На границе Пустоты

Земля поплыла под крылом огненными прожилками автотрасс, и мне моментально сделалось легче. По стержням маховых перьев пошла вибрация, мелко и трепетно. Плечи миля за милей уверенно резали воздух, а образовывавшийся встречный ветер оглаживал по спине, будто дружеская ладонь. Я растворялся, терял форму и цвет в ночном небе, обретал их вновь лишь по собственной прихоти в каком-нибудь низком тумане или облаке, или же в рассекающем отсвете полумесяца. Двигаясь против луны, я оставлял все позади. Чувствовал себя безлико-непричастным, не имеющим цели или направления: только движение, живое и упрямое. Произошедшее я уже наблюдал внутри себя без ужаса, того самого, жгучего и въедливого, которым меня чуть было не вывернуло наизнанку там, в пагоде. Теперь я парил над собственными иллюзиями, как над холмами, их можно было рассматривать без стремления пригладить или залатать. Я наблюдал свои идеализации, как рисунок на карте или ковре. В одном из узлов-переплетений сжалось детство, проведенное в этом мире. И мечты тринадцатилетнего пацана, которые я упорно таскал с собой, как счастливую монету — на удачу. Если приглядеться, можно было увидеть, как в них, будто на пересвеченной пленке, ты пальцами разрыхляешь пряди на моей макушке, а я дергаю детским ушком, сдуваю челку со лба и морщюсь, делаю вид, что все это мне совсем не нравится. А еще рядом — только обернуться — Сеймей задумчиво крутится, сидя в компьютерном кресле, явно над чем-то раздумывая, и когда я, наконец-то, вырываюсь из твоих рук, он чуть удивленно вскидывает брови и растерянно улыбается. Спрашивает: «Что, Рицка?». Я улыбаюсь в ответ и киваю — мол, все в порядке, а после, махнув на прощание растопыренной пятерней, спешу вниз по лестнице. Еще в коридоре слышу, как мама возится с посудой на кухне. Засовываю нос за косяк — пахнет жаренной курицей в имбире и печеными овощами. «Возвращайся через полчаса, будем ужинать», — говорит она и глядит на меня строго, но на деле в ее лице лишь секундная обеспокоенность да усталость. Я киваю и ей, тоже машу рукой. Хватаюсь за ручку двери, надавливаю, толкаю, и… тут же падаю обратно, сюда, в ночное небо. Снова и снова ковер-карта летела подо мной асимметричными сияющими стягами не то городков, не то моих собственных фантазий. Цепи дорожных фонарей и горящих рекламных вывесок медленно текли длинными пастозными мазками, как на картинах Ван Гога. Постепенно, по чуть-чуть, как просыпаясь, я начинал различать направления. В какой-то момент, словно опомнившись, внутри, крутанувшись на триста шестьдесят градусов, задрожала воображаемая компасная стрелка, и мое движение мигом приобрело цель: я внезапно осознал, что у меня было важное дело, больше не терпящее отлагательств. Его хотелось решить прямо сейчас. Другого времени, возможно, мне не предоставится. Мама. Я увидел, что все отсрочки обуславливались простым человеческим страхом. Теперь же я — не человек. Мне не нужно было точных координат, чтобы отыскать город, улицу и окно — я знал, куда мне нужно. Я зацепился когтями за выступ внешнего подоконника, поймал баланс, заглянул внутрь. Пастельные оттенки, искаженные птичьим восприятием, больше всего походили на кислотно-зеленые — именно в такой, мне по-началу казалось, были выкрашены стены. Свет от бра над кроватью мягким пятном размывался по полу. Мисаки читала, лежа в кровати, и едва заметно хмурилась в раскрытую книгу. Во мне не было ни толики сомнения. Я прыгнул прямо сквозь стекло в комнату, не то что не разбив его, даже нисколько не потревожив, упал на паркет бесформенной кляксой, и вырос из нее в того Рицку, которого мама наверняка помнила. Замер. Принялся тихонько ждать, пока она сама меня заметит. Стоял, дыша разве что по привычке, и просто смотрел на женщину, которую любил когда-то вопреки и благодаря всем окружающим обстоятельствам, и думал о том, какая же она на самом деле молодая: в моих воспоминаниях мама казалась существенно старше. А теперь… И вот ее пальцы перевернули страницу, взгляд расфокусированно побежал вдоль карниза, споткнулся об меня и по инерции заскользил дальше, по занавескам. Но спустя долю секунды губы ее дрогнули, она взглянула на меня более живо, непонимающе захлопала ресницами. И сразу же немо открыла рот. Но оттуда так и не прозвучало ни звука, будто ее горло окаменело, как окаменели и лицо, и пальцы, которые удерживали книгу на развороте. Я шагнул к постели, присел на краешек и чуть улыбнулся: — Здравствуй, мам. Мисаки мелко затрясло. Она ничего не ответила, но краска сошла с ее лица. До того, как она успела отреагировать, что-нибудь сказать, я положил руку ей на колено поверх одеяла, погладил и тихо проговорил: — Прости, что уходя, ничего не сказал, — я почувствовал, как она дернулась и вновь сжалась. Я вздохнул, залез в постель целиком. Обнял ее ноги, прижался щекой к бедру и прикрыл веки. — Погладишь меня по голове, как в тот день? — спросил я, имея в виду то утро, когда впервые пришел в себя после потери памяти. Мама тогда тихо что-то пела, почесывая между ушек и шмыгая носом, наверное плакала… — Не бойся, — продолжил я, легко похлопывая по одеялу. — Все будет хорошо… Спустя бесконечные секунды я почувствовал, что ее ладонь, как на пробу, коснулась моей макушки. Я улыбнулся шире. От руки повеяло живым теплом. Я постарался сделать так, чтобы голос прозвучал тихо, не беспокоя, но так, чтобы она расслышала: — Я пришел попрощаться. Я больше не приду, но вот Сеймей… Мам, он запутался и потерялся. Но он придет, позже, но придет, так что дождись его, ладно? Ее пальцы принялись ерошить пряди ожесточенней, резче, кажется, задрожали как в крупном треморе. Я лежал, не двигаясь, до тех пор, пока позади не послышались один за одним всхлипы на истерически-резких вдохах, и зачерпнув силы, объял ее сознание. Время пришло. Пора. Я стал наблюдать за тем, что творится в ее голове, как во время полета — сверху. Сделать это было так же просто, как заглянуть в раскрытую книгу. Ее мысли, как в замутненной грозой воде, крутились поднятым со дна песком, плавали на поверхности обломками прошлогодних камышовых стеблей и пузырили светло-желтой пеной. И было видно, как она растревожена, и что ей страшно. Но во всей этой картине меня взволновал лишь брошенный у самого берега валун, который подрезал волны, как апостроф подрезает слова, не давая им окончиться правильно, полноценно. Он путал бег воды и порождал завихрения у самого берега. Я коснулся его силой, и он тут же начал таять, сжиматься, а после и вовсе раскрошился в ничего не значащую пыль. Вода забурлила сильнее, но следующая же набежавшая волна свободно застелилась по прибрежному песку, не находя препятствий, и я почувствовал, что теперь все правильно. Теперь у мамы все будет хорошо. Пройдясь по ее сознанию силой, успокоив его аккуратным, твердым нажатием, я отстранился, оставил мысли хозяйке, и пронаблюдал, как Мисаки обмякла на подушках. Веки ее закрылись, дыхание выровнялось. — Спи, — прошептал я, вставая с постели, — и не беспокойся ни о чем. Посмотрел в ночь через стекло, сощурился, провел на прощание рукой по одеялу и одним махом крыльев вылетел прочь, так больше и не оборачиваясь. *** Гоура. В комнате Минами было темно. Да и зачем ему свет? Я прошелся по письменному столу, разглядывая его фигуру на постели в сумраке. Он ощупывал страницу за страницей в большой книге. На листах не было отпечатано ни знака, но вместо них мелкими шишковатыми бугорками выступали символы Брайля — директор тоже читал, но так, как это делают слепые. Когда он приподнял обложку, я острыми глазом разглядел название, продублированное обыкновенным кандзи: «Акутагава Рюноскэ. Слова пигмея». Любопытно. Махнул крыльями, и тело птицы, мое тело, беззвучно опустилось в изножье постели. Минами вздрогнул и моментально напрягся. Покрутил головой и сощурился, а после, бросив книгу, хлопнул в ладоши. И вспыхнул свет. Белые стены, белая постель, белый потолок. Все вокруг было таким белым, каким изображали операционные в старых фильмах, до рези в глазах. Минами вновь как будто бы огляделся. Неуверенно мотнул подбородком. Я хмыкнул про себя и сделал несколько шагов к левому краю большой директорской кровати. На жемчужных простынях я, вероятно, смотрелся большим черным стервятником. Минами вновь вздрогнул, откликнувшись на копошение в ногах, и тут же перевел на меня взгляд. Его лицо неуловимо изменилось. Стало ясно, что он силится меня рассмотреть. — Почему боги не вернули тебе способность видеть? — спросил я вполне человеческим голосом, и Минами окаменел так, как каменела недавно мама, но справившись с этим быстрее, чем она, он неожиданно потянулся вперед и попытался схватить меня за хвост. Показалось, что зрение он потерял не полностью. Впрочем, рука до меня не дотянулась — ладонь хлопнула по одеялу в полуметре от крыла. — Кто ты? — Минами сжал губы, и тень врезалась в уголки рта так плотно, что нижняя отобразилась на лице жирной линией. Его глаза потемнели, сделались демоническими, какими их рисовали на древних гравюрах у нечисти: темные белки с багрово-коричневыми отливами, а некогда светлый цвет радужки померк до болотной мути. Очков Минами больше не носил. — Почему тебе боги не вернули зрение? Говорят, ты хорошо им служишь, — повторил я. — Я не просил. Кто ты? Зачем пришел? — Чтобы узнать. Мне посоветовали узнать, и я воспользуюсь советом… Больше объяснять что-либо Рицу я не стал, даже в человеческое тело не стал перекидываться, и поймал сознание собеседника цепким выброшенным энергетическим щупальцем. Минами дернулся. Он явно не хотел меня пускать и завозил руками по постели, пытаясь физически себе помочь. Он постарался сесть, но полностью это сделать у него никак не получалось. Несколько секунд спустя директор притих — сосредоточился. Сейчас в его голове я видел лишь черную сеть, четко структурированную, больше всего напоминающую тюремную решетку. Он сопротивлялся, и это сопротивление меня раззадорило. Я нажал было сильней, но побоялся размозжить содержимое его черепной коробки и, мысленно хмыкнув, расслоил энергетический щуп на множество волокон так, как барбакинские воины расслаивают, а после заплетают в дюжину косичек свои боевые плети. Каждое из этих волокон плотно оплело в крестовины защитной сети. — Агацума… Соби-кун… — шепнул я вслух, и решетка в сознании Минами на мгновение дрогнула. Этого было достаточно, чтобы цепкие ментальные хвосты вырвали несколько центральных перекрестий, и стройная последовательность защиты нарушилась. Директор шумно задышал, пальцы сжали простыни до побелевших костяшек. Я же устремился глубже сквозь прореху. Сплетенная в сознании клеть задрожала и лопнула, не выдержав грубого взлома. В голове у Минами был порядок. Никаких хаотичных бус, как у Лаи, никакого морского буйства, как у мамы. Больше всего сознание директора напоминало архив. Ряды начищенных, отполированных шкафчиков. Каждый парадокс имел свой ящичек и место в стеллаже. И каждый, в свою очередь, был подписан, промаркирован — никакой пластичности или изменчивости, все чинно, ровно, как в ухоженной картотеке. — Соби… — позвал я тебя опять в воспоминаниях сенсея, и один из ящичков нехотя скрипнул, еле слышно, едва заметно задрожал. Я тут же приметил его: ручка этого ящичка была отполирована прикосновениями сильнее, чем располагавшиеся рядом. Одним из освобожденных хвостов-кос я потянул за нее, приоткрывая, и коробок начал выдвигаться с такой скоростью, будто внутри была спрятан механизм со сжатой пружиной, только и ждавшей, что кто-то запустит ее действие. Как невероятно длинный желоб, похожий на водосточный карниз, он ехал и ехал вперед, а внутри рядами располагались карточки, помеченные то загнутыми уголками, то язычками, яркими, почти кричащими: фиолетовыми, желтыми, красными… И так их много было, что линия карточек с разноцветными флажками маркеров скорее напоминала хвост тропического попугая, чем безликий каталог, который я ожидал увидеть. Когда движение прекратилось, я вытащил первую попавшуюся и тут же провалился внутрь. Образы воспроизводились медленно, постепенно, словно в тумане. Некоторые детали обстановки то исчезали, то появлялись вновь, приобретая совершенно иные очертания, отличавшиеся от того, чем казались вначале. Твое лицо напротив —тоже. Я смотрел глазами Минами Рицу в его же собственных воспоминаниях на то, как ты что-то старательно пишешь за его, директорским столом каким-то давним-давним вечером — волосы твои забраны в еще короткий хвост, детские ушки напряженно ходят из стороны в сторону, но вот лицо постоянно меняется, делаясь то более юным, то наоборот, взрослым — будто сенсей не мог припомнить точно, сколько тебе было лет. Я, то есть сенсей, сидел в своем кресле и наблюдал то за тобой, то за путешествием солнечного зайчика по твоей писанине — блика от моих часов. Если шевельнуть запястьем, чуял я, — и тут же дернул им, проверяя, — то луч проскачет наискось по твоей щеке, — и в правду. Ты смешно подернул крыльями носа, и это меня развеселило. Не меня, Минами. Я сдержал улыбку, но сдержать вздох не получилось: что-то уж долго ты возишься с этой задачей. Ты откликнулся мгновенно и вскинул взгляд — спокойный и ровный, посмотрел прямо в меня, и директору сделалось не по себе. Показалось, напряглись все жилы, и в груди, в сердце, что-то щелкнуло, как щелкает ружье, выдавшее осечку. — Такое ты должен решать вдвое быстрее, — нашелся Минами, а ты понятливо кивнул и вновь уткнулся в лист… Воспоминание оборвалось, образы потухли, и я вновь оказался перед стопкой карточек. Тратить время не хотелось, а хотелось найти главное, важное, то, о чем говорила Пророчица. Я прошелся щупом и в одном месте, мне показалось, воспоминание юлит, трясется, само меня ищет. Я не стал отказывать. Мрачная темная дорога. Я видел только то, как мерно мелькают мои ботинки. Я шел по тротуару, совершенно не обращая внимания на лужи и изморось. И, вроде бы, ничего примечательного в этом воспоминании не было, и я уже хотел бросить его, найти что-то более существенное, как ощутил какое-то странное, не присущее образу директора отчаяние. Боль и тоску, какую я не ожидал найти в этом сухом раздражающе-бесчувственном человеке, такую, что если бы я и в правду шел, то должно быть, споткнулся от удивления, как от украдкой поставленной подножки. Спустя пару шагов Минами упал на скамейку, вытянул ноги и уставился в асфальт. Теперь я видел, как апельсиново-желтый свет от витрины напротив брезжил по луже, подергиваясь от падающих дождевых капель. Директор на ощупь отыскал пачку сигарет во внутреннем кармане пиджака, зубами вытянул одну, достал зажигалку и, прикрывая огонек от ветра, попробовал прикурить. Упрямая искра гасла, не давая достаточного пламени, чтобы занять хотя бы папиросную бумагу, не то что табак. С каждым чирканьем кремниевого барабанчика чудилось, точно что-то все сильнее давило на грудину, будто я был опрокинут навзничь, и чей-то ботинок сейчас наступает на грудь. Должно быть, именно это испытывал твой сенсей. Щелкая пальцем все быстрее и быстрее, он крутил кремень так яростно и нервно, как если бы сейчас от этого зависела его жизнь. Когда подушечку большого пальца начало обжигать трением чуть ли не до мозоли, эти истерические движения, больше всего походящие на конвульсии, прервались трелью мобильного телефона. На ногте указательного пальца повисла большая капля, словила отрекошетивший от лужи случайный луч света, дрогнула и скатилась в самое жерло зажигалки. Раздалось едва слышимое шипение, не способное всерьез поспорить с шумом пусть и опустелой, но все же насыщенной различными шорохами и шелестами мостовой. Минами с силой швырнул зажигалку об асфальт. Она, хрустнув, разлетелась на части. Рука, потянувшаяся к карману за трубкой, дрогнула, будто от мышечного спазма, но спустя мгновение пальцы плотно сжали объемную трубку. Минами прочистил горло. Зубами, как недавно сигарету, вытянул антенну из угловатого темного корпуса и нажал на зеленую кнопку: — Да. — Все, закончили, возвращайся, — раздался женский голос, который я не узнал, если бы память Рицу не опознала его как голос Наны. Я понимал, что этот звонок означает. Вернувшись в школу, я увижу тебя уже взрослым, без детских ушек. Глаза директора закрылись, все тело показалось мне не принадлежащим своему обладателю, плечи осунулись, а челюсти, напротив, сжались с такой силой, что казалось, скулы вот-вот не выдержат и хрустнут, переломившись, продырявливая осколками кожу под глазами. Директор молчал, пока в переносице не заломило, как если бы там на миг образовался ушиб от хорошего удара. — Нана… Нана… Я не знаю… — Так или иначе, все закончено. — Мне нужны не твои нотации… — голос Минами, мой голос, будто и шептал, и кричал одновременно. В телефонной трубке послышался задумчивый вздох: — Риц, дружище… Я… — Скажи мне еще раз, что мы все сделали правильно. Скажи, что ты уверена, что это было лучшим решением, скажи мне это, Нана… — Ты непривычно эмоционален. Мы это уже обсуждали. Директор отер мокрый от дождя лоб тыльной стороной ладони. Нана продолжила говорить скороговоркой, точно хаотично нанося удары в надежде, что хотя бы один достигнет цели: — Ты не пара Агацуме и ты это знаешь. Ты хороший организатор, но ты слишком слабая жертва, Рицу. И это ты тоже знаешь. К тому же, ты в три раза старше него. У мальчика уникальные способности. Такие редко встречаются. К нему уже начали присматриваться наверху, и если сейчас дать слабину, то его будущее — под большим вопросом. Он любит тебя, но еще сам не разобрался, как именно: как отца, как наставника? Ему еще четырнадцать — он вырастет, ты состаришься. Ты сам мне говорил, что станешь для него обузой через несколько десятков лет. Ему еще и сорока не исполнится, как твоя сила окончательно иссякнет. И что тогда? А ведь он может стать уникальным бойцом. Он чистый. В этом его преимущество. Да, сейчас Агацуме кажется, что это его проклятье, но то тоска гения, Рицу. Все перемелется. Все пройдет и перемелется. Он поймет, но позже. Все встанет на свои места. Если мы доведем все до конца, как запланировали, то вскоре… В общем… Ты сам мне говорил, что сейчас не время щадить ни себя, ни его. Директор крепко зажмурился, подернул плечами. Помолчал, мысленно прокручивая в голове доводы, некогда высказанные им самим же, а теперь повторенные подругой и, глядя под ноги, спросил ровным тоном, словно головомойка и вправду принесла облегчение: — Как все прошло? Нана замялась, вероятно подбирая слова, и спустя несколько тихих выдохов проговорила: — Нормально. Как и планировалось. Агацума — послушный мальчик. Честно говоря, я не думаю, что он воспримет все произошедшее очень близко к сердцу. Ты же объяснил ему, что и почему. Там не было ни одного системного, я думаю, он даже их лиц не запомнит. То, что не тебе достались его ушки, он переживет, он был готов. Сложнее для него будет услышать твой окончательный отказ. Кажется, он до сих пор надеется, что сегодняшняя ночь — просто очередная проверка… Если бы сердце директора могло издавать звуки, то оно бы жалостливо всхлипнуло, но вместо этого в груди раздавался лишь упрямый бой — нет, он, Минами, не такой слабак, чтобы выдать сердечный приступ в тридцать шесть. — Нана… не говори никому. В трубке фыркнули, тихо, словно задувая невидимую свечу: — Само собой. Совет не одобрит. Впрочем, думаю, Нагиса будет первой, кто разнесет по школе слухи, что ушки Агацумы — твоих рук дело… — Пускай, это не важно. Главное, чтобы это не всплыло в неподходящее время. — Мне удалить видеозапись? Минами поежился… — Пока не надо. Зашифруй и брось на сервер. Надо будет составить отчет, удалю сам после обработки. — Кажется, ты пришел в себя, — в голосе из телефонной трубки почудилась лукавая улыбка. — Давай уже, возвращайся. Ты далеко? — Не особо. Буду минут через десять, — ответил директор и, более не распространяясь, о подробностях, повесил трубку. После разговора с Наной на душе сделалось немного легче. Минами запрокинул голову, глубоко вздохнул, мысленно признавая, что сегодняшняя ночь — самое дурное время, чтобы жалеть и себя, и вообще кого бы то ни было. На автомате вновь вытащил пачку сигарет, совершенно позабыв, что собственноручно разбил единственно имеющуюся зажигалку не далее, чем пять минут назад, и принялся возиться в карманах. — Прикурить? — послышался еще один голос, на этот раз совсем близко над головой. Из-за плеча протянулась рука, и я, то есть Минами, увидел на раскрытой ладошке в сетчатой перчатке фиолетовую зажигалку, на поверхности которой розовыми стразами было вырисованно аккуратное сердечко. Саган. Излюбленным наигранно-капризным тоном Нагиса протянула над самым ухом: — Опять вы с Наной секретничали… А меня с собой играть не позвали… Ну и ладно. Я ж все равно узнаю… И без того растревоженное сердце принялось отстукивать четче и быстрее прежнего: как много она слышала, каковы последствия, что теперь говорить и что делать? Сцена потеряла для меня интерес: я понял, что больше тут ничего существенного про тебя не узнаю. Уже предчувствуя, что увиденное в последующем станет благодатной почвой для размышлений, я решил, что надо достать из директорской памяти что-нибудь еще. И я вновь вернулся к картотеке. Отпустил дрожащую табличку, и она, самостоятельно найдя место, юркнула в ряд своих соседок. Признаться, после просмотренного отрывка энтузиазма и решительности у меня поубавилось. На секунду и вовсе захотелось бросить это занятие и просто вернуться к тебе, домой, — человеческая сторона вновь начала брать надо мною верх. Я мысленно вздохнул, окинул внутренним взглядом стопку карточек и решил выцепить наугад еще только одну. В этой, к своему удивлению, я обнаружил не только тебя, но и себя маленького. На записи. Рицу, то есть я, сидел за столом и наблюдал на экране монитора за одной из наших с тобой прогулок. Ты тащил меня за руку по аллее, я почему-то упирался — ничего особенного в этом видео не было. Но Минами с каким-то сытым довольством постукивал кончиком карандаша по столешнице, наблюдая, в общем-то, ничем непримечательную сцену. А в голове у меня, то есть у директора, крутилась одна единственная мысль: «Ты справился, Соби-кун, нашел новую жертву. Молодец. Первый этап пройден». *** Когда я, удовлетворившись, отпустил директора, то обнаружил его лежащим на постели без сознания. Пальцы, безвольно расслабились, оставив на простыне редкие складки. Глаза, казавшиеся недавно демоническими, были закрыты, рот некрасиво зиял кривым росчерком, как у мертвого. На белоснежных подушках я заметил следы крови, присмотревшись, понял, что та струится из ушей по вискам, словно после контузии. Я обернулся человеком, присел на кровать, взял Минами за руку, находя пульс. Запястье мне показалось холодным и липким, пульс неровным и слабым, как если бы директор и вправду собрался уходить на тот свет. Все еще сжимая руку Рицу, я с отстраненным безразличием пронаблюдал за тем, как в моей голове, на тех подпороговых частотах, где мысль даже не успевает сформироваться, в несколько секунд были взвешены все «за» и «против». Решение было принято. План созрел. Я взял вторую руку директора в свою. Вгляделся в лицо того, кого еще несколько недель назад я ненавидел всей душой и, грустно усмехнувшись, вновь пустил силу, но на этот раз не щупальцем, а просто — из кожи в кожу. Она поползла, обволакивая, волнами по мышцам, сосудам и нервам, добралась до груди, протолкнулась через пленки-фасции по шее вверх, к голове, а после долго металась, выстраивая и упорядочивая нарушенное. По ощущениям, я просидел над ним довольно долго — неопытен я все-таки в целительстве подобного рода. Планомерно вывязывая новые нейронные сети, как макраме, я надеялся, что еще не слишком поздно. Взламывая сознание Рицу, я действовал грубо, как грабитель, круша все на своем пути, и теперь должен был навести такой порядок, какой бы пришелся по вкусу хозяину этой черепной коробки. Никакой излишней сентиментальности — Рицу был мне нужен в здравом уме. *** Когда директор очнулся, уже светало. Его глаза, на этот раз без ужасающих бурых пятен, глядели с прищуром. Минами часто моргал. Восход пускал солнечные лучи прямо напротив окна, и яркий золотисто-алый свет красил белое в нежно-розовый, как это случалось ранним утром на заснеженных равнинах. Нежно-розовым, как пыльцой, были припорошены и пепельные волосы Рицу, и бледная кожа. Я же в этой комнате стоял в изножье, сложив руки за спиной, как обдуваемый всеми ветрами скалистый пик, не оттеняясь и поглощая благословение грядущего дня без остатка. — С добрым утром, директор, — поздоровался я, представая перед Минами вновь, но уже в человеческом облике. Тот моментально сел, согнувшись, сначала дико посмотрел на меня, затем уставился на руку и покрутил головой из стороны в сторону… — Зрение… — прошептал он одними губами, — я вижу… Я молча кивнул, когда тот перестал ошарашенно озираться и зацепился за меня взглядом: — Да, директор. — Это ты сделал? — вопрос был задан, однако он прозвучал практически как утверждение. — Зачем? Как? Почему? — Я просто вернул вам то, что было отнято. Было видно, как Минами приходит в себя, обдумывает услышанное, как на его лицо возвращается беспристрастное выражение, так хорошо усвоенное тобой. Рицу мотнул головой, судя по всему собираясь с мыслями, и переспросил: — Отнято? Я вновь кивнул: — Сначала брат лишил вас зрения, затем я, в порыве, чуть было не лишил вас рассудка. Теперь же все возвращено вам в полном объеме, даже с небольшим превышением. Очки вам больше не понадобятся. Рицу, на долю секунды потеряв свою беспристрастную маску, уставился на меня, выговаривая одному ему известные слова, затем прищурился, будто узнавая, и проговорил уже в голос: — Аояги… Я утвердительно улыбнулся, не сводя с сенсея глаз. — Аояги Сеймей и Аояги Рицка… Ничего не понимаю… — Эта долгая история, директор. Увы, я не располагаю временем, чтобы пересказывать ее вновь, но думаю, что вы сможете выяснить подробности у одной нашей общей знакомой, по рекомендации которой я и пришел. — Знакомой? — Одна крайне осведомленная леди посоветовала мне навесить вас, директор, — многозначительно улыбнулся я и развел руками, давая понять, что подсказок больше не будет. Минами поджал губы и поглядел на меня настороженно: — Я понял. Как мне вас называть? — Можете звать меня привычным для вас именем: Аояги. Рицка Аояги. В прочем, в Осаке меня называют иначе. Но я искренне надеюсь, что факт нашей встречи, как и то имя, которое я вам назвал, останется в тайне, — я вновь выдержал взгляд, давая паузу, а после продолжил: — Я знаю, вы, должно быть, удивлены и обеспокоены, но поверьте, все самое страшное, что можно было совершить в отношении вас, я уже совершил и даже успел, как мог, загладить свою вину. Взгляд Рицу сделался строгим. Расправив скомкавшееся одеяло, он сел ровнее, прислонившись к изголовью кровати как к спинке своего кресла и спросил: — Чего вы хотите? Я грустно улыбнулся и проговорил, глядя в рассвет: — Того же, чего в свое время хотели и вы, директор: дать будущее Агацуме Соби. И теперь нам предстоит долгий разговор…