У всех влюбленных, как у сумасшедших, кипят мозги. Уильям Шекспир «Сон в летнюю ночь»
Лайт спит уже почти три часа, когда поступает звонок, шестой за неделю. Эл рассматривает его силуэт, пестро раскрашенный слабыми отблесками падающих в окно городских огней. Его глаза так и не отрываются от очертаний Лайта, размытых в темноте, пока он совершает глупость и отвечает на телефонный звонок. Он переводит вызов на свой сотовый и просит Ватари немного поспать, зная, что тот его послушает — пусть он и обеспокоен, пусть он не хуже Эла знает, что затея крайне сомнительная. Но Эл больше не ребенок, а мир полон плохих людей, со многими из них он так или иначе уже сталкивался. И у него нет причин прятаться от пресловутого монстра под своей пресловутой кроватью. Он размышляет над этим не дольше секунды, потом вытаскивает ключ и отмыкает цепь, проворно сняв наручник со своего запястья и защелкнув его вокруг изголовья: не слишком туго, чтобы Лайту было удобно спать. Он ненадолго. И даже если задержится, это не имеет значения. Лайт не представляет угрозы в том виде, в каком он сейчас. Это исключено, повторяет он про себя, тихо пробираясь наружу в коридор; затем ловким движением закрывает за собой дверь и прислоняется к ней спиной, тяжело выдыхая. Он разжимает пальцы, стискивающие телефон, пытаясь овладеть собой. Он не боится. Он не боится. — Что тебе нужно? — сухо говорит он в трубку, готовясь к резкому, томному безумному хихиканью в ответ. Долго ему ждать не приходится. Голос Би вкрадывается в уши исподволь, скабрезно и пугающе знакомо. Эл иногда слышит этот голос, когда не спит целыми днями, когда возникает какая-то загадка, которую он не может решить. «Что бы сделал Бейонд?» — спрашивает он себя, а потом ненавидит себя за это побуждение. Прошли месяцы с тех пор, как они общались в последний раз, и этот раз был настолько кратким, что Эл почти не помнит его. Тогда он позволил себе остаться на связи ровно столько, чтобы услышать ответ «да» или «нет», не больше. «Ты что-нибудь знаешь о Кире?» — спросил он. Это была безнадежная попытка — самая безнадежная на свете, — но он взялся за дело совсем недавно, и что-то в почерке убийцы, что-то насчет имен сразу навело его внутренний компас на Би. Шансов было крайне мало, но он решил попробовать. «Приезжай в Калифорнию. Приходи ко мне, и я тебе расскажу». Эту насмешку в его голосе, это обещание, он помнил уже очень много лет. Есть неизменная нотка в голосе Би, которая звучит так, будто он знает множество тайн, знает ответы на все вопросы, которыми Эл тихо задается, когда не может заснуть. Эл всегда, всегда ненавидел его, но он обязательно давал ему высказаться. Даже если его слова жестоки, унизительны и вопиюще несправедливы. Тогда, наверное — тем более. «Да пошел ты на хуй», — хотел ответить Эл, но махнул рукой и повесил трубку. Он был убежден: Би ничего не знает, просто играет с ним. Би вечно играет во всякие игры. Нет ничего, что он любил бы больше. И сейчас он начинает с того же самого. — Что на тебе надето? — вопрошает он, тяжело дыша в трубку, как бывалый извращенец. Эл не удивился бы, если бы он начал облизывать телефон. Ясно, ломает комедию, издевается над ним. Это одна из игр, в которые они играют: маньяк и жертва, злодей и герой, плохой парень и хороший парень. Би отыгрывает все свои роли до мельчайшей детали; Эл с трудом ориентируется в своих. На это представление он лишь возводит глаза к небу. Если когда-то его можно было заставить нервничать через непристойные подкаты, то это время давно прошло. Когда что-то чрезмерно часто упоминается, то оно имеет свойство приедаться. — А как ты думаешь? — равнодушно отвечает он. Би и так знает, что он носит сейчас и что носил каждый день в течение многих лет. Знает, потому что сам много лет одевался под копирку. На том конце провода раздается смешок, полунатуральный-полуфальшивый и до дрожи знакомый. — Скучно-то как, — канючит Би, точно они на какой-нибудь телеигре, а Эл не хочет выступать по правилам. Он всегда был таким, всегда любил выступления. — Когда ты успел стать таким скучным, Ло… Эл не дает ему закончить. — Би, не смей! — рявкает он, позволяя природной властной жесткости просочиться в свой голос. — Не называй это имя. Не на этой линии. Никогда. У него нет на это времени — Лайт может проснуться в любой момент, и, хотя это не такая уж опасная угроза, Эл чувствует, что так нельзя. Нельзя подпускать его к своему имени, к Би и ко всему, что ему знакомо. Не в первый раз ему приходит мысль, что лучше бы он просто убил Бейонда, и все бы закончилось. — Я хотел сказать «Эл», — манерно тянет Би. Его голос льется, как перезвон колокольчика. Не тем ли самым голосом он выпрашивает у санитаров телефон, думает Эл, чтобы крутить свою шарманку в автоответчик Ватари? Много времени утекло, но он все время названивал — как школьник, пытающийся назначить какое-нибудь свидание. Постоянно: «Эл, как тебе конференция по нейробиологии в прошлом месяце?» или «Я размышлял об облаке Оорта…» или «Я скучаю по твоим сухожилиям, я хочу порвать тебе сухожилия, давай, давай, приходи ко мне в гости». Би может разыграть из себя обаятельного и рассудительного человека, если захочет: он может сыграть любую роль, хотя Эл — его любимая; но он очень редко так заморачивается, предпочитая получать желаемое с помощью травм тупыми предметами и скользких игр разума. Банальные манипуляции ниже его уровня. Наверное, если Би когда-нибудь встретит Киру, то он будет смотреть на него свысока — не исключено, что почти так же свысока, как на него в ответ смотрел бы Лайт… но нет, Эл об этом думать не будет. Эл вообще не будет думать о Лайте, потому что, когда он о нем думает, у него в животе появляется ямка, которая болит и скручивается при каждой мысли. Плохи же у него дела, если переключить внимание на Би помогает ему почувствовать себя хоть немного лучше. Он помнит время, когда мысли о Би вызывали у него желание свернуться калачиком и тихонько угасать в дальних углах пыльных, затененных комнат. Помнит, когда он так и сделал. — И так меня тоже не называй, — после секундной заминки отвечает Эл. — Говори «Рюзаки». — Он знает, что это не возымеет должного эффекта, но все равно говорит. — Да? — шипит Би — по телефону его голос звучит даже более дребезжаще, чем обычно. Тонкий металлический шепот. — Может, ты тоже будешь называть меня Рюзаки? Ты — меня, а я — тебя. Если так будет продолжаться, то мы, пожалуй, уже не сможем отличить, кто из нас кто! — Он хихикает совершенно безумным смешком. — Это бы стало большой проблемой, правда? — Нет, — отвечает Эл. — Для меня бы стало, — говорит Би. — Может, ты уже не так проницателен, как раньше. В таком месте все мозги прогниют, — говорит Эл. Эл говорит, Би говорит… Так и проходят все их разговоры: туда и обратно, снова и снова — по кругу, без конца, сводя с ума. Эл иногда задается вопросом, не задумывал ли Би с самого начала сделать его поехавшим наравне с собой. Иногда он задается вопросом, не начало ли это уже работать. — Здесь не так уж и плохо для такого места, — отвечает Би. И он, конечно, лжет — психиатрические лечебницы США славятся своей бесчеловечностью, а Эл специально позаботился, чтобы Би поместили в ту, у которой имелась особенно жестокая репутация. — Разве что еда и вечная тягучая тоска. Здесь совершенно нечего делать. Мне даже запретили заниматься арт-терапией. — Потому что не надо было пырять человека в глаз цветным мелком, — невозмутимо отвечает Эл, как будто чего-то подобного он и ожидал. И он ожидал. — Да, мне об этом докладывали. Би издает раздраженный, сердитый звук; Эл бы решил, что он выразительно взмахнул рукой, не знай он, что Би практически всегда связан смирительной рубашкой или хотя бы прикован наручниками. — Цветным карандашом, — поправляет он, — и тот, вроде как, полностью идет на поправку, так из-за чего поднимать такой шум? Люди всегда суетятся из-за такого рода вещей, и я никогда не понимаю почему. Лжец. Он научился лгать от Эла. Би всегда знал, как играть, как притворяться, но лгать он научился, наблюдая за Элом, вечно наблюдая за Элом. — Ты знаешь почему, — тихо отвечает Эл. У Би непомерно много недостатков, но в непонятливости он никогда не был замечен. — Тебе просто нравится смотреть, как все вокруг… страдает. Он хотел сказать «умирает, смотреть, как умирает», но вместо этого он говорит «страдает», и это пробуждает что-то необузданное и давно похороненное внутри него. Помимо общего чувства бесполезности разговоров с Би, после них он всегда ощущает себя слабым и разбитым, как будто заразился опасной неизлечимой болезнью. Разговор с Би пробуждает в нем желание увидеть Би, а этого ему делать нельзя. — Почему ты позвонил, Бейонд? — спрашивает Эл. Пора с этим кончать. — У меня на стенах узоры, — тихо тараторит Би, не отвечая на вопрос. — Я думал, что они все белые, но это не так. Там есть узоры, — настаивает он, как будто ему внезапно потребовалось растолковать Элу свою мысль. — Я вижу твое лицо, очертания твоих глаз. Я вижу тебя повсюду. Ты следишь за мной. — Голос становится еще скрипучее. — Ты думаешь, что это я за тобой слежу, но все наоборот. Ты следишь за мной, Эл. Эл чувствует тошноту. Он хочет повесить трубку, но не хочет возвращаться туда, где он будет прикован к Лайту Ягами, а Би — продолжать названивать, застряв между молотом и наковальней. Он не хочет быть в этом мире и заниматься этим делом. Он думает об Англии, о маленькой квартирке, которую он иногда снимает в Лондоне — не на Бейкер-стрит, хотя ради символичности просил Ватари поискать именно там — спрятанной в скрытом от посторонних глаз уголке. Он хочет сбежать, каким-то тихим, неизъяснимым образом — так, как он никогда не поступит в реальной жизни. Он хочет сбежать. — Почему ты позвонил? — мягко повторяет он — совсем не так строго и категорично, как намеревался сначала. — Раньше из тебя слова было не выдавить. Что теперь случилось такого важного? Головой он все еще прислонен к двери, и на мгновение ему кажется, что он слышит шум оттуда, звон металла по металлу… только не это… но звук прекращается, едва начавшись, и он облегченно выдыхает, продолжая вслушиваться в слова, которые просачиваются через передатчик беспорядочным потоком. — Ты не хочешь приходить лично, — напоминает Би. Как будто Эл забыл. — Я бы сказал тебе то, что ты хочешь знать, если бы ты только пришел лично. Я и сейчас бы сказал. На долю секунды его голос напоминает Элу шестилетнего мальчика, которого он встретил много лет назад пронзительным, ярким зимним утром — маленького, отчаянного и хрупкого почти до нереальности. «Маленькое чудовище», — прошептал Роджер. Он обращался к Ватари, но Эл все равно услышал. Вероятно, и Би тоже. «Ерунда», — возразил Ватари. Эл помнит, как наблюдал скапливающийся на его усах иней и подумал, что быть взрослым, должно быть, очень неудобно. — «Он замечательный». Несколько лет назад — далеко за полночь, расправляясь с каким-то пустяковым делом, которое он мог бы раскрыть даже с отрубленной головой — Эл заключил, что самые важные события в его жизни были зимой. В Вамми его привезли зимой, а через несколько лет выдался на редкость морозный февраль, и появился Би. Колокола тоже звонили в метель. Расследование по делу Лайта Ягами он начал в декабре прошлого года. И нет, он не думает об этом… Вот только он думает. Всегда думает. — Это уже неважно, — говорит Эл после долгой паузы. — Мне не нужна твоя помощь, и я сомневаюсь, что когда-либо была нужна. — Он слышит, как Айбер в коридоре напевает себе под нос французскую шансонетку, и надеется, что тот не пойдет этим путем (а если пойдет, то он, наверное, его уволит). — В любом случае, я уже почти раскрыл дело. Би, судя по звуку, пытается укусить телефон; в динамиках громыхает истерическим чавканьем и еще более истерическим смехом. — Поймал Киру, да? Что же ты так долго возился? Пришел бы ко мне — поймал бы его быстрее! — Он снова хихикает. — Я бы рассказал тебе. Я все еще готов тебе рассказать. Нет. Он лжет, он лжет, он… — Давай. Давай, давай, давай. Честное слово, тебе понравится. Ты будешь в восторге. Лоул… — Би! — рявкает Эл, обрывая его на полуслове. Назови он настоящее имя Эла — его придется убрать, и они оба это знают. Би не стоит риска, не в такое время, как сейчас. Лайт не знает о нем, об одном из немногих живых людей, которые знают настоящее имя Эла, и Эл не собирается допускать, чтобы он узнал. — Я вешаю трубку, — предупреждает он. — Больше не звони. Я не отвечу. Но он узнает. Возможно, не сейчас, но когда-нибудь ему придется вспомнить себя. Вспомнить Киру. А когда это случится, останется считанное время до… — Еще как ответишь, — веселится Би; игривость так и пронизывает его голос. Эл с силой жмет пальцем на кнопку отбоя. Наверно, останется синяк. Он глубоко вздыхает, укрепляя свою решимость. Если Би и умеет делать что-то не самое худшее — это расширять его угол зрения. В некотором роде он напоминает Элу, кто он и зачем он здесь. Что он должен делать. А Эл должен сделать это сейчас, он слишком долго откладывал, и ради чего? Просто не хочет, чтобы это заканчивалось? Все когда-нибудь заканчивается, и чаще всего — плохо. В лучшем случае он выберется из этой ситуации живым. В таком случае шансы Лайта на выживание минимальны. Он должен принять это, смириться с этим. Он встает очень медленно, сжимая в руке телефон, и поворачивается обратно к двери, собираясь с духом, чтобы войти и переспать с Кирой.***
два часа спустя.***
Он чувствует себя невнятной жидкой массой, когда Лайт прижимает его к кровати, расплющивает, как тряпичную куклу, беспомощное существо, неспособное контролировать собственные движения. — Ты знал, что я делаю, — повторяет Эл, хотя он охотнее бы помолчал. Его бедра все еще болят от недавнего секса, горло сильно пересохло от алкоголя. Лайт очень приятно пахнет. — Заткнись, — велит тот. — Ты знаешь, что это. Это уголовное расследование, — невозмутимо продолжает Эл. — Эл, заткнись! — Его руки оказываются на горле Эла, но Эл не затыкается. — Ты убийца, — говорит он, затем делает паузу, — …наверное. — На этом слове он слегка спотыкается. Какой же он все-таки никчемный. А Лайт и вовсе достоин бесконечной жалости. Он открывает глаза и вглядывается в это красивое лицо, золотящееся в тусклом свете лампы, покрасневшее от прекрасной боли. Лайт красив даже тогда, когда собирается его задушить. Эл поднимает руку и слегка проводит пальцами по щеке Лайта, словно желает, но не может прикоснуться по-настоящему. Хватка Лайта на его шее ослабевает. — Если от этого тебе легче, — шепчет Эл, пытаясь достать ему до уха, но попадая ближе к ямке между шеей и челюстью, — то ты мне нравишься больше, чем большинство из них. Лайт слегка вздрагивает, его тело становится тугим и хрупким там, где оно прижимается к груди Эла; бедра сжимают его бедра мертвой хваткой, до синяков, и на секунду кажется, что Лайт и правда его задушит, возьмет и убьет на месте, откинув бесполезный спектакль с их взаимным уважением. Однако Лайт вдруг отпускает его, мгновенно разжимая руки, как будто Эл — микроб, о которого он не хочет запачкаться. Затем он замахивается и бьет Эла по лицу. Эл нечасто смотрит фильмы, а когда все же смотрит, то это или материалы для расследования — как это было с серийными удушениями в Голливуде несколько лет назад — или старый детектив-нуар: Хичкок, «Тонкий человек» и тому подобное; но одно из многих несоответствий кино и реальности он подметил — это удар в лицо. В кино его показывают как легкий толчок, незначительную царапину, небольшую неудачу. Реальность не так великодушна. Если ударить правильно и ударить как следует, такой удар причиняет огромную боль, отдаваясь в лицевые кости и вызывая отупляющую резкую, бьющую в виски дурноту. На работе Эл уже миллион раз выхватывал по лицу, и в рейтинге всех видов физического насилия, которым он подвергался, данный удар будет где-то на последних местах, но от этого он не становится приятнее, когда лежишь в постели с красивым 18-летним парнем на коленях. Особенно если травму нанес именно этот парень. Ударив его, Лайт молча пытается сохранить равновесие, тяжело дышит отчасти с удивленным, отчасти выжидающим видом. Скула Эла пульсирует. — Ты… закончил? — подает он голос секунду спустя. Речь выходит слегка невнятной, и он морщится от этого сильнее, чем от самого удара. Вот уж воистину, это не его ночь. Хотя, судя по лицу Лайта, и ничья больше. Тот наклоняется вперед, красиво изогнув брови — такой молоденький, что можно было бы умилиться, если бы разум Эла не был затуманен алкоголем и отголосками резкой боли — и… принюхивается к нему. — Ты что, пьян? — изумляется он больше, чем если бы Эл убил целый автобус школьников. Еще бы: Лайт Ягами слишком ответственен, чтобы пить, даже с друзьями, и уж точно не дойдет до того, чтобы у него заплетался язык. Эл закатывает глаза. — Подвыпивши, — поправляет он. Кажется, Лайт сейчас ударит его снова, и Эл уже готов нанести ему ответный удар. Серьезно, нельзя же это терпеть бесконечно? Был в его жизни такой человек — истинное чудовище, главарь преступной группировки, занимающейся секс-индустрией в Восточной Европе — который так сильно избил Эла во время их единственного секса, что он несколько дней провел в больнице, но именно это помогло ему получить желаемое. Он выяснил слабые места, болевые точки, которые нужно поразить, и поразил их все, уничтожив все предприятие. Этот мужчина до сих пор сидит в белорусской тюрьме, где Эл его и оставил. На секунду ему вспоминается их встреча: серебряные кольца, шелковые простыни и слегка комичное лицо партнера, когда он кончал — скрежет челюсти, закатившиеся глаза — как водится, безобразное бывает смешным. Эл не помнит, как его звали. Но Лайт не бьет его больше, не трогает даже пальцем, и этот контраст производит убийственное впечатление. Лайт слегка наклоняет голову и делает то, чего, несмотря на все свои точные вычисления, Эл не предвидел. Он смеется. Это не смех Лайта: ни величавый, ни притворный, ни сдержанный. Это громкий и шумный смех, похожий — если присваивать ему имя — на смех Айбера: голова откинута назад, тело сотрясается, нависнув над ним, в конвульсиях безудержного веселья. Эл молча наблюдает, не зная, что на это ответить, и подсознательно ждет, что сейчас все прекратится и раскроется некий сокрытый доселе, губительный план, но… ничего не происходит. Лайт как будто ведет себя совершенно естественно. Эл продолжает наблюдать: обычно красивый Лайт сейчас красив как никогда. Он выглядит как ребенок, как живой человек, даже — если именно это нужное слово — как беззаботное в своей человечности, первозданное воплощение веселья. — Подвыпивши, — повторяет он, как будто не может осмыслить сказанное. Эл видит, как меняется выражение его лица, съеживаясь, пока на нем не остается лишь бледная тень предыдущей улыбки, отрезвленной чем-то резким и грустным. Затем он порывисто поднимает руку и обхватывает лицо Эла, пальцы слегка задерживаются на том месте, куда он всего секунду назад ударил его. Интересно, будет ли синяк. Интересно, хотел бы этого Лайт. Потом он чувствует, как теплый лоб прикасается к его собственному, и еле заметное дыхание трепещет по его коже частыми волнами. — Я вообще для тебя хоть что-то значу? — негромко спрашивает Лайт, уже без всякой улыбки. Теперь он притих и насторожился. Осторожно, думает Эл, ибо Лайт уже разыгрывал эту карту раньше: он использует любой повод подать себя как убитую горем жертву — либо очернит Эла, либо будет оправдывать себя. Еще не ясно, что он выберет… впрочем, неважно. Пока Эл не скажет правду, пока он не обнажится, не покажет свои слабые места — все должно быть в порядке. — А какая разница? — шепчет он Лайту в волосы. Они щекочут его щеку, пахнут потом и кондиционером. Ощущение волнительно знакомое, почти уютное. — Если ты Кира, то мне придется остановить тебя, возможно, убить тебя. А если нет, то после того, как твоя невиновность будет подтверждена, мы с тобой больше никогда не увидимся. Он говорит так равнодушно, как будто перечисляет маловажные второстепенные факты, как будто ему все равно. И в этом и есть его цель, верно? Добиться, чтобы Лайт привязался к Элу, а Эл, напротив, — не привязывался. Замысел всегда в том, чтобы они привязались. Не так, как во всяком бульварном чтиве, где Эл стал бы искупительной силой в жизни закоренелого преступника, помог ему понять, что он на неправильном пути — так попросту не бывает, и к тому же это довольно скучно. Нет, суть не в том, чтобы изменить их самих — его подозреваемых и, так сказать, его жертв — а в том, чтобы изменить их мир совсем ненамного, вставить себя как переменную, которую никогда не учитывали и не могли учесть. Полиция? Само собой. Великий детектив с мировым именем? Если масштабы преступления достаточно велики, это вполне ожидаемо. Но внезапно появляющийся тощий, болезненный парень в потрепанных кроссовках и с усталым взглядом, как фактор влияния? Пусть его возненавидят, пусть даже изобьют до беспамятства — он всегда оставит какой-то отпечаток. Некоторые и правда привязываются к нему. Айбер; женщина из тропиков с двухлетней дочерью, которая безумно любила Эла; мальчик на улицах Нью-Йорка, который до самого конца клялся, что они лучшие друзья — такого рода чувства вполне могли бы вписаться в красивую историю любви. Только Эл отчаянно надеется, что Лайт не из их числа, потому что Кира не такой. — Я не… — отвечает Лайт для порядка — отрицая, отрицая, вечно отрицая — но слова звучат так, как будто он сам в них не верит, и Эл не дает ему закончить. — Только потому, что ты не помнишь… — начинает он и садится на постели, вынуждая сидящего на его коленях Лайта слегка качнуться. Прекрасные, сказочные руки ложатся ему на плечи, глубоко впиваются… Жаль, это не тот случай, когда можно не добираться до потрохов, иначе они могли бы просто поцеловаться, прижаться ближе и позволили своим телам разрешить конфликт вместо разума. Но второстепенное оружие слишком долго было у них в ходу, поэтому, когда Лайт хватает его за волосы и рычит: — Да оставь ты в покое мою память! — Эл не отталкивает его, как следовало бы. — Заткнись, а? Просто заткнись. Вот бы ты ничего не говорил. Вот бы ты вообще никогда не говорил. — Он произносит это быстро, почти себе под нос, и его дыхание теплым свистом отдается в ушах. — Я бы просто трахал тебя, — продолжает он — нет, нет, только не снова, так не может продолжаться, — трахал тебя снова и снова, а ты бы помалкивал — вот это было бы идеально. Не такого прогресса они должны были добиваться. Лайт задирает ему рубашку, касаясь его кожи грубыми пальцами, вжимаясь бедрами, и черт, неужели одного раза мало? Почему обязательно нужно больше? — Лайт, — выдыхает Эл, отталкивая его уже почти в полную силу. Лайт немного пошатывается, но легко восстанавливает равновесие и снова надвигается, точно безобразное божество, ищущее свою жертву, ищущее то, что ему причитается. И это Эл на алтаре, Эл сам себя положил на алтарь, а Кира требует того, что на самом деле ему не принадлежит. Это всего лишь игра, правда? — Что? — чуть не стонет Лайт ему в подбородок, пальцы грубо рвут пуговицы на позаимствованной рубашке, пытаясь поскорее его раздеть. Совсем не похоже на прошлый раз. — Не притворяйся… — настаивает он, явно испытывая внутреннюю борьбу; на его лице появляется вспышка вины, но он тут же ее отбрасывает. — Это ты ко мне пришел. Эл не уверен, о чем он говорит: о сегодняшнем вечере, или о том, как они впервые поцеловались, или, может быть, об их первой встрече на церемонии поступления — о начале игры? Необходимая жертва. — Ты этого хотел! — рычит Лайт. — Разве ты не хочешь раскрыть дело, Эл? — Рю… — пытается огрызаться Эл — сейчас он не в состоянии придумать ничего лучше, — но Лайт прерывает его поцелуем, зубы впиваются в его губы, а язык с силой втискивается в его рот. Все движется очень медленно, или же очень быстро, и Эл подсознательно задумывается — в глубине души, в маленьком укромном месте, где думают о таких вещах, — не собирается ли Лайт его изнасиловать. Если так, стоит ли ему сопротивляться, но не так активно, чтобы остановить Лайта, если он пойдет до конца? Может быть, это было бы познавательно; может быть, он бы раздобыл много полезной информации об образе мышления Киры, о его истинных нравственных принципах. Было бы больно, конечно, и их отношения абсолютно точно бы испортились, но он мог бы и узнать что-то новое. И если тут есть что-то новое, если это для дела, то это нужно сделать, верно? «Что угодно ради справедливости», как говорил Ватари. — Разве это не единственный способ раскрыть дело? — задыхается Лайт ему в ухо горьким вихрем жарких, будоражащих слов. — Конечно, старые добрые дедуктивные методы не годятся. Обязательно нужен секс. Это же просто расследование, да? Так и есть — просто расследование, соглашается Эл. Просто необходимая жертва. — Это всего лишь игра, — захлебывается Лайт, уже практически нагибая Эла в каком-то отчаянном приступе возбуждения и отвращения к самому себе. Его голос звучит невыносимо тоскливо, звучит опустошенно, звучит грустно. И Эл думает, что не хочет, чтобы он грустил. Эл думает: к черту необходимые жертвы. Он отталкивает Лайта назад ровно настолько, чтобы отвести руку, набирая замах, и шлепает кулаком по красивому лицу. «Око за око, друг мой». Пусть Лайт не грустит — пусть он как следует помучается. Эл устал раздирать себя и показывать свои швы. Эл хочет разорвать кого-нибудь другого. Лайта отбрасывает назад, и Эл летит за ним. С потрясающей легкостью меняясь ролями, оба приземляются по диагонали поперек кровати, оставив свободно болтаться пару конечностей и обменявшись щедрым количеством оборванных «черт…» и «что…». Лайт падает послушным манекеном — точно он ждал этого, так долго ждал, когда Эл возьмет реванш, сядет за руль, выбьет почву у него из-под ног — выберите свой любимый эвфемизм к слову «контроль». Эл, ясное дело, должен всегда все контролировать, и осознание того, что уже довольно долго он ничего не контролировал, пронизывает его, как удар под дых. Он задирает руки Лайта над головой, расталкивая ему ноги и становясь на колени посередине. — Хорошо, — хрипит он в губы Лайта, не совсем понимая, на что именно он соглашается. — Отлично. — Что ты делаешь? — задыхается Лайт. Эл всегда выступал исподтишка, всегда сдавался, а не брал, потому что так ведется игра. Так Эл всегда делал, сделал бы и сейчас, если бы у него еще оставалось хоть какое-то благоразумие. — Так нечестно! Эл понимает, что он прав, но тут же на месте решает, что игра его уже достала, пусть он и претендует на обратное. Он устал. Ему 24 года, и он устал от всего, чем когда-либо был. — Когда я на твоей памяти играл честно? — задает он встречный вопрос, прижимаясь так близко, что уверен, что сейчас он выдавит из Лайта весь воздух. Может, ему это понравится, может, им обоим это очень понравилось бы. Это правильный поступок согласно великому сценарию — положить конец Кире здесь и сейчас. Но Эл не хочет конца Кире и думает, что на самом-то деле никогда не хотел. Он легко спускает штаны с бедер Лайта, одной рукой упираясь ему в грудь, а другой раздевая. Лайт слабо пытается оттолкнуть его, но без особого рвения, и Эл почти без усилий удерживает того на месте, пока он тянется к тумбочке, рывком выдергивая ящик и вытаскивая необходимые предметы. С мягким шелестом пластиковой обертки на кровать падает презерватив, и Лайт ощутимо вздрагивает. Он испуганно глядит на Эла глазами, такими огромными, что они стали как его собственные, — но он больше не сопротивляется. Элу даже не нужно его держать, когда его пальцы проскальзывают внутрь, когда у Лайта сжимается челюсть и он издает болезненный животный звук, как умирающий зверь, одной рукой впиваясь в руку Эла, оставляя следы-полумесяцы. Эл уверен, что в такой форме это у него первый раз, и какой-нибудь другой ночью он был бы нежным, был бы добрым, вымучил это из себя, как он умеет, когда надо. Он устроил бы отличное представление. Этой ночью, однако, его пальцы двигаются резко и без церемоний, а в глазах застыло чувство, колющее внутри, как ненависть, как отвращение, и когда он толкается внутрь — тело балансирует и дрожит над Лайтом, пытаясь удержаться прямо, — он даже не встречает его взгляд, даже не смотрит ему в лицо. Он зарывается в тело Лайта, упирается лбом в напряженную дугу плеча, плотно закрывает глаза и стискивает челюсть. Лайт стонет, как будто его подстрелили, и это не нежно, и это не по-доброму, и это на самом деле никак; ужасный миг, расщепляющий сознание — позднее Эл сотрет его из памяти, как он делает с частичками себя, на которые не хочет смотреть. Он подозревает, что Лайт возненавидит его после этого, и молится богу, в которого он не верит, чтобы возненавидел, потому что так все будет намного проще. Пусть Кира будет хорошим парнем, героем своего дела, а Эл будет злодеем, страшным серым волком, ворующим невинность и ломающим все — сердца, умы, симпатичные маленькие подростковые тела. Так будет проще. Он уже представляет себе реакцию оперативной группы, выражение лица начальника, выражение лица Лайта. «Смотрите, что он со мной сделал!» — сказал бы он, расстегивая пояс и показывая им синяки на бедрах. — «Смотрите, что со мной сделал великий детектив L». И Эл позволил бы ему. Эл не стал бы раздеваться — не стал показывать им ни фиолетовые отпечатки пальцев на груди, ни заживающие вмятины зубов на бедре, где Лайт укусил его до крови — и не сказал бы ни слова. Пусть Кира сорвется с цепи, выйдет на свободу. Пусть Кира разрушит весь мир. В этот момент, дрожащий, ослепший и на грани оргазма, Эл готов позволить ему все. Он кончает с приглушенным хриплым стоном в шею Лайта. Сам Лайт так и не кончает, но его эрекция, зажатая между их животами, удивляет своей величиной. Эл лежит на нем, тяжело дыша, несчастно дыша, с застывшими конечностями, и боится пошевелиться. Боится посмотреть Лайту в глаза. Через минуту он чувствует чужую руку, которая успокаивающе, как никогда в жизни, гладит его по голове. С раннего детства Эл плакал только один раз, что он мог вспомнить. Ватари наблюдал за ним без единого слова и сдержал Роджера, когда тот попытался вмешаться. Тогда к нему в комнату зашел Би, с карманами, полными мокрой гальки из ручья, который все еще течет на территории Вамми, и кидал в него камнями, пока не остановился. Эл помнит тот день с полной ясностью. Он вытолкнул Би из окна второго этажа, и ему ничего за это не было. Би просто услали в его комнату с медсестрой и велели не беспокоить Эла. Сейчас Эл не плачет, но ему кажется, что он чувствует то же, что и люди, когда они собираются заплакать. Будто в нем застряло что-то жуткое и давящее, и скоро он тяжело заболеет. Рука Лайта с такой нежностью касается его волос, и голос его — тихий разбитый шепот под напускным весельем, когда он говорит: — Я так и знал, что твоя очаровательная покорность была игрой. Эл не двигается. Он бы предпочел, чтобы Лайт накричал на него, избил его, добавил ему синяков. Они бы колотили друг друга, и ранили друг друга, пока все не смоется, пока Эл не испытает к Лайту правильные чувства, вместо тех, что он испытывает сейчас — изобильные, бурлящие, благодарные чувства, заполонившие его кровь, словно вирус. — На которую ты легко купился, — отвечает он Лайту в шею, но слова не выходят и вполовину такими жестокими или фальшивыми, как он бы хотел. Лайт молчит, продолжая гладить его по голове.***
Лайт испытывает боль, но это отдаленная боль, тихая боль в том месте, где Эл вклинился внутрь него, вздымая грудь напротив его собственной. Его спина изогнута тонкой дугой, как у деформированного божка из кожи и костей, а его буйные черные волосы мягко щекочут Лайту челюсть. Даже забавно — и в некоторой степени невероятно, потому что он был очень зол, когда они впервые соприкоснулись, — но сейчас он чувствует себя на сильной стороне. Он трахнул Эла примерно час назад, и этот поступок сделал его слабым, взял его под контроль и заслонил обзор, вскружив голову разрушительной привязанностью, которая захватывает целые жизни. А Эл только что повалил его вниз и сделал с ним то же самое, грубо, беспощадно и без тени доброты — и теперь Лайт чувствует себя победителем. И в общем-то, раньше он ни с кем не занимался этими сексуальными штуками, — но он хорошо образован и ни в коей мере не наивен, и ему настойчиво кажется, что что-то здесь не так. Ему положено ненавидеть Эла: за то, как он с ним обращался, за манипуляции, грубую силу, наплевательское отношение. Но Элу на самом деле не наплевать — наверняка нет, — ведь сейчас он, ссутуленный поверх Лайта, выглядит просто в ужасе. И если Лайт и чему-то научился от него за последние несколько месяцев, так это ужасу — ползучему, беспрестанному страху потеряться в руках и губах другого человека и тусклых черных глазах. Поэтому, когда Эл говорит: «На которую ты легко купился», таким беспомощным голосом, пытающимся казаться уверенным, выдыхая эти слова на теплую кожу Лайта, пронизывая его до мурашек и заставляя закатить глаза с какой-то искренней нежностью, которая тут совсем неуместна, — он изо всех сил старается казаться хотя бы немного расстроенным. — Вовсе я не купился, — бормочет он, продолжая расчесывать волосы Эла. — Я тебе подыграл. Как можно отказаться, если ты растянулся на спине и умоляешь? Эл садится, волосы спадают ему на глаза, как покрывало. Утомленные мышцы завораживающе перемещаются под кожей. — Это было бы прилично, — говорит он пустым бесцветным голосом. Лайт хочет поцеловать его, но останавливается и фыркает. — Когда ты навострился говорить о приличиях? — осведомляется он. И в самом деле, стоит посмотреть на них… Эл только что трахнул его, едва ли дал ему время на согласие, и любая логика подсказывает Лайту, что ему положено кипеть из-за этого, быть униженным и сердитым — а он даже не может нащупать категорию своих чувств. Он знает, что даже если бы Эл дал ему несколько дней, чтобы обдумать ответ, он бы сказал «да», отдал бы себя на заклание. Противно выходит, но Лайт до сих пор возбужден и парит на волне некого буйного, прекрасного чувства, живущего глубоко внутри него. У Эла, с другой стороны, хватает совести выглядеть виноватым, даже когда он стискивает челюсти со словами: — Я навострился здесь и с тобой, премного благодарю. — Сказав это, он выглядит еще более виноватым. Лайт поднимает руку, чтобы обхватить его лицо. Эл вздрагивает, как будто его ударили, и уворачивается от прикосновения. Он скатывается с Лайта, заваливаясь на бок и подтягивая голые ноги к груди, обнаженный, если не считать чужую рубашку, наполовину сползшую с плеч. Лайт снова тянется к нему, и на этот раз Эл не успевает увернуться, в результате чего рука оказывается в его волосах, а язык Лайта облизывает линию между губ. Лайт хочет снова его трахнуть. Так будет честно. Взад и вперед, меняясь местами, снова и снова; может быть, они будут делать это до конца времен, затрахают друг друга до небытия, пока такие вещи, как дело Киры или блестящий детектив L, не перестанут существовать. Эл, похоже, не заинтересован в таком повороте событий, и снова отталкивает его, качая головой. — Может, я и не следую предписанным правилам общественно и законно приемлемого поведения, — продолжает он бессмысленный обмен репликами, вероятно, чтобы хоть чем-то себя занять, — что является привилегией быть L, но я в них разбираюсь. И я вижу, когда кто-то лицемерно притворяется, что подчиняется им, в то же время тайно замышляя убить своего сексуального партнера. Лайт чувствует толчок изнутри и пытается подавить тошноту. Только не это, только не снова… Он не хочет играть в эту игру, он слишком устал и ему плевать на Киру. Все, что он хочет — это прижать Эла и заполнить его собой, заткнуть ему рот, чтобы он не мог говорить о деле, Кире или обычной логике или всех остальных причинах, по которым у них никогда ничего не получится. — Боже мой, — вздыхает он, — можно хоть сейчас не начинать? Ты больший преступник, чем я когда-либо мог бы быть. Слова не из ласковых, но он старается как может смягчить угрозу в голосе, потому что Эл выглядит, как загнанный в угол зоологический экспонат, прижатый к краю клетки и пытающийся скрыться от любопытных глаз. «Животное», — краем сознания думает Лайт. При всем его великолепии, при всей человечности, которая наделяет его гордостью, его позором и его необыкновенным умом — он всего лишь животное. В ошейнике, но все-таки дикое. — Это довод в пользу субъективности моральных норм, — возражает Эл, в открытую уклоняясь от досягаемости Лайта, — а не вины. — Эл, — вздыхает Лайт, потому что он не хочет об этом говорить. Его бедра все еще болят от того, что случилось совсем недавно — когда Эл был внутри него — и он все еще слегка возбужден, утомлен и смущен, и даже не возражал бы довести себя до конца своей рукой, если бы потом можно было запустить Элу пальцы в волосы, и прильнуть губами к его виску, и укротить все его длинные, необузданные конечности крепким объятием. Лайт хочет спать, а Элу, думает он, это просто необходимо. Эл поднимается, спрыгивает с кровати и встает на шаткие ноги; тут же падает, как есть, в рубашке Лайта, и неотрывно смотрит на дверь, будто за ней скрывается далекое, недостижимое спасение. Лайт думает, что он ведет себя чересчур пафосно, и подергивает за цепочку, чтобы вернуть его в реальность. — Эл, — зовет он снова. — Дело в том, — откликается Эл, не поворачиваясь к Лайту, вынуждая его вслушиваться в тихие шелестящие слова, — что ты Кира. Даже если ты не помнишь об этом сейчас, но ты был им. И я полностью убежден, что это ты был первоисточником, что все контролировал ты. Он говорит это механически, как будто читает с суфлера, как будто просто озвучивает составленную для него кем-то речь. Лайт подсознательно ждет, что сейчас его голос окрасится ироничной ноткой и он объявит, что пошутил. Этого не происходит; он так и стоит спиной, с полумертвым, полу-умирающим видом. Лайт хочет встать, подойти к нему, поцеловать его в шею и прошептать ему на ухо что-нибудь успокаивающее, пока он не расслабится, не смягчится и не перестанет разговаривать — перестанет говорить эти ужасные вещи. Вместо этого он хватает за свободный конец цепи и тянет детектива за руку так, чтобы снова повернуть к себе лицом, и задает вопрос, который мучил его с самого начала. — Почему? — начинает он, затем перефразирует. — Или нет, как? Как ты мог так подумать обо мне? Это же я, Эл. Ты меня знаешь. Это как разговаривать с кирпичной стеной, с экраном монитора, где огромная монограмма L смотрит на него. Иногда Лайт думает, что Эл ведет себя скорее как буква, чем как человек. И правда в том, что Эл действительно знает его, лучше, чем кто-либо. Это же такая избитая банальщина — все, что Лайт говорит, думает и чувствует. Что он, как не очередной влюбленный мальчишка в мире, полном влюбленных мальчишек? Жалкое, бессмысленное проявление человеческих слабостей. Умом он это понимает, но хуже всего то, что он даже не удосуживается об этом переживать. То, что он чувствует к Элу, что бы это ни было — ему наотрез не хочется подбирать название, потому что любой вариант только упрочит стереотип — но что бы это ни было, оно затмевает все остальное. Эл мог бы обвинить его в чем угодно, и Лайт позволил бы вздернуть себя за это, потому что это Эл. «Иногда я хочу притвориться, что единственное, что со мной когда-либо случалось, — это ты». Это ложь, и Эл такой лжец… но какая разница. — Да, Лайт. Я знаю тебя, — почти торжественно соглашается Эл в своей сухой, бесстрастной манере. — Я знаю, на что ты способен. Я знаю, что ты гениален, упорен и до глубины души эгоистичен. Он стоит перед ним, почти как судья, выносящий приговор. Лайт встречает его взгляд, не дрогнув. Через секунду Эл уступает; теперь он смотрит на свои ноги, как всегда босые и, вероятно, замерзшие, очертания пальцев подрагивают в разреженном ночном воздухе. — Не знаю, почему ты всегда воспринимаешь обвинения в том, что ты Кира, как оскорбление, — бормочет он. — Это высший комплимент, который я мог бы тебе сделать. Лайт бессознательно чувствует, что сейчас задохнется. Он задал вопрос, но остро осознал, что ответ ему не нужен. Он не хочет его слышать. Эл, тем не менее, продолжает. — Людей моего уровня очень, очень мало, — говорит он. — Кира — один из них. Совершенно неожиданно Лайт обнаруживает, что тоже стоит на ногах. — А я — не один из них? — рявкает он, мгновенно готовый сорвать на детективе нарастающее раздражение. Почему все должно быть так сложно? Раньше Лайт ненавидел легкую жизнь, про себя яростно презирал ее, потому что она была повсюду. Все было слишком легко, пока он не встретил Эла. Теперь жизнь стала настолько сложной, что он даже не уверен, что может в ней ориентироваться, и это столь же незнакомое чувство, как любое, с которым его познакомил Эл. — Если ты Кира, — раздражающе отвечает Эл, все еще обращаясь к своим ногам, — то да, это так. — Затем его затуманенные глаза резко поднимаются, встречая Лайта пронзительным, нервирующим взглядом. — Если же, с мизерной вероятностью, ты не он — тогда нет, ты очень умный мальчик, но ты не на моем уровне. Лайт помнит, что сегодня ночью такой этап у них уже был, но в эту секунду ему очень хочется снова начать раздавать тумаки. Он пытается успокоиться, пытается обратить все в шутку. — И это я эгоист? — фыркает он. Эл не отвечает, не реагирует на его фальшивую улыбку, и Лайт сжимает кулаки. Он стоит с Элом лицом к лицу, но вместо того, чтобы начать драку, он поднимает руки к своим вискам и массирует их. Он выезжает на недосыпании и чрезмерной агрессии, и черт возьми, у него уже наболело. Эл спокойно наблюдает за ним. Наконец Лайт медленно выдыхает воздух и говорит, качая головой: — Как ты мог желать, чтобы убийца вроде Киры был на твоем уровне? Как ты мог почувствовать связь с ним? — Он пытается говорить ровным голосом. Тогда Эл выходит вперед, до невозможного близко, ближе к нему, чем любой из них хотел бы сейчас быть по отношению к другому, и говорит то, что, по мнению Лайта, он запомнит на долгие годы. Это речь, и она чудовищна, и Лайт ненавидит его за это, но, кажется, он все равно запомнит ее. Эл наклоняет голову, шлепая челкой по глазам, и говорит: — Лайт, стать убийцей — это и есть способ попасть на мой уровень. Это даже необходимое условие. — Он говорит быстро и тихо, не тратя времени на интонацию или выражение лица. — Одним гением быть недостаточно. Быть L — грязная работа, и от нее не уйдешь с чистыми руками. На самом деле, от нее вообще никуда не уйдешь. — Он смотрит в окно через плечо Лайта. — Я буду жить и умру как сила правосудия, я буду служить своей цели и раскрывать преступления и устранять преступников. Я буду спасать тех, кого смогу, и я буду убивать, пытать, и лгать, и манипулировать, и трахаться, когда будет нужно. Это просто моя работа. Он наклоняет голову в другую сторону, поднося палец к губе. Лайт стоит несколько мгновений, не зная, как отвечать, хотя все правильные слова ему известны. После долгой паузы он спрашивает, далеко не так сердито, как хотел бы: — Тогда в чем разница между тобой и Кирой? — Его голос слышится ему очень усталым, таким же усталым, как выглядит Эл. Эл задорно вращает глазами, как будто прежде никогда не задавался этим вопросом, хотя Лайт уверен, что он потратил кучу времени именно на это. — Разница? — переспрашивает он. — Я был первым. И у меня нет магических способностей. Он просто сжульничал, если подумать. Они стоят так долгое время. Затем Эл мигает, словно бы его перезагрузили, и оглядывает себя, а затем снова Лайта. Оба едва одеты и полностью растрепаны. — Скотина, — говорит Лайт, не найдя лучшего способа выразить свои чувства. — С тобой все в порядке? — игнорируя оскорбление, внезапно спрашивает Эл, как будто его только что осенило. — Кровь не идет? Я могу вытереть тебя, если хочешь. — Он поднимает руку, желая, видимо, коснуться Лайта, затем замирает на середине и снова тут же опускает ее. Лайт предполагает, что у него большой опыт уборки после целой ночи жесткого секса. «Вот блядун», — думает он, хотя и без особого укора, скорее мысленно пробуя это оскорбление, чувствуя, как оно крутится на кончике его языка, и размышляет, каково это — плюнуть таким оскорблением Элу в лицо, после процесса или во время. В конце концов он отказывается от этой идеи, решая, что она неудачная. Нет никакого смысла обзываться, когда знаешь, что это не подействует. Эл снова тянется к нему, и Лайт отталкивает его руку. — Я в порядке, — отрезает он, и тут же передумывает, хватая Эла за запястье и притягивая к себе. Эл опускает голову на плечо Лайта, практически вжимаясь в него. В реальности он, вероятно, самый высокий из них двоих. Только притворяется маленьким и хрупким ради своей работы. Как же он хорош в своей работе. — Я хочу сделать тебе больно, — заявляет Лайт, сам не зная почему. На самом деле бы не сделал. — Валяй, — бормочет Эл в изгиб его горла, теплыми губами выводя щекочущие узоры на шее Лайта. — Нет, — отвечает Лайт, снова откидываясь на край кровати. — Я не должен этого хотеть. Эл откидывается вместе с ним, и Лайт не уверен, что он имеет в виду под «этого». Может быть, этого. Когда Эл, на коленях, склонившись между ног Лайта, дышит легкими вздохами на его бедренные кости. — Именно это ты и должен, — говорит Эл, не глядя на него. Он обращается к середине Лайта, к слегка напряженным мышцам, к выступающей эрекции, которая медленно сходит на нет. Близится утро. — Ты знаешь, где ты, Лайт, и где я. Ты делаешь мне больно — я делаю больно тебе. Повторить с пункта 1. — Он целует Лайта в бедро. — Все как по писаному. Детективная история века. — Или история любви, — говорит Лайт ему в макушку, не успев сдержаться. Сумрачный свет выхватывает их силуэты, отбрасывая длинные тени. Эл качает головой, все еще не поднимая глаз. — Детективная, Лайт. Так будет правильно, — он прижимается губами ко второму бедру. К этому моменту он уже полностью забыл про вежливый суффикс. — Я лю… — начинает Лайт, но прерывается. Эл так сильно дергает за цепь, что чуть не опрокидывает их обоих. — Нет, Лайт, — быстро вставая, говорит Эл. Он раз за разом называет его по имени. «Лайт». Ни Лайт-кун, ни Кира, ни кто-либо другой, кроме того, кто он есть. Лайт Ягами, 18 лет. Лучший студент Японии. Гений. — Нет, — повторяет Эл. Он отворачивается, таща за собой Лайта, который без особого сопротивления подчиняется. — Уже почти шесть. Нам нужно принять душ. Обычно такой комментарий приводит к тому, что один из них моется за занавеской, а другой ждет в ванной: Эл — сидя за ноутбуком, Лайт — энергично орудуя зубной нитью. Но сегодня они вваливаются туда вместе. Эл забывает снять рубашку, и Лайту приходится самому ее стянуть и оставить висеть на цепочке между ними, пока вода спадает толстыми каплями, прижимая их к земле и друг к другу. Еще не намылившись до конца, Эл внезапно падает на колени и отсасывает Лайту; его обычно дразнящий рот на этот раз выкладывается со всей отдачей, ничего не прося взамен, быть может, как своего рода извинение за прерванное удовольствие от предыдущего секса. Когда он заканчивает и Лайт, задыхаясь, спускает ему в рот, глубоко впиваясь пальцами ему в голову, вжимая его в себя плотно и неумолимо, он обессиленно падает на пол в душе рядом с Элом, и там они и проводят остаток утра, тихонько чистясь, пока вода становится прохладнее, а солнце поднимается выше.***
Следующие несколько дней они восполняют упущенное время вдали друг от друга, трахаясь как можно чаще. К концу недели это проходит по максимуму рутинно: они отрываются друг от друга, Лайт скатывается с Эла и, задыхаясь, тяжело падает на ковер рядом с ним, по пути сминая несколько документов и запутываясь ногой в компьютерном проводе. Последние несколько дней они проводили большую часть исследований в своей комнате, а не в головном офисе с остальной командой, все дальше отдаляясь от всех остальных, все больше сближаясь друг с другом. На самом деле Эл не уверен, что «сближаться» — подходящее слово. Физически — да, но разговаривают они не часто, а если и говорят, то всякий раз не по важному поводу. Сведенные вместе в восторге страдания, они отсчитывают отведенные им дни взаимной близости — хриплым дыханием, грубыми руками и тихими шутками между собой, которые никто другой не смог бы должным образом оценить. Скоро все это закончится, и хотя Лайт держится так, словно они собираются стать непобедимой командой сыщиков на всю оставшуюся жизнь, Эл знает, что он знает, что правда не так проста. Но пока они делают то, что умеют лучше всего: притворяются. Лайт приводит себя в порядок, когда раздается стук. Он замирает, держась пальцами за пуговицу рубашки и бросая на Эла слегка панический взгляд. — Ватари? — зовет Эл, потому что другие люди в комнату редко заглядывают. Человек, который просовывает голову в дверь и широко ухмыляется при виде их обоих, развалившихся на рабочих документах, — это не Ватари. — Извини, что разочаровал, — тянет Айбер самым далеким от извинения голосом. Он выглядит бодрее, чем прошлой ночью — Эл полагает, что он либо пьян, либо начал напиваться. — Надеюсь, я вам не помешал. Лайт быстро встает, румянец напряжения превращается в таковой от смущения, когда он отворачивается, чтобы застегнуть свои брюки цвета хаки. — Конечно, нет, — ехидно бросает он через плечо. Эл находит это довольно милым. — Вообще-то помешал, — сообщает он Айберу, все еще валяясь на полу. Ковер упруго согревает его затылок, и он изрядно раздражен тем, что не сможет исполнить свой ранее задуманный план лениво выводить узоры на обнаженной, разгоряченной от страсти коже Лайта, почитывая вчерашний отчет о Ёцубе. — Что случилось, Айбер? Айбер ухмыляется Элу своими томными глазами, ничуть не деликатно прослеживая контуры его обнаженного живота. — Твоя девушка вернулась, Ягами, — говорит он, даже не взглянув на Лайта, который пристально смотрит в зеркало, пытаясь поправить волосы. — И с довольно интересной историей. Ну что ж, по крайней мере, это хорошая новость. Несколькими часами ранее Миса ускользнула из-под надзора Моги, и то, что она не пустилась в серийные убийства или съемки в еще более дрянной рекламе, немного утешает. Эл предлагал найти ей лучшего агента — отчасти для того, чтобы присматривать за ней, отчасти потому, что на ее текущем образе выстроить бизнес совершенно невозможно. Но все, что она ему ответила — что у него ужасные волосы и что она никогда не слушается советов людей с ужасными волосами. После этого он оставил ее в покое. — И она послала тебя? — откровенно язвит Лайт, поправляя воротник. Не прошло и двух минут, и он снова идеальный, как на картинке. Айбер небрежно прислоняется к дверному косяку, как будто это он здесь хозяин, а они — гости, насмешливо оглядывая силуэт Лайта сверху донизу. — Я сам вызвался, — откликается он, оглядываясь на Эла. — Ты же меня знаешь. Всегда готов протянуть руку помощи. Его плотоядный оскал расплывается по всему лицу, не дрогнув, когда Эл говорит: — Я припоминаю, — примерно так же безразлично, как если бы он вспомнил о погоде на прошлой неделе. Он заверяет Айбера, что они спустятся через несколько минут — необходимость переодеться остается невысказанной, но не незамеченной — но тот так и не покидает комнату, пока Лайт не подходит и не хлопает дверью у него перед лицом с бесконечно вежливой улыбкой, которая сходит с его лица, как только он поворачивается к Элу. — Вот бездельник, — по-ребячески негодует Лайт, подходя и возвышаясь над Элом, как большая золотая статуя, и поднимает его на ноги вместе с цепью. — Идем, тебе нужно почиститься. — Он тащит его в ванную, протягивает Элу немного салфеток и затем, так же непринужденно, как если бы делал это себе, начинает разглаживать ему волосы. Проходит несколько мгновений, пока Лайт, поглощенный этой непреодолимой задачей, не замечает, что Эл смотрит на него. — Что? — спрашивает он. Эл хочет протянуть руку, хочет погладить его по щеке, хочет снова лечь с ним на пол и пролежать так несколько дней, но он не делает ничего из этого. Он боится, что ведет себя ужасно сентиментально, и в любое другое время презирал бы себя за это, но сегодня по какой-то причине это кажется оправданным. Даже необходимым. — Ты мне очень дорог, Лайт-кун, — говорит он, наклоняясь вперед, так что они соприкоснулись бы лбами, если бы Эл не горбился и это не делало его на дюйм ниже. Около секунды Лайт выглядит неподдельно удивленным, потом его выражение превращается в слабую заинтересованность. — Ха, — выдыхает он. Звучит неестественно, и он даже особо не стремится к правдоподобию. — Что? — спрашивает Эл, хотя уже знает, что. Конечно, знает. Ресницы Лайта прижимаются к его щекам, совсем ненадолго — мгновенная вспышка чего-то неопределенного — но от этого в груди Эла скручивается тугой узел, и ему приходится оттолкнуть это чувство на задний план, чтобы удержаться от тех слов, что сами просятся на язык. Лайт открывает глаза, на его лице снова появляется улыбка. — О, ничего, — полушутя отвечает он. — Просто, если бы это исходило от кого-то другого, я был бы оскорблен таким жалким признанием. — Он берет на себя инициативу, раз Эл не хочет, и спокойно, властно проводит тыльной стороной ладони по его щеке. Элу приходится взять себя в руки, чтобы не отдаться безрассудно этому жесту. — Но от тебя это все равно что предложение. — Веселая чудинка в глазах Лайта совершенно искренна. Он не лжет. Эл знает это уже несколько недель; он счел, что, какая бы часть Киры ни была в нем — а она в нем есть — сейчас она скрывается глубоко, похоронена глубже, чем может достать даже сам Лайт. Он не лжет, и на самом деле все это не было ложью. Это должно утешать, но не утешает. Скоро ничего этого не будет. — А это не предложение, — неожиданно дразняще отвечает он. — И слава богу, — смеется Лайт, забирая салфетки из рук Эла, чтобы ускорить процесс, и тянется рукой ему между ног, чтобы вытереть его сам. Интимный жест получается странно повседневным. — Мой отец со многим готов смириться, — говорит он, поднимая запястье и встряхивая цепь в качестве иллюстрации своих слов, — но где-то же должен быть предел. На секунду Эл воображает, какой отчаянный ужас будет написан на лице начальника полиции, если он когда-либо придет к тому и объявит, что собирается сбежать в Англию с его единственным сыном. Это одновременно и забавно и страшно. И немного грустно, потому что жизнь L — это не та жизнь, которую должен вести Лайт, и, более того, определенно не та жизнь, которой он бы захотел. Но, за всеми этими шутками, поддразниванием и притворством случайного характера, действительно есть ощущение, что он этого хочет. Часть Эла тоже этого хочет, но он укладывает эту часть в ящичек у себя в голове и крепко запирает. Он наклоняется вперед, неловко прижимаясь губами к краю губ Лайта, а затем так же быстро отстраняется. — Вспоминай этот момент, Лайт-кун, — говорит он. — Когда я уйду. И тогда Лайт переменяется во взгляде. Конечно, он понимает, хотя и притворяется — даже сам перед собой, — что нет. — Как? — переспрашивает он, пытаясь отшутиться, пока Эл застегивает джинсы. — А куда ты собрался? — Я еще не уверен, — отвечает Эл, выбрасывая грязные салфетки и дергая за цепь, чтобы вытащить Лайта из ванной за собой. — Возможно, в Германию, — продолжает он, пока они выходят из спальни и направляются к лифту по длинному коридору. — Может, в Швецию. — Ему всегда нравилась Скандинавия. — Может быть, прямо в ад. Он роняет последнее слово так же небрежно, как и остальные, и если шаги Лайта останавливаются на мгновение, и его лицо становится пустым, и он выглядит так, будто собирается ударить Эла или закричать о том, что он не Кира, то Эл притворяется, что он ничего не заметил. Заминка проходит в мгновение ока, и шаги слышатся снова, и в два счета оба оказываются в лифте, улыбаясь друг другу так, будто весь мир — только им понятная шутка. — Полагаю, там и встретимся, — резюмирует Лайт, глядя на часы, чтобы узнать, сколько времени они уже провозились. — В смысле, в аду. Остальные места слишком холодные. Лайт ненавидит снег, вспоминает Эл. Лайт — 18-летний гений с красивыми волосами и очаровательной улыбкой, он ненавидит снег, не любит домашних животных и знает наизусть весь дантовский «Ад» в оригинале. Он пьет чай без сахара, не любит апельсиновый вкус, считает, что пьянство — это безответственно, и каждое утро заправляет постель с умелой точностью. Он никогда не путешествовал за пределы Японии и говорит, что ему не интересно. После университета он собирается присоединиться к НПА. Вероятно, через 10 лет он его возглавит. Он гениален. И еще он массовый убийца. Скоро ничего этого не будет, думает Эл.***
Довольно нелепо — хотя, похоже, это непреложный факт — что Киру ловит модель и звезда подростковых журналов, Миса Амане. Во всяком случае, третьего Киру. И «ловит», возможно, не совсем подходящее слово, но она достала признание, и она достала все, что им нужно, чтобы устроить ловушку для Кёске Хигучи, так что, в итоге, может быть, так и есть. — Весьма блестящая работа, Миса-сан, — равнодушно бросает ей Эл, пока Ватари закачивает для него запись в систему. Он не так уж и шокирован ее успехами, учитывая, что она уже показала себя достаточно умной, но у Мисы есть довольно заметное качество, целью которого, похоже, является скрывать в ней все, хоть как-то напоминающее интеллект. Конечно, он видел такое раньше, особенно в людях, которым всю жизнь позволяли служить только украшением. Айбер называет это явление «синдромом звездочки». Уэди называет это расстройством личности. А Эл называет это побочным эффектом человеческого существования. Быть человеком — ужасный фарс. Те, кто умеет ориентироваться в этом фарсе — самые опасные люди, включая 40-килограммовых поп-певичек. И, разумеется, юных подростков-идеалистов тоже это касается. — Спасибо, Рюзаки, — непривычно тихо отвечает Миса. Она рассеянна, явно погружена в свои мысли, и Эл на мгновение задается вопросом, о чем она думает, — потом прослеживает за ее взглядом. На середине комнаты, насколько позволяет цепь, стоит Лайт; он обсуждает план со своим отцом и Мацудой, легко улыбается и по всей видимости, полностью убежден в надвигающемся конце Киры. — Уверен, что Лайт-кун тоже так думает, — говорит Эл. Не столько из желания утешить Мису, сколько чтобы проверить ее реакцию. Она резко оглядывается, как будто забыла, что он здесь, и тут же приклеивает на лицо яркую улыбку. — Да, — весело отвечает она, переводя взгляд на своего любимого парня, — и я уверена. Через минуту тоскливой тишины, пытающейся притворяться искристым весельем, Эл протягивает ей свой пакет жевательных мармеладок. Она морщит нос, но, после нескольких секунд тщательнейших размышлений, кладет несколько штук в рот. Эл не жалеет ее, не то чтобы сильно — она-то достаточно умна, чтобы понять, что Лайту она не нравится, — но, как сказать. Он по-своему ей сочувствует. — Я так растолстею, — ноет Миса, продолжая есть угощение. Эл пожимает плечами. — Возможно.***
две недели спустя.***
Его плечо выкручивается с тошнотворным сдвигом под кожей, заставляя глаза закатиться со знакомой дрожью. Извивающееся, как у бесхребетного гада, тело, скорченные мышцы; нечеловечески великолепная картина. Как обычно, они приходят через несколько минут после завтрака. На лице первого санитара — отчасти шок, отчасти смирение: не то чтобы раньше он так не делал — делал, но просто для развлечения, испытания, немного попугать толпу. Теперь эти тренировки окупаются в полном объеме. На прошлой неделе его снова посадили в одиночку, плотно стреножили в белой рубашке в этой белой палате, яркой и душной из-за отсутствия теней и укрытий. Теперь он прячется на открытом пространстве, в области прямой видимости от двери, а когда Коллинз — да, это Коллинз, полный мудак, прелестный садюга; его всегда посылают, потому что он самый грубый, и никто из администрации не будет возражать, если заключенный №9012398 претерпит несколько несчастных случаев — когда входит Коллинз, он едва успевает взглянуть на Би, выпутывающегося из смирительной рубашки, как тут же падает, взвизгнув и схватившись за ребра, а Би перешагивает через него, с тошнотворным хрустом наступив ногой ему на спину. Другой, Гонсалес, даже не пытаясь перекрыть выход, отступает в коридор, что в целом, вероятно, является лучшей идеей. Его рука тянется к рации на поясе, и поэтому, разумеется, его запястье должно сломаться. Крик боли эхом разносится по длинному коридору, но единственные люди в этом крыле заперты в собственных белых палатах. Тут, конечно, есть еще камеры, но пока Жирный Ральф, утренний дежурный, не заметит переполоха — для Би все пройдет как по маслу. Коллинз уже встает на ноги, поэтому Би проламывает ему голову рацией, вталкивает его назад в палату и закрывает дверь. Затем он поворачивается к Гонсалесу, шок которого превратился в ужас. Неужели этих салаг не учат обращаться с криминальными элементами, прежде чем отправлять с ними работать? Видимо, нет, решает Би. На стене есть тревожная кнопка, и Гонсалес не отрывает от нее взгляда, поэтому Би предусмотрительно присаживается перед ним, удивительно нежным касанием убирая челку мужчины с глаз. «Горацио Гонсалес». Буквы, плавающие красные буковки висят в воздухе так близко, что он даже тешится иллюзией, будто может протянуть руку и прикоснуться к ним. Но не может. Никогда не может. Впрочем, цифры — те еще ближе. Бледная рука обхватывает щеку Гонсалеса, и он наклоняется, мягко говоря: — Горацио, — шепчет он, и в темных глазах мужчины снова появляется шок: это имя не стоит на его именной табличке. — Шшш, Горацио. Молчи, ага? Сегодня тихий день. Чудесное воскресенье. Ты ведь не ходил в церковь сегодня утром, Горацио? Горацио Гонсалес не отвечает, просто смотрит на него. Би становится нетерпеливым и дает ему пощечину, на что тот быстро и испуганно кивает. А потом бормочет: — Не надо, не надо… — Извини, — почти кротко пожимает плечами Би, поглаживая щетину на лице дражайшего Гонсалеса, — придется. — Ты же убиваешь только людей с твоими… с инициалами… …Б.Б., думает Би. И досье прочитал. Молодец. — Ах, это, — вздыхает Би, закатывая глаза. — И за это я попаду в учебники истории? Скучно-то как. Это было только для того, чтобы привлечь его внимание. Он слегка наклоняется, чтобы встать. Горацио тоже пытается встать, и Би делает ему подножку. Вдали срабатывает сигнал тревоги. «Заключенный сбежал». Би ухмыляется. — Чье внимание? — спрашивает Гонсалес дрожащим голосом. Би не прекращает ухмыляться. Он слегка наклоняется и говорит: — Передай важному дяденьке мой привет, ладно? И переламывает Горацио Гонсалесу шею. Славные будут похороны, размышляет Би. Белый цвет. Красивая белая церковь таким красивым белым утром. Люди вечно обряжают смерть в прелестные одеяния. Он выбегает из учреждения меньше чем за десять минут, даже притом что в изоляции они задержались на восемь. Бетон впивается в его босые ноги, сирены знакомой мелодией отзываются в голове. Белоснежная пижама пациента слишком бросается в глаза, поэтому в переулке он раздевается и меняется одеждой с пьяным бомжом. Он зевает. Сейчас бы выпить кофе и найти газету… но ему некогда терять время зря. Он нужен Лоулайту, а от Калифорнии до Японии долгий путь.***
двумя неделями ранее.***
Когда Лайт касается его, под кожей его вздымается бурлящее море, и это ощущение никогда не проходит до конца — сколько бы они ни касались друг друга, ни трахались, ни разговаривали по кругу, повторяя уже набившие оскомину обвинения и неубедительные оправдания. Снова и снова, и Эл не знает, когда этому настанет конец. Только знает, что, когда это произойдет, один из них должен будет умереть. — Однажды ты убьешь меня, да? — шепчет он Лайту в волосы. Скоро ничего этого не будет.