор преступления. Все-таки настоящий Кира может попытаться прийти ему на помощь, или, может быть, Хигучи выдаст на допросе ценную информацию. Сегодня вечером может случиться что угодно. — Может быть, — повторяет он, увлеченно размышляя вслух, — может быть, хоть раз в жизни ты в чем-то ошибаешься. Эл смотрит на него пустыми глазами, глазами, которые как будто не видят. — Я не ошибаюсь. И на этом их истории следует положить конец, разве нет? Лайт настолько выше этого, у него мог быть кто-то намного лучше — действительно, он мог бы найти себе кого угодно. Вон наверху живет модель, которая большую часть своей сознательной жизни бросается ему на шею; в универе были девушки да и, наверное, парни, которые отдали бы все свое мирское имущество за один-единственный шанс сходить с ним на свидание. Но Лайт всегда был намного лучше, чем они, лучше, чем все на свете, лучше, чем любовь и ненависть и все эти абстрактные пустяки, из-за которых люди ведут себя так нелепо. Он лучше, чем этот человек, свернувшийся калачиком на стуле перед ним, жалкая пародия на правосудие, чахлый, болезненный и несправедливый, несправедливый! Он лучше, чем это ощущение внизу живота, вгрызающееся в его грудь зубами и когтями и безжалостной силы эмоциями. «Лучше», думает — нет, знает он. Несмотря на это, его руки протягиваются, чтобы взять руки Эла, и внезапно он наклоняется вперед, глядя в те мертвые глаза, которые ему стали так необоснованно нравиться, и пытается сдержаться, чтобы не начать умолять Эла доверять ему. Он проглатывает эти слова обратно, вместо этого говорит: — Что бы ни случилось… — и почти рад, когда Эл прерывает его: все равно он выглядит банально и неубедительно. — Что ты собираешься сказать, Лайт? — обрывает его Эл, по-прежнему спокойным, но злым тоном, которого Лайт, по его мнению, не заслуживает, учитывая, сколько он уже сделал для Эла. — Сделать масштабное и романтичное заявление? Обещание вечной любви? Что мы встретимся в Париже, когда все это закончится. — Он фыркает от смеха, такого едкого, как у него бывает, когда все идет не по плану. — Свидание на Эйфелевой башне. Я возьму цветы, а ты придешь в красном платье. Будет как в тех фильмах, от которых нас обоих тянет спать. Он все еще раздраженно закатывает глаза — идиот, придурок! — когда Лайт хватает его за лицо обеими руками, заставляя замолчать и послушать, наконец, его. — Заткнись! — рявкает он. Заткнись, заткнись, заткнись. Лайт отдал ему все, поэтому пусть Эл заткнется. — Ты знаешь, что я собираюсь сказать. Я… Эл не затыкается. Фактически, он говорит две самые худшие вещи, которые он мог бы сказать. — Это неважно, — это первое. Теперь он еще сильнее раскачивается в кресле. — Ты Кира, — второе. А Лайт — не он. Не он, не он, не он! И даже если он… быть не может… но если по какой-то странной иронии судьбы он… господи, Эл бы тогда просто прыгал до потолка… тогда какое это вообще имеет значение? Эл открыто признался, что он и Кира практически одинаковы, выполняют более-менее одинаковую функцию, и пусть сам Лайт и не верит, что они одинаковы — потому что Эл лучше, намного лучше — это неважно, ведь Эл же верит. Эл все время думает о Кире, Эл думает о нем, когда Лайт трахает его, и когда он трахает Лайта — ну какая ему разница? Нет, нет, это… — Я не хочу им быть, — вырывается у него. Голос звучит так отчаянно и неуверенно, что, наверное, никого из них это заявление не убедило. Эл вздыхает и наконец раскрывается, чтобы спустить ноги на пол, лениво шевеля пальцами. Кажется, он вспоминает, что он здесь старший и что, возможно, ему следует время от времени вести себя подобающе, потому что он наклоняется вперед и убирает волосы Лайта с глаз, на лице его написана смесь нежности и разочарования. — Сегодня вечером мы узнаем больше, — говорит он. — Может быть, я ошибаюсь; может быть, ты совершенно невиновен. Сомневаюсь, конечно, но всегда есть погрешность, допуск на ошибку. — Тем же легким движением он отнимает руку — пучок костей и сухожилий под тонкой белой кожей. Его голос тихий и трогательно успокаивающий. — Все, что ты хочешь сказать, скажи мне завтра.***
Лайт улыбается так, словно это экскурсия, выходной, небольшая производственная стажировка для портфолио. Он выглядывает в открытую дверь, наблюдая, как город под ними исчезает в пятне ярких огней и далеких звуков; сирены резко перекрывают обычный шум ночной жизни Токио, пока они в относительно ясном воздушном потоке преследуют Хигучи. — Где ты научился управлять вертолетом? — спрашивает он, обращая свою улыбку к Элу, и Эл задается вопросом: что если это еще не конец? Может, его расчеты действительно ошибочны, может, он допустил просчет, может, он просто больше не тянет. Может быть, Лайт — всего лишь жертва какого-то ужасного заговора, и в итоге они будут жить долго и счастливо, уедут в закат и в самом деле поедут в Париж или в другое типичное место из тех, куда едут люди, когда они без ума друг от друга. — В Англии, в сельской местности, — отвечает Эл, не оборачиваясь. В конце концов, нужно немного сосредоточиться, чтобы не врезаться в случайные небоскребы. — Когда мне было четырнадцать. Лайт смеется, будто это какое-то блестящее приключение. Он выглядит так, как мог бы выглядеть счастливый человек. — Дичь какая-то, — отвечает он. — Да, — соглашается Эл и идет на посадку; на улице вокруг Хигучи уже собралась настоящая армия полицейских машин. Ватари держит наготове ружье, и лицо Лайта суровеет, выражая искреннюю решимость. Может быть, думает Эл.***
Лайт с любопытством касается тетради, и что-то внутри него поднимается, и это как-то… Ой. Ой. Он вспоминает. Все резко становится на свои места, и затем все непонятные концы начинают завязываться узлами, сплетаясь в паутину понимания, излагая планы Богов, карту вселенной у него перед глазами, и он вспоминает. На мгновение его пугает все, с чем он сражался с такой отважной решимостью, но что-то наклоняет ось мира, и планета начинает вращаться по-другому, и тогда все обретает смысл. «Кто», «что» и «где» — все возвращается в мгновение ока; «почему» проявляется немного медленнее, нарастая в великолепной какофонии, которая поднимается в нем, как гора, как мост в небо. Он — справедливость. Все просто. Это тысяча имен, и тысяча мертвецов, и судорожно сжимающиеся руки, и поздние ночи, и сложные планы, и нет ему покоя, никогда нет покоя, некогда даже перевести дух — но в целом, все очень просто. Он справедливость. Без этого он просто мальчик с записной книжкой и избытком свободного времени, и, может быть, если бы он был кем-то еще, если бы он был менее полноценным человеком — одним из бессмысленных, бессмысленных миллионов, которые влачат свою повседневную жизнь, не имея иных забот, кроме того, что будет на обед, и хорошенькой одноклассницы, и примут ли их на работу в эту фирму или в эту компанию — может быть, тогда все это было бы неправильным. Но он есть справедливость. Она олицетворяет его, живет в его глазах, его одежде, его пальцах и его волосах, которые Эл так любит, и… И Эл. Эл. Все останавливается на мгновение, просто замирает, его разум подсовывает ему картину, как снежный ком за последние несколько месяцев — руки, губы и глаза, спина Эла, словно ломаная арка на свежих, чистых простынях, отчаянно скребущиеся руки, всклокоченные волосы, глаза с черным ободком и нездоровой настойчивостью, отчаянно вздыхающий, когда он… когда Лайт… Лайт не делал этого. Нет: Лайт не стал бы этого делать. Это жалкий животный порыв: похоть и кряхтение, перекатывание в поте, слюне и сперме друг друга, вжимая друг друга в себя. Люди делают это все время, но люди — отвратительные, больные животные, слишком тупые, чтобы сопротивляться своим гормонам, позволяя химической реакции в своих телах контролировать их, управлять их действиями, уничтожать их разум, и Эл — Эл сделал это с ним. Эл хуже, чем защитник убийц, насильников и подонков — он сам такой. Он осквернил Бога, утащил Лайта с собой, к своим грязным бледным рукам и длинным бедрам, и, черт возьми, это поднимается в нем, кружится в его животе, и его сейчас вырвет, его сейчас правда вырвет и черт, это даже не будет подозрительным — рвота, как только он дотронулся до Тетради смерти, отличный гребаный план, и это Эл виноват, Эл виноват. Он делает глубокий вдох и берет себя в руки, подавляя тошноту и накладывая маску прямо на лицо, прижимая ее прямо к коже, становясь Лайтом Ягами, 18-летним студентом университета, который больше всего на свете желает поймать Киру и привлечь его к ответственности. Да, да, он может это сделать. Конечно, он может это сделать. Он справедливость. — Лайт, ты в порядке? — окликает его Эл, глядя на него широко раскрытыми глазами, маленькое деформированное тело, свернувшееся клубочком, такое уродливое, уродливое. Лайту становится тошно от одного взгляда на него, эта ужасная волна тошноты снова пробегает по его животу, глубоко вниз, и жгучее ощущение, будто ему нужно прижать Эла и… только не это. Нет. — Все нормально, — говорит он, наклеивая привычную улыбку — черт, за такую актерскую игру ему можно Оскара давать. Эл быстро кивает и забирает тетрадь. Хигучи кричит, а полиция в панике бегает вокруг, уворачиваясь от Рем, как будто она вот-вот устроит какое-то буйство — забавно, что они так всполошились из-за такого бестолкового существа — и у Лайта сейчас нет времени на Эла, поэтому он спихивает все эти мысли вниз, прячет в укрытиях, которые он построил специально для таких случаев, и делает то, что положено. Часы мгновенно раскрываются, и Хигучи мгновенно падает на землю, падает и кричит — позорно так себя вести даже в последние мгновения своей жизни. Более недостойного человека Рем не могла бы подобрать… но теперь это уже не имеет значения. Он вернулся, все вернулось на свои места, и… Лайт делает движение, цепь звякает, укрытия распахиваются, и его затапливает, просто затапливает, в его разуме не хватает места, чтобы удержать все мысли, которые выходят на первый план. Есть комната и кровать, и в этой комнате и на этой кровати Эл заползал на него сверху, прижимался так близко, погружался глубоко и давал ему то, чего он не хотел, чего он не мог желать, не мог, не мог… «Иногда я хочу притвориться, что единственное, что когда-либо со мной случалось, — это ты». Лжец. «Однажды ты убьешь меня, да?» Да. Да, да, да. «Мы часто совершаем плохие поступки ради справедливости, Лайт». Хигучи все еще кричит и он хочет выключить все это, просто отключить свой ум на мгновение, просто… «Я буду жить и умру как сила правосудия, я буду служить своей цели и раскрывать преступления и устранять преступников. Я буду спасать тех, кого смогу, и я буду убивать, пытать, и лгать, и манипулировать, и трахаться, когда будет нужно. Это просто моя работа». Стоп, стоп, стоп. Он хочет, чтобы это прекратилось. И все прекращается. Удар секундной стрелки — и Хигучи перестает кричать, и массовая паника трансформируется в замедленное движение, а затем все исчезает, словно он перемещается в отдельный мир, где его крепко запечатывает голос Эла: — Ты точно в порядке? Ты такой бледный, — говорит он без единой эмоции. Как будто не он только что обнаружил орудие убийства Киры, как будто не Кира сидит рядом с ним — хотя Эл, конечно, знает, что именно он там и сидит. Лайт поворачивается, чтобы посмотреть на него, но он не может говорить, он не может дышать, он не может… И он думает: «о боже, он не урод, он совсем не урод», и в то же время недоумевает, как так получилось? Он думает о том, как Эл, окровавленный и беспомощный, извивается под ним, прижатый, пытающийся сбежать, но неспособный — неспособный ничего сделать, кроме как остаться лежать и позволить Лайту забрать себя, жертву, принесенную новому Богу, жертву войны. Он думает о шее Эла, его длинном горле и костлявых локтях, и о том, какая его кожа мягкая и податливая, хотя должна быть холодной и тонкой, как его конечности ветвями сухого дерева свисают в разные стороны, — человек-хаос. Лайт не знает его имени, но, в отличие от любого другого человека на этой земле, его имя кажется совсем неважным. Это запоздалая мысль, из тех, что потом много раз приходят после его тела, его волос, его члена и туманных черных глаз. Лайт убьет его, и Лайт трахнет его, и Лайт сделает все это своими руками, разорвав его на части пальцами, которые прежде только писали имена, потому что Эл не уродливый, и Эл не маленький, и Эл не такой, как остальные, не совсем такой. Эл похож на него. Эл — его. Ничего не изменилось, и в то же время изменилось все.***
«Может быть», — думал Эл — до того. Теперь на столе перед ним лежит маленькая черная тетрадка, а над его плечом нависает гигантская, разлагающаяся серая масса с пустыми глазами, которая называет себя Рем. В этот день над Токио моросит небольшой дождь, и Мацуда, подпирая ладонь подбородком, наблюдает за изображением в наружной камере, глядя в несуществующее окно. Моги информирует Айзаву и Иде о результатах дела. Миса собирает вещи, готовясь к возвращению в свою прежнюю квартиру. Айбер и Уэди выбрали себе балкон и курят под дождем. Айбер все норовит потрогать ее за плечо, а Уэди каждый раз с легкой улыбкой сбрасывает его руку. Ватари находится в диспетчерской. Звонков от Би за последнюю неделю больше не было. В паре метров от него стоит Лайт, отбрасывая назад аккуратную тень под светом ярких флуоресцентных ламп, оттеняющих его обычно сияющее лицо тусклым, холодным светом. Их по-прежнему связывает цепь, но в этот раз Лайт отодвинулся предельно далеко. Он улыбается Элу, но глазами то и дело стреляет на стол. Там лежит Тетрадь смерти, оружие массового уничтожения со скромной обложкой и строгими правилами. И теперь Эл думает: «…а может быть, и нет». Он несколько раз прочел все правила, отсканировал каждую страницу, попросил Ватари выполнить все тесты, какие доступны в их локальной лаборатории, и ничего не нашел — ничего, что могло бы объяснить, почему она такая, или как она работает. Они даже не знают, действительно ли она работает или это просто туфта, дешевая бутафория, которую подложил Кира, чтобы сбить их со следа. В принципе, Эл был бы уверен в подлоге, если бы не Рем. Гигантские неповоротливые монстры обычно немного убедительнее, чем острый шрифт и готически стилизованный дизайн. Все это попахивает древним ужасом — куда больше Лавкрафтом, чем Конан Дойлем, и Эл точно знает, что из этого ему больше нравится. Входит шеф, засовывая телефон в карман. Всю ночь до утра он выяснял отношения с Интерполом, и теперь он выглядит еще более изможденным, чем обычно, с небритым подбородком и заметной редкой проседью в волосах. Его появление повергает всю комнату в напряженную тишину, и Элу не нужно оборачиваться, чтобы понять, на кого (и на что) они все смотрят. Он вздыхает, берет Тетрадь смерти двумя пальцами и, держа, выносит ее перед собой, как малоинтересный образец, к которому не очень хочется прикасаться. В комнате становится все напряженнее. Эл закатывает глаза: ну сколько можно? — Похоже, лорд Литтон был прав, — произносит он. — Перо действительно сильнее меча. Единственный, кто смеется — это Лайт, и дело не только в том, что из всех присутствующих ему одному знакомо это имя. Цитата не так хорошо переводится на японский, и, кроме того, никто особо не настроен веселиться. Тихий смешок Лайта быстро стихает, и он серьезно смотрит на свои ладони, такой торжественный, такой идеальный, безупречный актер. Все идеально, слишком идеально, и Эл чувствует, что все пропало. Он не знает, как и когда это случилось, но Лайта больше нет. Теперь здесь Кира, и Кира, даже с опущенным взглядом и серьезно наморщенным лбом, — счастлив. — Я думаю, ее нужно сжечь, — объявляет Эл, бросая Тетрадь смерти обратно на стол. Как и ожидалось, это заявление сталкивается с еще более укоризненной реакцией, чем его первая шутка. Оглушительная тишина, а потом… — Рюзаки, вы же не всерьез… — Вы же видели правило, вы знаете, что будет, если что-нибудь случится с Тетрадью смерти… — Что вы вообще… Лайт, что он такое говорит? Айзава беспокойно проводит рукой по своей афро-прическе, Иде вскакивает со стула, движимый новоиспеченным негодованием, а Мацуда, в панике бегающий туда-сюда, бросается прямо к Лайту, как будто он единственный, кто может справиться с этой ситуацией — спаситель, как всегда. Даже на лице Моги написано тихое возмущение. Седые вкрапления в волосах шефа, кажется, еще больше поседели за последние несколько секунд. Лицо шинигами по-прежнему остается пустым, но из-за суматохи ему все же удается выглядеть слегка раздраженным. Эл сидит в своем кресле, ожидая, пока все стихнет. Он получил то, на что и рассчитывал. Несмотря на все громкие и разнообразные формы паники, проявленные членами следственной группы, ни одна из них не была настолько выразительной, как мгновенно испуганно расширившиеся глаза Лайта — секунду спустя тот, конечно, овладел собой, но не раньше, чем разум Эла зафиксировал это мгновение, подшивая его куда-то в обширные библиотеки информации в своей голове. Лайт — блестящий актер, но даже он не может контролировать непроизвольные действия тела. Эл дожидается мягкого покашливания, которое мгновенно заставляет затихнуть всю комнату, и Лайт выходит вперед, занимая свою обычную позицию: представитель здравомыслящей и разумной публики против целого ассортимента ужасающих и оскорбительных теорий и предложений Эла. — Рюзаки, — осведомляется он таким прекрасным, безупречно озабоченным голосом, что для Эла просто очевидно, что он ненастоящий, — что ты хочешь сказать? За знакомой долготерпеливой вежливостью в словах скрывается резкий, прицельный заряд. Эл поворачивает стул, наклонив голову набок. — Я хочу сказать, что у Уэди, вероятно, есть зажигалка и… — Нет, я о том, что ты же читал правила? — спрашивает Лайт, выходя вперед — сущий защитник обездоленных, приближающийся к логову льва. — И одно из них говорит, что если Тетрадь смерти как-нибудь пострадает, то все, кто к ней прикоснулся, умрут. А это все члены следственной группы, включая тебя, не говоря уже о неограниченном количестве людей, которые могли контактировать с ней тогда и сейчас. Он одаривает Эла задушевным, умоляющим взглядом, очень похожим на: «Неужели у тебя совсем нет совести?» Забавно, но день назад этот взгляд имел иной оттенок: «Я же знаю, что ты выше этого!» Какую разницу — незаметную для неподготовленного глаза, но все же разницу — дают несколько часов и маленькая черная книжка. — Да, это правило я видел, — говорит Эл. — У меня есть теория. — Теория, — повторяет Лайт с нарастающей досадой в голосе. — Да. Оперативная группа наблюдает за ними — притихшая аудитория на представлении, вечно неизбежном разоблачении. Герой против злодея. Либо манипулятивные способности Киры так велики, либо собственные убеждения Эла уже становятся несостоятельными, потому что в последнее время он не уверен, кто из них кто. — И какая же? — спрашивает Лайт, царственно скрестив руки на груди. — И, — говорит Эл, очень желая сейчас что-нибудь пожевать, занять свои руки, но увы, Ватари слишком загружен в данный момент и не в состоянии следить за каждой его странной диетической прихотью, — я считаю, что это правило — подделка. Если это возможно, это заявление вызывает еще больший переполох, чем предыдущее. Его популярность — и так сомнительная — быстро падает. Так или иначе, Эла это не особо беспокоит. — Поддельное правило? — переспрашивает Айзава, вздергивая руки безумным молотом непонимания. — С чего бы правилу быть поддельным? Шинигами, — обращается он к Рем, — здесь есть фальшивые правила? — Существо не отвечает, просто покачивается, напоминая висельника. Эл ценит то, что оно, по крайней мере, не кричит. — Эй! — вскрикивает Айзава, пытаясь привлечь его внимание, видимо, не обращая внимания на его статус бога. Пусть смерти, но тем не менее бога, а это определенно что-то значит. — У меня также есть теория о другом правиле, — говорит Эл, покусывая губу. Выражение лица Лайта становится более напряженным. — Дай угадаю… — Правило 13 дней также, вероятно, подделано, — продолжает Эл, мало обращая внимания на остальную команду. Они протестуют, отрицают, выражая свое неодобрение как можно громче, но Эл обращает внимание только на реакцию одного человека; остальное — просто белый шум, отфильтрованный как незначительная мелочь. Зубы Лайта сжимаются в раздраженной улыбке. — Как удобно все складывается. — А разве нет? Это заговор, вот что это такое. Вся эта история и то, как это идеально работает в пользу Лайта — кажется, все и всегда работает в его пользу — больше похоже на постановочный спектакль, чем на естественную случайность. Это игра, и Кира играет такими фигурами, о которых Эл даже не знал. Выглядит логичным, что он бы принял меры предосторожности, учитывая, что Эл, выискивая секретное оружие, в конечном итоге неизбежно наткнется на Тетрадь. Это страховка, и она, вероятно, действует уже несколько месяцев, сцена полностью готова к выступлению. И сейчас шоу продолжается. — А это последнее мы ведь можем проверить? — спрашивает Мацуда, безобидный только в своей невежественности. — По крайней мере, из нас-то смерть никому не грозит. — Мацуда! — резко одергивает его шеф, непоколебимый образец морали. Прямо как его сын. — Что? Я ничего — я просто предложил. — Мацуда ковыляет обратно в кресло, робко поднимает руку, чтобы почесать затылок, и Соичиро обращает свое суровое неодобрение на Эла. — Не можете же вы до сих пор подозревать моего сына, Рюзаки, — говорит он. В этот момент Элу очень хочется рассказать ему про тот раз, когда Лайт прижал его к стене лицом вперед, положив руку ему на затылок и придавив его всей тяжестью своего тела, впиваясь в его кожу до лиловых синяков и шепча ему на ухо горячим вздохом о том, какой Эл «хорошенький» в такой позиции. «Это потому, что ты не видишь моего лица?» — спросил его Эл, в очередной раз разбудив в голосе неизменно полезный оттенок уязвимости — тоже стратегия, и при этом успешная. Тон Лайта дрогнул и, гладя его рукой по плечу, он ответил: «Да, наверное». Однако он не пересказывает эту сцену для команды, хотя на выражение лица Лайта и было бы забавно посмотреть. Он лишь наклоняет голову, надевая маску дурачка, и недоуменно тянет: — Разве не могу? Потому что он L, и он, за сомнительным исключением самого Киры, самый могущественный человек в мире. Если бы он пожелал, он мог бы менее чем за десять минут посадить их всех в тюрьму и предъявить им обвинения за отказ сотрудничать со следствием, касающимся международной безопасности. Интерпол ему, конечно, не поможет, но и не остановит. Они никогда его не останавливают. Если бы он был другим человеком — или, скажем, тем же человеком, что и сейчас, только с другими наклонностями, — он мог бы менее чем за полгода перевернуть мир с ног на голову, мог бы сделать, или изменить, или исправить, или сломать что угодно. Ему 24 года, и он чистая сила, человек-буква, человек-закон. Это настроение, хотя и смутное, тяжко повисло в воздухе вокруг него, и ясно, что все в комнате его чувствуют. Даже Лайт. Он выжидает немного, чтобы эффект закрепился, это гнетущее и неуютное чувство — просто напомнив, что он мог бы сделать, если бы захотел, — потом незаинтересованно вздыхает и встает прямо со стула. — Я полагаю, учитывая доказательства, для меня будет крайне неэтично тебя больше задерживать, Лайт-кун? — спрашивает он, и вся команда издает пусть и неслышный, но вполне осязаемый вздох облегчения. На самом деле Эл не заинтересован в прямом противодействии им теперь, когда они уже практически оказали ему всю возможную помощь. Он просто хочет дать понять, что у него есть неоспоримый выбор поступить по-своему. Лайт пристально смотрит на него. — Верно. — Тогда пошли. — Эл, не глядя на него, направляется к лифту. — Ключ от цепи наручников наверху, в нашей комнате. До сих пор забавно думать о том, что у них есть общая комната, хотя уже прошло несколько месяцев. Эл и Кира на одной койке. Эл спал со многими людьми, но мало с кем жил вместе, и те, с кем он это делал — за исключением, конечно, Ватари — никогда не расставались с ним на хорошей ноте. Если подумать, он не помнит, чтобы вообще когда-либо расставался с людьми на хорошей ноте, учитывая, что это либо преступники, которых он оставляет за решеткой, либо полицейские и правительственные чиновники, забытые в лучах его славы. Вряд ли, думает Эл, кто-нибудь из оперативной группы по делу Киры вспомнит его добрым словом, когда все это закончится. Если закончится. Он знает, что в свое время это должно будет произойти. Может быть, это время уже близко. Лайт, за неимением выбора, следует за ним к лифту, и Эл делает тяжелую, угнетающую всех паузу, потом бормочет: — Обсудим детали позже. Пока сохраняйте контакт с Интерполом и держите меня в курсе всех новостей. — Он протягивает палец к кнопке их этажа, но останавливается, переводя взгляд в дальний конец комнаты. — Да, и Мацуда? Я поручаю вам охранять Тетрадь смерти в мое отсутствие. Пожалуйста, внимательно следите за ней. Любые возможные риски для расследования, которые может вызвать такое решение, с лихвой перекрываются тем, как Лайт широко распахивает глаза и легонько кашляет, видимо, подавляя порыв неистово запротестовать. И тогда становится очевидно, намного очевиднее, чем подобает Кире, насколько он привязан к этой вещи. К простой маленькой черной тетрадке. Эл нажимает кнопку, и, когда двери лифта закрываются, он не может сдержать своего бодрого, пусть даже слегка злорадствующего, веселья в ответ на обмен мнениями, который эхом разносится вслед за ними. — Так, все, прячьте от Мацуды любые письменные принадлежности, — командует Айзава, шутя лишь отчасти. — Эй, народ, вы же знаете, что я никогда не запишу туда ничье имя! — Специально — нет, но ты всегда случайно заносишь записи по делу в важные документы. — Это было всего один раз!***
Ключа наверху нет, и они оба знают, что ключа наверху нет. Эл столько раз вытаскивал его из ниоткуда, что, он уверен, Лайт это заметил. Он все подмечает — блестящий ум! — и Эл уже готовится к обычным вопросам и обвинениям. Но можно было и не готовиться, быстро понимает он, потому что этот Лайт — не тот Лайт, к которому он привык. Он перешел от буйного и мальчишеского настроения к решительному и расчетливому, уже недостаточно уверенный в своей невиновности, чтобы рискнуть вести себя хоть каплю подозрительно. И вот где он оступился, вот где он всегда оступается. Гиперкомпенсация, необходимость строить заговоры, действовать и даже убивать отточенно до упора — он идеален даже в своей преступности. Конечно, у Лайта всегда есть аура совершенства, и он никогда не бывает неучем или простодушным, но сейчас кое-что все же изменилось. Это не столько факт, сколько ощущение, и, как ни прискорбно, Эл большую часть своих усилий работает с ощущениями, с этим болезненным толчком в животе, который говорит ему: вот! это нужный человек — или женщина, или ребенок, или группа людей. Он методичен в своих предчувствиях, но в большинстве случаев все же они управляют им. Есть вещи, которые логика не может учесть. Такие вещи, как тетради смерти и шинигами, и то, как Лайт иногда смотрит на него в самые прохладные утренние часы, когда их ноги сталкиваются друг с другом, а яркое свечение экрана ноутбука Эла затмевается теплым дуновением дыхания Лайта, и… И Эл должен забыть об этом. Последние несколько месяцев истекли, и мальчик, с которым он их провел, не вернется — во всяком случае, он уверен в этом на 90%, — а если он когда-нибудь вернется, то Эл готов поклясться, что к тому времени у него будет достаточно улик, чтобы его осудить. За решеткой со всеми остальными, либо мертвый и забытый. Итак, он забывает об этом. Что делать дальше? — Что ты затеял? — спрашивает Лайт, голосом пытаясь казаться добрым, но не совсем преуспевая. Он подтягивает Эла к себе за цепочку — вероятно, выверенный жест, чтобы сократить дистанцию, но Эл про себя обязуется не вестись на это. — Не можешь же ты все еще всерьез думать, что я… — Может, я просто не хочу, чтобы ты уходил. Эл не уверен, почему он решил это сказать, но сказал. Нельзя продолжать открыто обвинять Лайта, если он хочет остаться в живых достаточно долго, чтобы угнаться за ним. Ему нужно собрать доказательства, а для доказательств ему нужно, чтобы Лайт сыграл свою роль. Разве что… он уже ее сыграл. Хигучи — это что-то. Как он умудрился убить Хигучи? Мису он для этого привлечь не мог, так как она сидела здесь и, по-видимому, все еще не вспомнила, что была Кирой, если только Лайт каким-то образом не сумел восстановить ее память без прямого контакта с ней. Но как вообще возвращается память? Как это удалось Лайту? Сделал ли это за него шинигами — или это произошло автоматически, когда он коснулся Тетради смерти? Может быть, когда Хигучи умер, владение тетрадью вернулось к Лайту — но нет, нет, кто-то же должен был Хигучи убить, и этим человеком мог быть только Лайт. И поэтому — пусть это и самая наглая ложь из всех возможных — ему нужно еще немного соблюсти приличия. А потом… …он сделает свою работу. Словно автоматы, они повторяют привычные движения. Лайт осторожно проводит рукой по шее Эла и по его волосам, поворачивая его к себе лицом, чтобы встретиться глазами, но эти движения неестественные, девственно-неловкие, как будто они не делали то же самое десятки раз. Интонация Лайта даже немного дрожит, когда он говорит: — Я не… я никуда не пойду. Я останусь в штаб-квартире. Я остаюсь. Не волнуйся. Он смотрит на Эла своими задушевными глазами, и на таком расстоянии это воистину тошнотворное зрелище. День назад это было нечто невыразимое, открывшее в разуме Эла целые колодцы, из которых, словно вода, хлынули противоречивые, извилистые мысли, заражая каждую частичку его тела. Распространяясь как болезнь. Болезнь — это Лайт, а Кира, судя по всему, — лекарство. Сейчас Эл ничего не чувствует. Если выражаться одной из тех клишированных фраз, которые он так презирает, то он «пуст». Он вылечился. — И не делай из-за меня глупостей, — выразительно произносит Лайт, что для детектива звучит так: «Чем сильнее ты будешь преследовать меня как подозреваемого, тем скорее ты умрешь». И Эл отвечает тем же. — Прости, Лайт-кун, но для этого уже слишком поздно. Затем он вытаскивает ключ из кармана, не пытаясь его спрятать. Это больше не имеет значения. Он расстегивает наручники двумя резкими щелчками, отворачивается и подходит к кровати. Простыни аккуратные и подоткнуты по краям, как всегда делает Лайт. Немного напрягает осознание, что Лайт больше не будет этого делать. — Тебе следует поспать. Ватари приготовил для тебя спальню этажом выше. Простыни немного смяты. Он хочет их разгладить, но не делает этого. — Чем ты планируешь заняться? — спрашивает Лайт, складывая цепочку с металлическим перезвоном, аккуратно кладя ее на кровать и подбираясь к Элу тревожаще близко. Эл не смотрит на него. — Думаю, мне тоже нужно немного отдохнуть. Ему кажется, что Лайт ждет чего-то вроде слезливого прощания или подобной реакции, но, не дождавшись этого, вскоре уходит, ковровое покрытие заглушает его затихающие шаги. Эл смотрит на кровать, намереваясь залезть в нее, но в итоге так и остается стоять, разглядывая складки на простынях и пытаясь придумать, как сокрушить Лайта Ягами.***
Первое, что нужно сделать Лайту — это выяснить, сколько у него времени. У Эла нет доказательств, и вряд ли когда-нибудь будут, но он все еще представляет угрозу, и Лайту придется избавиться от него, прежде чем приступить к новой стратегии. Похоже, никаких изменений в Лайте он еще не заметил, так что у того есть небольшой запас времени. Пусть будет неделя. Лайт дает себе неделю, чтобы выкинуть все это из головы, чтобы — выражаясь немного грубо — поиграть со своей добычей, прежде чем он ее убьет. Доставить Элу удовольствие в последний раз, или даже несколько раз, и только потом убрать его. Сегодня 29 октября, поэтому — если не успеет раньше — Эла он убьет 5 ноября. Он аккуратно записывает эту дату у себя в уме, добавляя ее к своему внутреннему расписанию. Сейчас это кажется очень далеким, почти обыденным, как визит к стоматологу или поручение, которое нужно выполнить. Все дело в расписании, в том, чтобы держать свои дела в порядке. Ну вот, с «когда» он разобрался, теперь возникает вопрос «как». Вряд ли Лайт когда-либо мог до конца оценить удобство Тетради смерти, но теперь, когда он задумался о других способах вынесения приговора, до него доходит в полной мере, и он начинает взвешивать практические аспекты. Хорошо и приятно пофантазировать, как он затрахает Эла до ранней могилы — рука на горле, подушка у лица, немного надавить — и всему его хрупкому телу придет конец. Но в реальности убить кого-то голыми руками немного сложнее. Дело не в том, что он сомневается в своей решимости, наоборот, он даже… в восторге от такой перспективы, просто это гораздо сложнее скрыть. Ему понадобится алиби, ему нужно будет удалить отпечатки пальцев и, конечно же, если останутся доказательства сексуальной активности непосредственно перед смертью, естественно, возникнет подозрение в изнасиловании. Вся эта история — полный хаос. Проблема в том, что изнутри Лайта грызет некий мучительный голод, который жаждет хаоса, как ничего другого. Одно дело — имя, он попросит Мису достать его, просто для подстраховки, — но сейчас оно мало что значит для Лайта, что поразительно отличается от того, как было раньше. Другое дело — гибнущее на его глазах тело, которое он воображает, закрывая глаза. И ему кажется, что это не будет достойно настоящей победы, если не удастся реализовать это видение. Помимо всего этого, убийство Эла с помощью Тетради смерти кажется странно неправильным. Слишком обезличенным. Слишком обыденным. Эл, может быть, и преступник, за то что бросил вызов Кире таким образом, но он совсем не обычный. У него должна быть смерть, достойная человека его уровня. Может… именно это он и мог бы написать в Тетради. Устроить ему подобающие проводы. Заставить его делать все, что хочет Лайт, прежде чем он умрет. Что угодно. Идея сверкает, оформляясь в его уме, и Лайт не может отпустить ее. И все же ему нужно имя. Ему нужна Миса. Или, возможно, Рем, но в данный момент это не важно. У него есть неделя. Вопрос, который он должен задать себе прямо сейчас: что он собирается делать на этой неделе?***
Дверь Эла не заперта, и попасть в комнату проще простого. Беспрепятственное движение — это любопытная привилегия, к которой Лайт все еще не привык после того, как месяцами был ее лишен, но он легко прошел все коридоры, передвигаясь по зданию так, будто он здесь хозяин. Внизу Эл не был замечен, и Лайт ожидал увидеть его сгорбленным над экраном, мучительно думающим и одержимым, играя вуайериста, как обычно. Обнаружить его растянувшимся на кровати и крепко спящим — приятный сюрприз, впрочем, придающий другой ракурс ситуации, когда он наклоняется, чтобы прижаться губами к подбородку Эла, пальцами огибая края его рубашки. Его кожа теплая, и в первые секунды он, как всегда, пробуждается странно, резко приходя в сознание, а не постепенно, как все люди. Широко распахнутые глаза дрожат, тело напрягается под прикосновениями Лайта. Он сердито выдыхает, поворачивается и резким движением толкает ладонь вверх, ударяя Лайта в челюсть. — Блядь! Лайт еле удерживается на краю кровати. Боль превращается в густую вспышку гнева, когда он уклоняется от досягаемости Эла. Эл садится, спутанные волосы подтягиваются следом и спадают ему на глаза. — Извини, — говорит он без всякой интонации. Он смотрит на Лайта с чем-то резко недоброжелательным в глазах, как будто его пребывание здесь — скорее нарушение, чем возвращение к норме. Лайту это не нравится. — Я просто пришел проверить, как ты, — говорит он, садясь и потирая подбородок. — Губами? — спрашивает Эл, подтягивая ноги к груди. Даже свернувшись в позе эмбриона, он по-прежнему выглядит на удивление спокойным и холодным, как будто это он застал Лайта спящим — как обычно, — а не наоборот. — Раньше ты никогда не возражал. Эл не отвечает на это, и Лайт воспринимает это как сигнал, чтобы подойти ближе, поднять руку и захватить челюсть Эла слегка грубым хватом — все-таки, глаз за глаз — большим пальцем поглаживая нижнюю часть его губ. Так, как мог бы любовник. Хех, «любовник». Как ни смешно, но это правда, и от этого еще смешнее. Лайт тут же думает о том, чтобы прямо на месте сломать ему шею, и эта мысль вызывает внезапный толчок в его животе. Однако фантазия — это не реальность, и даже если в его воображении кости ломаются, как ветки, на самом деле человеческое тело довольно прочно. Более того, будучи так хорошо охраняемым, как сейчас, Эл, вероятно, будет сопротивляться всеми зубами и когтями, а в уголовных расследованиях раны при самозащите часто дают окончательные доказательства. Лайт — не какой-нибудь дикарь, и он не опустится до уровня борьбы за свою победу. Со временем она придет к нему. Неделя, говорит он себе. Всего неделя. Поэтому вместо того, чтобы убить Эла, он целует его, мягким давлением губ затягивая внутрь. Сонный Эл такой теплый и мягкий, и Лайт бы просто утонул в нем, если… Эл отстраняется, почти рассеянно, и смотрит в окно на черное небо и яркие огни города. — Который сейчас час? — Уже ночь, — отвечает Лайт, откидываясь назад. — Что-то не так? Эл не ведет себя по-другому, не то чтобы, но что-то в нем словно сбилось. Изменение — как если бы весь мир замер, и они перешли от жизни на одной волне к пребыванию на совершенно разных частотах, в мирах, удаленных друг от друга. Может быть, это совершенно оправдано и логично, но все же странно. Эл ощущается далеко, а Лайт хочет, чтобы он был рядом, твердое присутствие, на которое можно опереться. — Какое время ночи? — снова спрашивает Эл, не отвечая на вопрос. Лайт убирает ему волосы с глаз. — Я не знаю. Поздно. Почти все разошлись по домам. — При этом взгляд Эла резко устремляется на него. — Только на ночь. Цепь все еще лежит свернутой на кровати, где он ее оставил, где Эл заснул на одеялах в нескольких сантиметрах от нее. Она блестит в свете небоскребов, отсвечивая в темной комнате. Лайт, не сдержавшись, протягивает руку и поднимает ее; знакомый звук пронизывает его, как сенсорное воспоминание, но даже несмотря на то, что прошел всего день с тех пор, как он вернул свою память, все это кажется очень далеким. Как некогда приснившийся сон. «Любовь», говорил он себе. Без Тетради смерти у него, возможно, не было бы особой цели, никакого смысла в жизни, и кажется, люди имеют привычку обманывать себя, ища смысл в других людях и чувстве безумия, которое иногда может их переполнять. Миса — яркий тому пример. Лайт очень не любит сравнивать себя с ней ни с какой стороны, но в другой жизни… Альтернативная вселенная. Та его альтернативная вселенная, мир, он-без-Тетради — все это делает его слабым, сбитым с толку и уязвимым для манипуляций. Положительный момент в том, что Эл сам себя затянул в сделку, влюбился в этого мальчика без тетради и, таким образом, ждет на месте настоящего Лайта. Ему на мгновение приходит в голову, что Эл может измениться в своих чувствах к нему, но… нет, нет, это невозможно. С Тетрадью смерти он стал лучше, сильнее и умнее во всех отношениях. Кто предпочел бы ребенка Богу? Точно не тот, у кого интеллект уровня Эла. В любом случае, у него не будет времени на раздумья. Одна неделя на двоих — все, что у них есть, и Лайт выжмет из нее все возможное. Может, ему следует быть добрым, может, ему следует заманить Эла мягкими словами и ложными обещаниями, но Эл при всех его недостатках — гений, которому не нужно знать, чего хочет Лайт. Поэтому вместо того, чтобы, как в поговорке, ходить вокруг да около — он сразу наклоняется к нему, заглядывая в его расширенные глаза оленя в свете фар, и говорит: — Раздевайся.***
неделю спустя.***
Даже пока он не успел раскрыть рот, все в Мелло имеет тенденцию быть очень громким. Выражение его лица, когда Роджер с сильным кашлем и извинениями заканчивает свою речь, является знакомым предвестником надвигающейся бури. Роджер снова кашляет, только чтобы отодвинуть этот момент. Уловка, похоже, не работает. — Что значит «пропал»? — требовательно спрашивает он, хлопая руками по столу — аж ручки клацают. — Он не может пропасть! Ему, блин, массового убийцу нужно ловить. Куда он делся? Его волосы спускаются вниз, обрамляя лицо густым золотом и заставляя его выглядеть еще моложе, хотя голос становится громче с каждым словом. Не переживи Роджер уже много истерик Мелло, он мог бы быть немного напугаться, но тут типичный мальчик, который кричал «Волки». Если вы устраиваете сцену из-за каждой мелочи — плохой оценки за контрольную, поцарапанного колена, недостатка шоколадного молока — то, когда случается действительно серьезное событие, ваши эмоции уже не производят впечатления. Роджер снова кашляет в платок. — Следи за языком, Мелло. Он смотрит на Ниа, чья реакция — или ее отсутствие — тоже неудивительна. За более чем пятнадцать лет Роджер привык иметь дело с чудаковатыми гениями. Квилш однажды сказал, что, если бы Мелло и Ниа соединить в одного человека, он был бы более способным, чем даже сам Эл, — своего рода супер-детектив. В то время Роджер только рассмеялся и сказал, что звучит как-то нездорово, но теперь он воспринимает эту мысль как очень разумную. — Он не мертв, — настаивает Мелло. Безумное отчаяние еле слышно в его голосе. — Нет, — соглашается Роджер, — нет, это не подтверждено. Но он очень хорошо знает, в чем уверен он сам. Он с самого начала говорил, что это плохая идея — пойти сразу в лоб и открыть себя Кире, что это не может хорошо закончиться. Конечно, не напрямую Элу, но он передал это мнение через Квилша. Как водится, его совет проигнорировали. — Он не может быть мертв, — Мелло качает головой. — Этого не может случиться. Не с L. Мягкий звук щелкающих кусочков картонного пазла знакомым эхом разносится по комнате. — Как ты думаешь, чему нас обучают? — спрашивает Ниа в пол, как всегда, лежа на животе. — У нас опасная работа. Само собой разумеется, что Эл умрет молодым. Его преемника, вероятно, постигнет та же участь. Волосы Мелло прочерчивают в воздухе дугу, когда он, крутанувшись к однокласснику, сжимает руки в кулаки. Ниа, как обычно, не выглядит впечатленным и не вздрагивает от агрессии в тоне Мелло, когда тот рычит: — Если тебе нечего внести в это расследование, заткнись! — Расследование? — переспрашивает Ниа, глядя вверх, но не на Мелло. Роджер встречает взгляд мальчика. Все говорят, насколько он похож на Эла — манерами, темпераментом, способностями — и, хотя Роджер видит сходство, он не особо на него полагается. Может быть, потому, что он, как и весь персонал Вамми, был здесь с самого начала. Он видел Эла с детства до взрослого человека, и — что самое главное — он провел несколько лет с настоящей копией Эла, которая и по сей день кажется ему гораздо более точной репродукцией, чем мог бы когда-либо стать Ниа, даже с его глубокими непроницаемыми глазами. Он переводит взгляд с Ниа на Мелло, потом на свои руки, сложенные перед ним, и вздыхает, качая головой. Тогда Мелло снова садится за свою парту, заставив все безделушки в радиусе метра рискованно закачаться. — Мы должны найти его, — настаивает он, широко раскрыв глаза. — Мы будем его искать, верно? Он мог бы… его же могли похитить, или что-то еще сделать… — Кира никогда никого раньше не похищал, — вставляет с пола Ниа. Мелло снова крутится, как маленький желтый волчок. — Откуда, черт возьми, тебе вообще знать, что Кира делал и чего не делал? Вы что с ним, друзья по переписке? — Этого не было обнаружено ни в одном из материалов дела, которые нам дали на рассмотрение, и при этом… — Тогда, может, это был и не Кира. — Мелло уцепляется за идею, только озвучив ее, и что-то вдруг переполняет Роджера. Он знает, что горе столь же отчаянно, сколь и всепоглощающе. — Есть много подонков, которые из кожи вон вылезут, чтобы до него добраться. Может быть, его личные данные утекли, и какой-то случайный преступник нашел его? Ниа вздыхает, как будто эмоции Мелло утомили его. — В таком случае его, скорее всего, тоже убьют. То, как лицо Мелло раскалывается от ослепляющей ярости, — это сигнал для Роджера. — Клянусь Богом, если ты не… — Мальчики! — обрывает он самым авторитетным голосом. У него много интонаций, и, хотя он предпочитает использовать доброжелательную, Мелло, чье существование проходит через череду панических атак, склонен провоцировать другие варианты. — Мы не можем знать ситуацию на данный момент. Мы подождем дополнительной информации, прежде чем продолжить. Но я уверен, что было бы разумно начать думать, кто из вас станет… — Нет. Это звучит странно — такое твердое и неподвижное слово, сказанное детским голосом. Роджер вспоминает, что тому едва исполнилось 15, и с легкой смесью сочувствия и раздражения наблюдает, как Мелло сжимает дрожащие кулаки. — Мелло, — спокойно говорит он, — пожалуйста, не перебивай. — Нет. — Этим вопросом он явно не хочет заниматься, это ясно. — Нет, пока он еще жив. Мы должны его найти. И он переводит свои яркие голубые глаза на Роджера, умоляюще глядя на него, как будто он мог бы все исправить, если бы только попытался. Если бы это было так же просто, как оставить после уроков, так же просто, как разрешить Мелло еще одну плитку шоколада, то Роджер сразу бы уступил. Но факт в том, что он просто ничего не сможет здесь поделать, кроме как ждать новостей и отрабатывать свою версию событий. — Мы делаем все возможное, — говорит он и снова закашливается, несколько секунд терзая носовой платок. — Ну-ну, из Англии. Нужно поехать в Японию! — заявляет Мелло. — Мы должны начать с отправной точки. Роджер качает головой, думает встать, но не делает этого, лишь судорожно заламывает руки. — Ты знаешь, что мы не можем этого сделать. — Почему нет? — Гнев Мелло внезапно превращается в очарование, и он улыбается, как дьявол с лицом ангелочка, опираясь на стол Роджера со знакомой яркой искоркой в глазах. — Мы уже давно не ездили на экскурсии. Роджер снова вздыхает, потирая виски. Наверное, большинству взрослых людей трудно уважительно спорить с детьми, не впадая в снисходительность или деспотизм. Но ему хотелось бы думать, что он достаточно напрактиковался, чтобы достойно справиться. — Мелло, — говорит он с немалой долей восхищения в голосе, — твоя страсть вдохновляет, но реалии ситуации намного сложнее, и… Улыбка спадает с лица Мелло, и он отталкивается от парты. — Ммм, — тянет он. — Понятно. — Он смотрит на Ниа, который ставит последний кусочек пазла на место и больше никак не реагирует. Потом оглядывается на Роджера, скривив губы. — К черту все. Он бос, и звук его шагов по деревянному полу, пока он выходит из комнаты, не так тяжел, как в обычных ботинках, но эффект практически тот же. Роджер снова кашляет. У него ощущение, что все прошло не так хорошо, как могло бы быть. — У него определенно талант к трагичным сценам, да? — задумчиво говорит он, скорее размышляя вслух. Вряд ли Ниа оценит юмор. — Да, — откликается тот, садясь и проводя рукой по волосам. — Возможно, тебе стоит последовать за ним. Роджер поправляет очки на носу. — Почему это? Ниа поднимает пазл и переворачивает его вверх дном, сваливая все кусочки на твердый пол густым шуршащим потоком, и говорит: — Потому что я не думаю, что он вернется.