На границе Пустоты

Вместо того, чтобы возиться с созданием новой физической оболочки, я ещё в системе сменил ипостась. Переворот, и тело вновь сделалось плотным и материальным. Я стоял в системе, как и прежде бледный, повзрослевший — чужой для этой реальности. Помню, как ты все еще лежал рядом, на том, что считалось в системе полом — на абсолютной черноте, а Трое, судя по всему, решив оставить нас наедине, насколько это было возможным, растворились в пространстве энергетическими потоками. Я все равно чувствовал, что они тут, но к присутствию ребят уже давно привык, а вот к тебе… Для человека, пережившего огромное количество событий минувшей ночи, практически умершего, ты выглядел удивительно спокойно. Болезненная надломленность черт отступила, дав место сновидческой безмятежности — здоровой отстраненности, и брови успокоенно растемнелись на лице острыми уголками. Ни морщинки сейчас не осталось, ни пятнышка, лишь размытый серп собственной тени пролег по щеке, прикрывая молодой шрам, будто дымкой траурной вуали, — как единственное излишнее, неуместное, неправильное. Протянул руку, — коснуться, — и пальцы сами собой сжались, сдерживая порыв. Несколько ударов сердца, один из которых, кажется, все-таки затерялся в груди, и я попытался собраться с силами, ощущая только натужное дребезжание в мышцах. Мазнул взглядом по твоей ладони, устроившейся на животе, — пальцы прямые, как пластинки раскрытого бамбукового веера, запястья чистые, без следов. И внезапно осознал, как сильно сейчас боюсь. Было так страшно к тебе прикоснуться, как если бы и вправду ты сейчас лежал холодным одеревенелым мертвецом, или же вовсе вымышленным, несуществующим — горячечным иллюзорным бредом. Ощущал, будто в эти мгновения ты олицетворяешь все мое прошлое, которое вдруг, до нелепости неожиданно, приобрело вполне конкретные человеческие черты, сделалось плотным, осязаемым. Казалось, коснувшись его, я попаду в прежний, уже позабытый лабиринт неопределенности собственных метаний, пережитых еще в детстве, оставленных далеко позади, — когда-то забытые правила вновь встанут передо мной заградительными барьерами, и жизнь опять сделает фатальный и непоправимый поворот. Еще несколько десятков минут назад чувствовалось таким правильным бороться с собственной непримиримой бестелесностью, прорываться в мир, как остервенелый, и вот теперь я растерян. Все эти противоречивые чаяния сбивали с мыслей, порождая в остатке лишь немую оледенелую неподвижность. И когда я все-таки сжал твое запястье, дух вышибло вон, внутренне сложило пополам от тянущего по хребту излишка, удушающего избытка эмоций. — В тебе еще слишком много от человека, Рик. На границе сознания шелестнул голос Третьего, а после так же мягко отстранился, однако это плавное, едва заметное вмешательство отрезвило, будто пазы шестеренок встали на место, раскручивая угловым ускорением внутренний механизм — разум постепенно принялся вызванивать музыкальной шкатулкой правильную стройную последовательность мыслей. Рано делать резкие движения. У меня слишком мало информации. И… Раз уж я оказался тут, надо понаблюдать за тем, что происходит в мире. В первую очередь присмотреть за тобой, — то, что ты пропустил удар — не случайность. *** Найти твой дом не составило труда — система закрылась практически у центрального входа в многоэтажку. Судя по всему, китаянка караулила тебя там. Одиннадцатый этаж, это я помнил, и дверь — ключи нашлись в сумке. Уложил тебя на кровати. Сбросил личину случайного прохожего, вернул привычную. Присел рядом. Убрал прилипший волосок с твоего лица. Понимание устройства моей персональной реальности вернулось — пол был снова полом, а потолок — потолком. Сейчас, сидя рядом с тобой, я больше не испытывал мандража, неопределенности — чувства вообще оставили меня, ярко вспыхнули и перегорели, как хворост, кинутый в тлеющие угли. Кто мы друг другу? Когда-то ты был мне защитником. Казался интригующе опытным и взрослым, мне представлялось, что ты уже все знаешь про этот мир, вот только не можешь побороть в одиночку обстоятельства, что неразбериха обязательно как-нибудь уляжется, что осталось совсем немного, и с нами обязательно все будет хорошо. А кем я был для тебя? Обузой, обязанностью? Потом другом? А после и попыткой побега? Надеждой на какое-то иное, более благополучное будущее? Не знаю. Знаю только, что все события наших с тобой жизней сплелись сегодня. В единственном моменте, когда ты решил умереть. Мне даже казался забавным тот факт, что именно теперь, когда я смог дать тебе силу, которую ты когда-то просил, ты в ту же секунду воспользовался ей, чтобы пересилить старые приказы и позволить противнику себя уничтожить. Все, что я обнаружил спустя полгода отсутствия, это жалкую сломанную оболочку, тяготившуюся собственным существованием. Разочарование. И жалость. Жестокое сочетание. Скажи я тебе это в лицо, ты бы возненавидел меня, если бы мог. Но, кажется, ты не способен теперь даже на ненависть. Все, что я видел в твоем лице — безразличие, непричастность, словно жизнь, происходящая вокруг, не имеет с тобой ничего общего, словно ты ничто. Может и вправду, милосердней позволить тебе умереть, не задерживать в этом мире? Или, несмотря ни на что, в тебе может прорасти что-то живое, способное, по крайней мере, на горе? Ох… Соби-Соби… Я вновь провел ладонью по твоей голове, в первую очередь успокаивая этим жестом самого себя. Могу ли я вмешаться? Смею ли? Мне вновь придется уйти через какое-то время — Эрда на грани. Забирать тебя с собой в расшатанный нестабильный мир — нечестно и неправильно. Но… Все же… Тебе нужно получить свой второй шанс. Такой, какой я получил давным давно. Теперь я старше, теперь я сильнее, и я попробую провести тебя в нормальную человеческую жизнь, как когда-то провели и меня — Трое, Гедур, Ди и все те, кого я оставил по ту сторону. И если у нас получится… Тогда ты будешь готов к свободе. *** — Рик, золотко, что это на тебя нашло? На месте трудно усидеть? Нервничаешь? Я стоял под душем, вымывая пену из волос, и мысленно пререкался со Вторым: — Слушай, ты должен изучать сейчас бескрайние просторы вселенной в районе Веги или Альфа Центавры. Почему ты до сих пор разглагольствуешь у меня в голове? — Так я изучаю. И заодно с тобой разговариваю. Знаешь, космос сам по себе почти один в один как дома. Ну траектории другие, Плеяды раскиданы иначе, но по сути тоже самое… И вообще, зубы-то не заговаривай — признавайся, нервничаешь? Я фыркнул. — Нервничаю? Не то, чтобы… Просто странно, — выдавил еще одну порцию шампуня на ладонь. Пах он приятно, но пожалуй, слишком резко — чем-то цветочным и слегка химическим. — Мда? — хмыкнул Кей, — Ну-ну… Твой этот Агацума столько лет покоя тебе не давал, нет-нет да и всплывет в мыслях или воспоминаниях. И вдруг тебе сделалось странно? — Мне его жалко, Кей… — я подставил лоб под водяные струи, и они, разбиваясь, катились по щекам единым потоком. — Просто он такой не по своей воле. Он как… Не знаю. Хороший парень, попавший в беду. — А… — голос протянул фальшиво-понимающе, — прости, мне показалось, или ты назвал свою первую любовь… Погоди-погоди… «хорошим парнем»? Ри… Ты такой еще человек… Я вновь взъерошил волосы с пеной, постоял, размазывая мыльное облако по плечам. — Человеком быть не так уж и плохо, это во-первых. А во-вторых, как бы то ни было, те мои чувства остались в прошлом. Я просто… Просто хочу помочь, наверное. Понимаешь, Соби не такой, каким я его знал. Все, что было в детстве, для меня теперь — просто иллюзия. Всего лишь мое собственное представление. Да и сам я уже не тот… Не тот мальчишка. — Да-да, помню-помню… «Соби, забери меня отсюда, спасите-помогите!» или «Что, если на Земле прошло уже пятьсот лет и ты давно умер?», а еще могу припомнить несколько любопытнейших сновидений, в которых… — Кей! — прервал я тему, ощущая не пойми откуда взявшуюся неловкость… Неуютный и волнующий стыд, будто мне опять семнадцать и невовремя постучавшая в комнаты Киер по моему́ сконфуженному и запоздалому «войдите» может с легкостью догадаться, чем именно я был занят. — Что «Кей»? У меня все сохранено… Еще с тех самых пор, как мы тебя из Пустоты вытащили… Такое кино, знаешь? Все от первого лица, и сюжетик так себе… Но на безрыбье, как говорится, и рак рыба. Так что… — Второй взял задумчивую паузу, а после иронично прошептал: — У меня все ходы записаны. Я пожал плечами, не желая поддаваться на очередную божественную провокацию, — ну, мол, записано, и ладно — не новость. — Ты же понимаешь, что он тебя не узнает? А если и узнает, то ни в жизнь не поверит. — А мне и не надо, чтоб узнавал. Мы здесь пробудем недолго. — Каникулы, — довольно подтвердил Второй. — Жаль, что время тут идет медленнее. Представляешь — на Эрде три дня, а тут годовой оборот по орбите! Тогда, вернувшись на Землю, я бы попал в следующее столетие… Эта мысль мне не понравилась. Хотелось, чтобы тут было все правильно. Так, как рисовалось в моем воображении, когда я думал об этом мире. Это не было какой-то нерушимой потребностью, мистическим потусторонним зовом, однако в глубине души теплилась надежда, что когда-нибудь я смогу хоть немного наладить жизнь тех близких, которые остались на Земле. Я не могу теперь вернуться под своим именем, словно ничего и не происходило. Вновь тревожить их своим повторным исчезновением неправильно — дела на Эрде не завершены. Однако, несмотря на это, позже, возможно, еще получится вернуться, и тогда… Сеймей доволен и понятен в поступках, мама счастлива, и… свободный ты. — Свобода сейчас для него равносильна смерти, Рик… — считал меня Кей. — Я знаю… — прошептал я вслух, поворачивая смеситель на душевой панели. — Первое, что он сделает, это ощутит глубочайшую пропасть под ногами, с которой, боюсь, не справится. Ему не зацепиться за окружающий мир, не найти опоры. Струи перестали барабанить по кафелю. Теперь остатки пены стекали вместе с жидкими змейками в слив, а я уже пробовал воду в набранной ванне. Ткнул в кнопку «сохранение температуры», и она, подогреваемая электрическими элементами, будет еще долго оставаться горячей. Все. Можно отмокать. Наверное, слишком уж кипяток… Но моему телу это, в общем-то, не страшно, так что… Залез, чуть подтянул колени к груди и выдохнул: все-таки горячая вода — это роскошь. Последний раз возможность понаслаждаться благами цивилизации у меня была в Варнее, а с тех пор только деревянные кадки с колодезной и студеной… Откинув затылок на бортик, я уставился на лампочку, рассеивающую холодный свет по теплому бежевому кафелю. Может, поменять? — Кей, а Со точно не засечет колебания в пространстве от расходуемого резерва? — Ты решил «поохотиться»? — Да. Пусть мы тут ненадолго, но и в этом мире мне нужны «глаза». — Не засечет. Ваши пары работают на других частотах, так что если тебе не взбредет в голову распахнуть пространственный коридор прямо у него перед носом, твоя новая личина удержит контур… Он не поймет, с кем именно имеет дело. — Ладно, — лениво протянул я, нежась в обволакивающей легкости. — Дашь знать, когда Со начнет просыпаться? — Постараюсь. Хорошей охоты, братишка. — Так сказала бы Сора, — хмыкнул я в ответ и окончательно расслабился. Пригасил веками привычную для зрения реальность и полностью переключился на внутреннее восприятие. Вокруг меня вспыхнули миллионы потоков. Они ветвились странными сплетениями, несколько иными, чем на Эрде, хотя их сети и представились мне, в сущности, схожими — те же энергетические узлы, плотные фрактальные узоры твердых тел, — если постараться, их можно не замечать, — а дальше разряженные плетения воздуха, а в них — комочками всяческие мошки, пылинки и те, кого я искал — птицы. Сейчас едва светает, самое время попробовать кого-нибудь найти. Средь белого дня, конечно, легче застать сокола или ястреба, но наверняка близ мегаполиса их совсем немного… Вот кого-кого была тьма-тьмущая, так это чаек, а еще воробьев да голубей — они относительно быстрые, неприметные, но на уме у них исключительно еда. Совсем уже отчаявшись разыскать кого-нибудь более-менее разумного, я обнаружил довольно большую птицу, пристроившуюся под крышей одного из домов на восточной окраине. Пригляделся внимательнее — крупная, с «ушками» — сова. Высвободил из резерва нить и обхватил ею сознание пернатой. Птица недоуменно поежилась. Оказалось, что это совсем молодой самец, и была надежда, что ему станет любопытно. Сознание замерло, прислушиваясь к странным новым ощущениям — если птица испугается, придется искать другого компаньона, но вот если ей станет интересно… Я послал по нити: — Давай охотиться вместе? Я зорко гляжу, — то были не человеческие слова, а сгусток идеи, намерения, не несущего угрозы. Спустя долгие минуты ожидания, когда я уже решил, что не стоит продолжать настаивать на близком знакомстве, сова снялась с насеста, и я почувствовал ее внимание — нажал чуть сильнее, вплетаясь в душу, и увидел рассветную Осаку. Иное видение, не как у кайры — ушастый смотрел на мир более «человечно», да и сам полет… Плавный, бесшумный, мягкий, как облако… Однако когда, заприметив растерявшуюся белку, мой новый приятель лязгнул когтями, иллюзорная безмятежность движений исчезла — миг, и зверек висит в его лапах неподвижной придушенной тушкой. — Хорошая охота, — высказал я, когда мы немного позже устроились на уступе одного из домов. — Последняя, — Ушастый заглотил оторванный кусок вместе с костями и шкурой. — С рассветом приходят другие. Я спокойно наблюдал за эмоциями птицы — простыми, без сложных каскадов и ассоциативных рядов, но оттого всегда прямыми и яркими. В теле ушастого было даже более понятно и привычно, чем в собственном. — Кто ты? — внезапно поинтересовалась сова, завершая трапезу и запихивая остатки тушки куда-то между досок. — Я человек. — Странный человек. Хочу посмотреть. — Я живу тут, — перекинул воспоминание о панораме, открывающейся с твоего балкона. — Я сам тебя найду. — Близко, — решил ушастый и, переступив лапами, резко закрыл глаза. Больше я старался птицу не тревожить, только оставил метку в ее теле, а после еще какое-то время смотрел ее странные совиные сны. *** — Кей, сколько прошло времени? — «громко» спросил я в никуда, зная, что Второй ловит мои мысли в пространстве. Окунулся в воду с головой, чтобы побыстрее прийти в себя. — Ну… Прошло-то не так уж и много — у вас едва-едва полдень, но твоя зазноба, кажется, в себя приходит. Какая зазноба? Соби? — Чего же ты сразу не дал знать? — Ну… Было бы весело, приди он в туалет спросонья, а в ванной труп! — и мерзко так захихикал. Я резко подскочил на ноги и, перелезая через бортик, задел рукой полку. С нее гулко шлепнулась бутылка с шампунем. Да вашу ж мать! — «Не нервничаю я, не нервничаю», — передразнил Кей, а мне в ответ захотелось послать его куда подальше… Но не стал. Это же Кей… Стянул с сушилки полотенце и принялся вытирать мокрые волосы — хоть меня и обрили церковники, тело очень быстро сделало себе приемлемой длины шевелюру. Правда, была она какая-то… не знаю. Нелепая. Ну да бог с ней. Захотелось посмотреть на соседнюю комнату внутренним зрением, чтобы понять, поднялся ли ты на ноги, но… Ты ходишь по комнате? Встал? Это хорошо. Теперь надо выходить. Мысли по возвращению из тела птицы скакали, было трудно сосредоточиться. Эмоции, вторя ушастому, сделались короткими, яркими и однозначными. Что сказать? «Привет, Соби»? Ерунда какая… Ладно, сориентируюсь… Обернул бедра полотенцем. Взъерошил волосы — надо будет завязать их как-нибудь… И схватился за ручку двери. Заклинила. Нажал сильнее — замок, подрожав, поддался со скрипом, и я потянул дверь на себя. *** Ты почти влетел в ванную комнату, держась за ручку, но все-таки устоял на ногах. Я инстинктивно подставил локоть, чтобы не дать тебе свалиться на влажный кафельный пол, но ты, поймав равновесие, резко дал назад, вскинулся… У меня сердце ухнуло в пятки — я замер, словно бы сам обнаружил незнакомца в собственном доме, — и ладно ты, но я-то чего застыл? В одних джинсах, босой и встревоженный, с помятыми слежалыми волосами, ты щурился на меня, будто угрожая. Показалось, что твои губы что-то немо прошептали, но я точно не успел разобрать: все внимание приковано к ожившим глазам, выгнувшимся в удивленной гримасе бровям с продольной морщинкой между… Лишь пару секунд спустя ты собрал на лице одно из своих безупречных ничего не выражающих выражений и, по-деловому кивнув, вежливо произнес: — Прошу прощения. И закрыл дверь. А я остался стоять как дурак. — Вот и познакомились, — хихикнул Кей. — Займись уже Альфа-Центаврой! — мысленно огрызнулся я, ощущая, как стянулась какая-то внутренняя пружина. А вот теперь я и в правду, разнервничался… — Ладно, оставлю вас, мальчики. Если что, зови. Мы все услышим. Нельзя выходить таким взъерошенным — выдохнув скопившееся напряжение вместе с воздухом, я мотнул головой и, еще раз напомнив себе о целях этого визита, постарался улыбнуться. *** — Здравствуй. *** Теперь я сидел на бетонных перилах балкона, сбросив по-хулигански босые ноги вниз, и ловил легкий бриз с океана. Казалось, воздух запекается как хлеб и застревает в гортани, царапая и обжигая. В скудной дневной тени, создаваемой кустарниками там, внизу, нашел убежище полосатый кот и, растянувшись на прожаренном солнцем газоне, разморенно подставлял уши-локаторы под неспешные дуновения ветра. Одиннадцатый этаж — не слишком высоко по сравнению с полетом, например, Соры или ушастого, но вполне достаточно, чтобы проезжающие вдалеке автомобили казались игрушечными миниатюрами. Острое зрение вылавливало редких людей, выражения их лиц, жесты — это все казалось и привычным, и чужим одновременно, — таким, как будто перечитываешь книгу несколько лет спустя и понимаешь, что в деталях не помнишь сюжета. Я сидел, смотрел на город, пахнущий солью, раскаленным асфальтом и пылью, и смаковал странную смесь из чувств: радость узнавания и нерасторопную растерянность. Когда за спиной почувствовалось движение, я не обернулся, продолжил разглядывать «новый старый» мир. Ты вышел на балкон, щелкнул зажигалкой. К запаху морской соли добавился привкус табачного дыма. Я незаметно усмехнулся — помню его… — Не куришь? — прозвучал голос слева. Напоследок окинув взглядом спины поездов за истомленной августом речушкой, оголившейся до красноватого песка, я обернулся к тебе лицом. Все так же — без рубашки, без бинтов. «Красиво» — откуда ни возьмись прозвучал в памяти голос того якудза. Тот самый, услышанный в павильоне. Меня передернуло. Отвернулся. Пожал плечами: — Никогда не пробовал. Дашь одну? Растянулась задумчивая пауза, разбавляемая далеким криком чаек и громыханием идущего через мост состава. Через какое-то время ты зашуршал пачкой, а после равнодушно произнес: — На. Я покосился на протянутую сигарету. Взял. Понюхал. Запах сладко-травяной. Терпкий. Покатал в пальцах, и из нее ссыпалось немного табака. Зажал между большим и указательным, чуть сдавил. Бумажная оболочка не выдержала, надломилась, и сигарета сделалась похожей на перевернутый сапог. — Там, где я жил, курили только трубки. И табак там другой — горький, маслянистый. Так что таких я не пробовал. Стоит? Я перекинул ногу через бетонное ограждение, поворачиваясь к тебе вполоборота. Ты следил за мной. Хоть на первый взгляд казался отстраненным, я видел, что плечи у тебя напряжены, а взгляд из-за очков цепкий, внимательный. И ничего на твоем лице не написано. Слова прозвучали так же ровно, монотонно, до вызывающего безэмоционально: — Если хочешь побыстрее умереть. Я сжал обломки сигареты в кулаке, чуть усмехнулся и заглянул в глаза: — А ты хочешь? Ты ответил долгим взглядом. На дне твоих глаз металась болезненная тьма, а после ты поднес фильтр к губам, и кончик сигареты вспыхнул маленькой преисподней, оставляя пегий пепел вместо бумаги и табака. Я улыбнулся шире, ощущая, как начинает зреть бессильная злоба — опять ты пытаешься свалиться в небытие? И ведь можно было просто схватить тебя, проникнуть внутрь, выяснить всю подноготную, раскрыть сознание, как переспелый гранат, но… Это будет неправильно. Ты почувствуешь, что кто-то вмешивается, редактирует, рассматривает. Об этом наверняка сразу узнает Сеймей. А дальше последствия непредсказуемы. Да черт тебя побери, что же я тут делаю тогда? Зачем это все? Ты зеркально улыбнулся, — по-канцелярски безлико, а после посмотрел куда-то за горизонт и проговорил: — Было немного удивительно проснуться сегодня днем. Не знаешь, как так вышло? Я перекинул вторую ногу, спрыгнул на пол и бросил: — Понятия не имею. Оставил тебя за спиной и шагнул в комнату. — Кто ты такой, Дайчи? — прилетело мне во след. *** Мне захотелось уйти. Совсем. Не просто выйти из твоего дома, а построить коридор до Эрды и вернуться в простую понятную жизнь. На секунду все запланированное представилось беспутным и безнадежным. Негодование, нелепое, злое, ширилось в груди. Я обернулся — ты встал в дверном проеме, облокотившись на косяк рукой с дымящейся сигаретой. Солнце светило прямыми лучами тебе в спину, волосы подсвечены золотистым абрисом, как тогда… Много лет назад. Дыхание перехватило — воспоминание о тебе у окна в разрезе тяжелых штор, в тумане табачного дыма, который, мне тогда показалось, пах яблоками, и то нежное чувство, мерцающее, медовое… Я сделал шаг и положил ладонь тебе на грудь — прямо на обнаженную кожу, там, где еще недавно торчало древко китайского копья, и ощутил, как ритмично бьется твое сердце — живое, настоящее. Смотрел на свои длинные пальцы, паучьими лапами усевшиеся между ребер, и как ноготь на мизинце еле заметно подрагивал под пятым — тум, тум, тум… Закрыл глаза. Ты не двигался, замер, почти не дыша, а сердце постепенно начало разгоняться, стучать все надрывней, тревожней, и я оторвал ладонь, медленно, как поднимают руки по требованию полиции. Отступил. Оправдался, как за преступление: — Прости. Я, наверное, перегрелся. *** Не понял, как оказался в ванной. Сполз по двери, роняя лицо в руки, и тут же оказался в запахе, оставшимся на пальцах. Блядство… Я же был готов. Мне представлялось, что я могу взвешенно и трезво реагировать на твое присутствие. Мне казалось… А может… Рывком поднялся на ноги и ощутил, что в паху пульсирует, — тело отреагировало по-первобытному однозначно, — протянул руку под резинку брюк. Несколько движений, чуть тянущих и сладких, и я уже закусил губу, но… Внезапно, как выстрел в спину, перед глазами развернулась иная, совсем недавно увиденная картинка, колючая, болезненная — ты неподвижный и немой, почти мертвый, а поверх —упивающийся чувством обладания Оно… Возбуждение отхлынуло. Я в один шаг оказался у раковины. Включил воду, набрал полные ладони и смыл с глаз то ли пот, то ли слезы, то ли воспоминания. Нет… Лучше о том, стоящем, в рассеяном свете, том, каким я запомнил тебя еще в детстве, высоком и красивом… «Красиво». Кажется, еще чуть-чуть, и меня начнет подташнивать. Так нельзя. Так не правильно. Что-то неправильно. Я посмотрел на себя в зеркало. Все как всегда. *** — А пойдем пройдемся? Жара, вроде, спала. Я впервые в Осаке. Я сидел за столом, лениво разглядывая вещи, — стопки бумаг, несколько книг и папок. Все выглядело так, будто ты еще тут не обжился. Бумаги вперемешку, несколько карандашей по разным углам, какие-то провода. Из-под голубоватого картона блеснул серебристый корпус. Что там? Протянул руку, приподнял кончиками пальцев бумажную папку и увидел фотоаппарат. Тот самый, твой, на который ты фотографировал когда-то дикого кота на острове. Вытащил корпус, задумчиво повертел его в руках, отыскивая кнопку включения. Интересно, на нем что-нибудь есть? — О! Заряжен. Дисплей мигнул приветственным логотипом и тут же отобразил столешницу. Я перевел объектив на тебя, и фотоаппарат издал щелкающий звук, обозначая, что снимок сделан. Ты резко обернулся, вскинул брови, но следом тут же нахмурился. Я приблизил изображение и сфотографировал тебя снова. «Щелк». Нажал кнопку «воспроизведения». На меня смотрел ты — нахмуренный, тревожный. Ты был очень похож на того Соби, которого я помнил, только взгляд более колючий и шрам на щеке. Я пролистал несколько фотографий и чуть не выронил камеру из рук — на этот раз на фото был я сам. Маленький, щуплый, с огромными наивными глазами, той самой рваной челкой, и, кажется, я припоминаю эту толстовку — мне ее мама купила перед началом осеннего триместра… Стоял около какого-то дерева в нашем парке, задумчиво смотрел куда-то вверх… Ты сделал это фото, пока я не видел? Быстро пролистал еще — несколько смазанных, а после какие-то сфотографированные документы и тот самый кот с коротким хвостом. Следующая — красивый закат, а дальше… Дальше ты вырвал камеру у меня из рук и, болезненно сощурившись, просипел: — Не трогай. Я смотрел на тебя снизу вверх, пытаясь понять, что именно заставляет тебя сейчас хмуриться, — то, что твои вещи взяли без спросу, или… Мягко забрал фотоаппарат из твоей ладони, аккуратно положил на стол и тихо спросил: — Там какие-то важные воспоминания, да? Твои глаза блеснули так, как порой отблескивает сталь на самой кромке. Ты быстро подобрался и прикрыл чувства ресницами. Мотнул головой, развернулся и бросил куда-то в стену: — Это тебя не касается, Дайчи. Пойдем-ка действительно пройдемся. Я хмыкнул — новое имя резало слух. От его звучания сделалось горько. *** Твои ботинки мне были великоваты, но не критично. Ты ничего не спросил ни про мою одежду, ни про обувь, а просто достал из шкафа футболку, носки, и выдал летние светлые мокасины. Я пожал плечами. Шли молча. Я смотрел по сторонам — невысокие жилые дома, узкие улицы, прерывавшиеся железнодорожными переездами, магазинчики, лавочки, закусочные. Тут другие цвета — яркие, неоновые, полотна фасадов желтоватые от теплого вечернего света, и звуки — много звуков. Речь, шум двигателей, лязг поездов, разносящийся на версты вокруг, стрекот у пешеходных переходов… Я пропускал через себя окружающее пространство, пытаясь не застревать перед витринами, только одна меня задержала на какое-то время — скромная книжная лавка, где за стеклом выставили мангу, которую я читал когда-то — раздробленные по журналам главы собрали и выпустили отдельным томом. Всего лишь напечатали единой книгой… Я смотрел на угрюмое лицо главного героя, взирающее с обложки, и пытался синхронизироваться со временем. То, что ты выглядел таким же, как я тебя помнил, то, что автомобили, самолеты, светофоры, дома такие же, не удивляло меня, но вот то, что за все прошедшее время успели просто подшить уже выпущенные главы и оформить их в том, меня сильно огорошило. — Соби, — тихо позвал я, — а какое сегодня число? В отражении стекла периферическим зрением я заметил твою фигуру позади, поднял глаза и встретился с тобой взглядами, как в мутном зеркале: — Двадцать седьмое августа. — Две тысячи пятого? Ты кивнул, нахмурившись, а я, сделав над собой усилие, улыбнулся: — Просто странно, что мангу так медленно выпускают — я иногда почитываю. Так редко выходит, что прям даже не поверилось, что уже две тысячи пятый на дворе… Ты вновь кивнул, а я оторвался от витрины. — Пойдем? Спустя несколько шагов ты все-таки задал вопрос: — Дайчи, ты приехал издалека? Я покачал головой и усмехнулся. — С севера. Оттуда, где солнце зимой встает лишь на несколько часов. Большую часть своей осознанной жизни я провел среди снега и ночи. — Откуда-нибудь из Северной Америки? Я неопределенно пожал плечами: — Типа того. — У тебя акцент грубый. У меня акцент? Не замечал… — Может из России? — продолжил ты. Я хмыкнул — про Россию вообще ничего не знаю, кроме того, что она граничит с Японией, — и вновь пожал плечами. Ты чуть меня обогнал, заложил выбившуюся прядь за ухо и неожиданно остановился: — Давай купим чего-нибудь «c собой». Что значит «с собой»? Недоуменно на тебя посмотрел, а ты пояснил: — Надо что-нибудь съесть. Пошли к магазинчику у дома, я куплю, — ты оглянулся, прикидывая, как далеко мы ушли. Покрутил головой, заложив пальцы за край бинтов, ослабляя повязку как тугой воротник, размял плечи и поймал мой взгляд — мол, что? Опять ты меня кормишь… Но в этот раз я, в общем-то, в еде почти не нуждаюсь. А сам сказал: — Пойдем. Я потом отдам. Мне скоро придут документы, так что… — и, тоже развернувшись, последовал за тобой. — Давно не пробовал японского. — Как тебя угораздило оказаться на окраине Осаки вот так вот? — спокойно спросил ты, словно это было совершенно рядовым случаем. — Кстати, твоих вещей я тоже в стирке не нашел… Я усмехнулся, поравнялся с тобой плечом к плечу и, склонив голову, проговорил, заимствуя интонации у Кея: — О… Это такая таинственная история! Сам поражаюсь. На твоем лице промелькнула улыбка — что-то в этой фразе тебя развеселило? Сумерки постепенно опускались на Осакский залив, и некоторые лавки включили подсветку — на улицах стало оживленней. Темнело тут непривычно быстро, и уже спустя полчаса, когда мы дошли до магазинчика, улицы залило электрическим светом фонарей. Обшитый деревом дом, на первом этаже которого тоже горела вывеска, оживляя темный фасад разноцветными огнями, стоял у перекрестка рядом с автобусной остановкой. У входа расположились несколько автоматов с газировкой и один — с сигаретами, около которого ты задержался на несколько минут, скармливая купюры и щелкая кнопками. Такой сосредоточенный… Я улыбнулся. Ты нагнулся, чтобы вытащить упавшие пачки, а я зашел внутрь. Меня окружили яркие пластиковые упаковки — у кассы всегда раскладывают мелкие сладости для детей. А еще играла веселенькая песенка, знакомая такая… Я замер, пытаясь вспомнить… Невидящим взглядом блуждал по разноцветным фантикам на прилавке, где в самом углу на рекламном плакате весело размахивал рукой Астробой. Словно бы я внезапно оказался в прошлом, почувствовал себя ребенком посреди всех этих конфет, жвачек, сладких пирожков… — Комо-чан… — прошептал я, отыскав в памяти необходимую ячейку, — Комо-чан, которую любит Юико… «Наступило лето с неуловимыми днями, сквозь которые я мчалась, И вот оно уже заканчивается, так что мы расстаёмся, махая на прощание рукой…» — так пелось в песенке. Она ее мне давала послушать… — Что? — спросил ты за моим плечом. Я резко тряхнул головой, пробегая вперед, и, обернувшись, улыбнулся. Как можно беззаботнее бросил: — Тут так много сладкого на входе! Глаза разбежались. — Любишь сладкое? — зеркально улыбнулся ты. — Любил. В детстве, — я пожал одним плечом, — Кто в детстве не любит сладкое… Знаешь, все эти фантики навевают воспоминания… — Ты говорил, тебе было около тринадцати, когда уехал. В памяти должно было многое сохраниться, — согласно кивнул ты и огляделся. — Ностальгия… — протянул я и, отвлекая тебя от неудобной темы, кивнул головой в сторону холодильников в глубине, — Со, смотри — там, кажется, расклеивают вечерние скидки! Пойдем посмотрим? У холодильных полок действительно стояла женщина, ловко маркируя коробочки с продуктами желтыми кругляшками с «-40%». — Уже девять? — ты вытащил из кармана мобильник, сверяясь, и кивнул сам себе. — Хочешь что-то конкретное? Я отрицательно покачал головой: — Нет, то же, что и тебе… — я продолжил оглядывать полки. Сухие завтраки с бобами, с клубникой, ананасом, какие-то хлебцы, которые я никогда не пробовал, сушеный батат… Прошел к напиткам, такие же цветастые бутылки и банки, как и все остальное… Женщина, судя по всему, хозяйка, протиснулась обратно за прилавок, оставив на кассе наклейки, и, улыбнувшись нам глазами, вышла в подсобное помещение. Вернулась она обратно с огромным ящиком в руках. Ее спину согнуло под тяжестью ноши, и я двинулся навстречу: — Может, помочь? Неожиданно дама споткнулась о порожек, отделяющий прилавок от торгового зала, и, потеряв равновесие, полетела на меня, вцепившись в ношу как в спасательный круг. Коробка уперлась мне в живот, и я, загасив собой инерцию, поддержал ее одной рукой под дно, второй же успел подхватить выпавшую из прорвавшегося края бутылку. Прижал предплечьем ненадежный край, — несколько раз еще что-то дзынькнуло, и движения в коробке прекратились. — Фуф. Как вы? — спросил я растерявшуюся хозяйку. Она смотрела на меня круглыми с испугу глазами, а потом выпрямилась, несмело улыбаясь: — Спасибо вам огромное! — Давайте я. Куда поставить? Женщина мотнула подбородком в сторону: — Там, в конце прохода… Ох… Спасибо большое! Сейчас бы все тут перебила! Я перехватил коробку поудобнее и кивнул на бутылку в руке: — Перехватите, пожалуйста… — Ох, да! Конечно-конечно! Я поставил ношу, куда просили, и обернулся на тебя. Ты с любопытством наблюдал за сценой, держа в руках прозрачные упаковки с едой. Интересно, что ты выбрал? — Мальчики, сколько вам лет? — хозяйка уже успела встать за прилавок и теперь обтирала руки о розовый передник с белыми сердечками. Удивленно приподнял бровь — мол, с чего такой интерес. Женщина покачала головой и, разведя руками, спросила вновь, прочтя недоумение на моем лице: — Двадцать-то есть? Я усмехнулся: — Есть. На Эрде, по крайней мере, было. К чему это она? Ты подошел, протянул упакованные в пластик бенто, хозяйка щелкнула штрихкоды, а потом вручила оставшуюся бутылку мне: — Это за счет заведения. Буду считать, что разбилась. Я принял подарок, поклонился и посмотрел на этикетку: «Авамори». — Спасибо большое. А как это пьют? Я просто… долго не был на родине. — Наверное, лучше с соком или газировкой, — проговорила женщина, складывая еду в пакет, а потом посмотрела на меня с прищуром. — Издалека приехали? — Да, тетушка! — улыбнулся я и еще раз поклонился. — Со, а может, возьмем сока? Я не пробовал японского алкоголя. Интересно. Ты на миг поджал губы, а затем пояснил хозяйке: — Ведет себя как гайдзин, простите, пожалуйста. Женщина хохотнула, а ты продолжил: — Сейчас сок принесу… Я же остался стоять в растерянности, не понимая, почему ты извинялся за меня перед хозяйкой, а после, когда мы вышли из магазинчика, посмотрел на тебя исподлобья — мол, что не так? Вместо ответа ты невозмутимо направился вниз по улице. Ах так? Ну и ладно. Я шел следом, чувствуя, что злюсь, — быстро припомнились похожие ситуации в прошлом. Как же сильно выводит, когда ты делаешь вид, что знаешь что-то такое, чего не знаю я, и упорно молчишь. — Соби! — рыкнул я, догоняя. — Ты можешь мне сказать, что не так? Ты остановился, не поворачиваясь, и только когда я тебя обогнал и заглянул в лицо, осекся на полуслове — твои глаза были открыты, но… Мне пришлось чуть склонить голову, чтобы подстроиться под твой невидящий взгляд. Повторил, но уже мягче: — Соби… Ты можешь мне сказать, что я не так сделал? Ты мотнул головой и с силой потер глаза под очками. Вздохнул. Заговорил уверенно, но почему-то тихо: — Конечно, тебе, может, так и привычно… Но ты зовешь меня по имени, а мы знакомы первый день, — морщина пролегла между твоих бровей, придавая угрюмости. — Может, ты не помнишь, но так не принято, хотя, как по мне, ты уехал не настолько маленьким… А еще… Называть хозяйку «тетушкой»… Это неуважительно. Ты не ее родственник и не ребенок. А… «Тетушка»… Точно… Посмотрел на свою широкую ладонь, провел подушечкой большого пальца по мозолям, — наверное, если захотеть, их можно убрать, однако… — Соби, пойдем к реке? Я не стал дожидаться твоего ответа, побрел в сторону набережной — там, за автотрассой почти дикий, поросший жухлой травой, берег, потерявший границу с водой. Я видел его с балкона сегодня днем, — стоит только спуститься по узкой лесенке сквозь живую изгородь, перейти на ту сторону, и можно оказаться в месте, где спокойно и тихо. Нажав кнопку светофора, проследил, как замедляются фары подъезжающих к пешеходному переходу авто и оглянулся — ты все-таки идешь следом. — Соби… — М? — Можно, я буду просто называть тебя по имени? Ты прав, мне так привычней. Ты не ответил, нагнал меня и пошел рядом. *** Мы сидели прямо на земле. Я вытянул ноги, а ты, наоборот, согнул их в коленях. Упаковки бенто были выброшены в пакет, и теперь мы молча передавали друг другу пачку сока, обменивая ее на пойло из магазинчика. Это «Авамори» напоминало крепкую деревенскую сивуху, и, честно говоря, будь я в каком-то ином настроении, пить подобное не стал бы, но… Алкоголь не брал меня уже давно, и я глотал это, наверное, для того, чтобы утрировать скомканность прошедшего дня. Я принял из твоих рук сок, а ты, перехватив пустую бутылку, положил ее на землю и принялся ощупывать карманы в поисках зажигалки и сигарет. Нашел, щелкнул. Разговор не клеился. Все, что мы друг другу умудрялись выказывать — это спонтанно возникающее напряжение, как вроде хочешь что-то сказать и мысленно уже обратился к сидящему рядом человеку, но в последний момент отвернулся, передумал. Я украдкой посматривал на тебя, а ты на меня, но все же большую часть времени мы просто пялились на город. Броски ветра становились сильнее, и речушка внизу прибавила в русле воды. Ровный ряд оранжевых фонарей и взошедшая луна отбрасывали на волнах блики, да и воздух сделался существенно холоднее — над рекой собрался туман, расплывшись на все окрестности рыхлым клочковатым облаком. Трава очень быстро покрылась росой как испариной. Я откинул свалившиеся пряди со лба и в который раз глянул на тебя. С виду расслаблен, но на предплечье волоски приподнялись гусиной кожей. Тебе холодно? Нахмурился. — Соби… А пойдем-ка домой? Кажется, тут становится слишком влажно. А еще ветер… Не хотелось бы заболеть. Ты выразительно посмотрел на меня, сощуривая обезоруженные глаза, — очки перекочевали в руку, — и спросил: — Ты замерз? Я поднялся на ноги, подхватывая пакет с мусором: — Нет, но скоро замерзну. Давай бутылку, выбросим по дороге. Став обладателем еще и стеклотары в дополнению к пластику, развернулся и принялся взбираться вверх по берегу: — Кажется, недалеко от светофора была урна, я пойду гляну, а ты догоняй. Когда я вышел на асфальт, огляделся, — и вправду шагах в двадцати за велосипедной дорожкой виднелся разноцветный ящик. Интересно, сколько сейчас времени? На набережной никого… Неужели так долго просидели? Направился к мусорке. Постоял, раздумывая, стоит ли отвинчивать крышку и пихать ее в отделение для пластика, или же можно так — кидать бутылку целиком… Все-таки решил открутить. Выбросил все, как полагается. Обернулся. Ты уже ждал меня у светофора — дорогу переходить не стал, хотя сигнал сменился на зеленый. Передумал? Или я долго ковырялся? Быстрым шагом направился обратно, и когда уже хотел было ступить на проезжую часть, светофор прерывисто защелкал как огромный техногенный кузнечик, возвещая, что время для пешеходов окончилось. Успеем? Красный. Ну и ладно. Я насупился и нажал на кнопку «по требованию». — Она сработает теперь только через две минуты… — пояснил ты и заткнул очки дужкой за край футболки, убрал пятерней волосы назад. Посмотрел на меня. Я посмотрел в ответ. Проезжающие мимо автомобили подсвечивали половину лица со шрамом, до которой не доставали фонари. Я блуждал по щеке взглядом. Даже эта чертова отметина тебя не портит… Ведь действительно же, ты красивый. Глаза серо-голубые, льдистые, с едва заметными белесыми контурами вокруг зрачков, может, от света фар, — а может, от алкоголя — блестящие, словно лихорадочные. Ты смотрел сейчас прямо, остро, заставляя время вокруг замедляться, исчезать все посторонние шумы, — даже собственного дыхания не слышно, — и мир сузился до размера твоих радужек… Я не помню, кто к кому потянулся первым. Почувствовал на губах твои, — горячие, знакомые, и как твои пальцы вцепились в волосы где-то за ухом, как спину вжало в позади стоящий столб. Несколько мгновений, и я сам уже на ощупь искал твои плечи, изгиб шеи, ребра, отвечая, подстраиваясь. Ловил твои движения и продолжал их своими и, даже если приоткрывал глаза, ни черта перед собой не видел. Тишина в ушах сменилась звоном. Ты прикусил мою нижнюю губу, я отобрал и ответил тем же. Выдыхаемый воздух раскалился, и я сжал в кулак футболку на твоей груди, удерживая, чтобы не отстранился, не вздумал сейчас оторваться, и почувствовал, как ты держишь меня не менее цепко. Когда этот, непонятно откуда взявшийся, прилив спал, и на моих губах осталось лишь мягкое касание влажных — твоих, я зажмурился, отстранился, и из меня вырвался такой выдох, какой получается при внезапно получаемом ранении — длинный, складывающий пополам, — если напрячь связки, получится вой. Ухватился рукой за столб светофора, тряхнул головой, отворачиваясь, постоял, ничего не понимая, и, так же не успев дать себе отчета, сделал то, что и намеревался в самом начале — нажал кнопку. Оцепенело проследил, как оттормаживает черная субару, как красный меняется на синий*, услышал электронное «проход разрешен» и стрекот. Не оборачиваясь, зашагал по зебре в сторону дома так уверенно, будто часть рассудка осталась где-то на набережной под луной.