На границе Пустоты

Для тебя секс был вплетен в огромную паутину разнообразного опыта, где все связано со всем. И каждый партнер выпадал тебе, точно игральная кость из руки шулера: то Минами с его грандиозными замыслами, то Сеймей, решивший, что тебе все равно, как и с кем спать, то я, вывалившийся на твою голову из ниоткуда. Будто судьба играла твоим телом в крэпс, а ты сам был лишь сторонним наблюдателем. Чаще всего в твоей жизни секс был просто переплетением тел, которые связаны насущной целью, а не любовью или хотя бы привязанностью. Впрочем, возможно, Кио… но я не был уверен. Я никогда не стремился узнать, спал ли ты с кем-либо просто так, только потому что тебе так хотелось. Было бы хорошо, если да. Секс как удовольствие, секс как наказание, секс как инициация. Для тебя он запросто приобретал черты насилия, которое тебя и устраивало, и не устраивало одновременно. А вот простого удовольствия и ласки, как я понял, в нем было совсем немного — изредка, по особому случаю, каждый раз внезапно. Оттого, должно быть, до нынешнего момента тебе так хотелось контролировать все, что происходило в нашей постели. Контроль — надежная стена, за которую мне удавалось пробиться лишь несколько раз. Но тут, в простынях, как только я пытался взять на себя инициативу, ты в тот же момент облачался в безразличие, как в броню, и, казалось, превращался в ледяную статую. Не сопротивлялся мне. Совсем. Но становился безжизненным и пустым — защищался, закрывался, чтобы тебя ничто не могло поранить. В эти мгновения я видел сквозь твое тело, как сквозь хрупкую наледь, душу с бескровной незаживающей раной. В отличие от плоти, душевные травмы излечиваются куда медленнее, и мне было больно за тебя. Я знал, тебе не нужна моя жалость, но, кроме нее, я ничего не мог тебе предложить. И каждый раз отступал, не чувствуя за собой права тронуть, не обязывая и не претендуя — если тебе нужен контроль, позиция сильного и ведущего — вот она. Но сейчас… Я вновь наткнулся на взгляд, в упрямстве которого ты прятал напряженное ожидание: чуть влажный блеск, но веки сощурены, смотришь с вызовом, но зрачки неуклонно ширятся, и в их черноте — тревога и адреналин. Ты взял глубоко в рот мой указательный палец, сжал его зубами, и замер: смотришь чуть снизу, дышишь едва заметно. И чем дольше я медлил с ответом, хоть с какой-нибудь реакцией, тем сильнее начинали подрагивать ресницы. Я аккуратно высвободил руку из твоего рта, и приложил подушечку к собственным губам. Сцеловал оставшуюся на ней влагу, как синоним нашего общего волнения: все будет хорошо, что бы ни происходило. Если бы сказал нечто подобное вслух, то прозвучало бы как мантра. Или гипноз. Провел по твоей верхней губе, по скуле. Проследил линию бровей и подцепил прядь волос — заправил ее тебе за ухо. — Я сейчас… — и приподнялся с постели. Одним движением руки вытащил из-под себя покрывало, чуть потянул, и ты, поняв без слов, скользнул на расстеленную половину. На мне — все еще рубашка и брюки, на тебе — лишь домашние штаны. Я начал расстегивать ближайшую от воротничка пуговицу и поймал твой взгляд: — Поможешь? — голос чуть было не дрогнул, но нельзя сейчас казаться неуверенным. Удержал голосовые связки. Если секс — это действительно то, чего ты сейчас хочешь, тогда давай все делать вместе с самого начала? Я не насильник, не учитель, а ты не жертва и не ученик. Ты медлил, а я намеренно долго возился с первой петлей, и когда пуговица, наконец, поддалась, почувствовал прикосновение твоих холодных пальцев к своим. Уверенными, медлительными движениями ты начал расстегивать пуговицы дальше, а я лишь придерживал полы рубашки, чтобы тебе было удобнее. Несколько последних мы закончили в четыре руки. Я сел по-турецки напротив. Вновь вгляделся в твое лицо, — думаешь ли ты сейчас о чем-нибудь? Оно казалось сосредоточенным, словно ты выбираешь, куда повернуть на развилке. Но заминка длилась совсем недолго — ты поднялся на колени, чтобы стащить мою рубашку с плеч. Тонкий хлопок заскользил вниз по лопаткам к пояснице, и спину обдало прохладой. Нарочитая медлительность движений, почти ритуальная вдумчивость упорядочивала в голове чуть было не начавшийся хаос. И вдруг стало спокойно — так в один момент замирает ветер в горах. Я качнулся вперед, чтобы ярче ощутить запах знакомого тела, и прохладные пальцы пробежали по шее и затылку. Захотел тебя обнять, но не вышло и я улыбнулся: мы вновь забыли про запонки. Сам быстро их раскрыл наощупь, и рубашка, наконец, была скинута на пол. Ты все еще возвышался надо мной как мистическая тень. Я чувствовал, как ты следишь за каждым моим движением, — поднял голову, — робкие блики заставляли твои волосы светиться, глубина синего на стенах создавала разряженные тени и скрывала в них глаза. Теперь ждал я. Ждал, когда ты будешь готов, как ждал ты несколько минут назад — тогда мне тоже требовалось время, чтобы найти правильный жест, момент и чувство. И вот, ты опустился на пятки, уселся напротив. Глаза в глаза. Я перехватил твою руку, переплел пальцы. А после подался назад и увлек тебя за собой. Падение на простыни и подушки, немного возни… и ты вновь вытянулся рядом. Устроил свою голову на моем плече, и я тут же припечатал долгий поцелуй в макушку. Немного полежав, ты принялся нащупывать что-то у себя на солнечном сплетении. Произнес шепотом: — Мне кажется, связь идет прямо сюда… вот отсюда, — ладонь мимолетно коснулась моей груди рядом с сердцем. — Значит, так и есть… — Хотелось бы, чтобы она текла всегда… Я угадал в твоих словах скрытую просьбу, надежду на обещание, но… но твоя рука вернулась, и прикосновение к животу заставило на секунду напрячь пресс и сбиться с мысли: пальцы у тебя холодные. Забрал твою ладонь в горсть, поднес к губам и медленно выдохнул в кулак так, как дышат, чтобы отогреться в стужу. Ты рывком выбрался из объятий, завис надо мной, опершись на локоть — выглядело почти угрожающе. Пронзил меня взглядом с читающимся в нем требованием. Требованием чего? Какой из фантомов хороводит вокруг тебя сейчас? Ты принял мой жест за попытку уйти от ответа? Тебе не понравилось, что я попытался тебя согреть? Я нахмурил брови, стараясь сообразить, а ты вновь надавил взглядом. Однако на короткий, еле уловимый миг в нем проскользнуло болезненное выражение. Ты спутал простую заботу с жалостью? Ничто другое не укололо бы тебя, не вызвало подобной реакции. Я примирительно кивнул — «я понял». Выражение твоего лица смягчилось. Мы поразглядывали друг друга еще немного, а после я поймал прядь твоих волос и потянул вниз — достаточно препирательств, еще успеется… Ты мигом отозвался. У поцелуя вышло нервное послевкусие: твои губы были сухими, царапали, а я никак не мог улучить момент, чтобы смягчить прикосновения. Зажал твои волосы на затылке и чуть оттянул — успокойся, мы никуда не торопимся. Ты, даже когда скрываешь, что нервничаешь, все равно делаешься резким, как борзая. Ты послушно приподнялся на локтях, ответил мне встревоженным неуверенным взглядом. Чтобы сгладить недопонимание, я коснулся твоей щеки и скользящим, просящим движением привлек тебя обратно. Кажется, ты меня понял, потому что на этот раз твои губы ощущались расслабленными, чуть безвольными, и оттого нежными и чувственными. Не отрываясь, я втянул ноздрями запахи, расправил грудную клетку, и вместе с выдохом вложил тебе в рот язык. Ты принял, и чуть толкнулся в ответ своим. *** Поцелуи делались все глубже, неразрывней; прохлада осенней ночи была вытеснена нашим общим дыханием, и кажется, даже твои ладони оттаяли. Так и не выключенный свет будто померк — я теперь видел ладонями, — как слепой, — не имея возможности хоть что-нибудь разглядеть из-под каскада твоих волос. Угол лопатки, гладкое полотно кожи там, где еще вчера были застарелые рубцы, следом изгиб поясницы. Пока я изучал тебя на ощупь, ты запутывал пальцы в моих отросших патлах. Стоило лишь немного притянуть тебя к себе, как ты, угадывая, тут же опустился сверху — мышцы твоей спины чуть дрогнули и расслабились. Я огладил тебя по бокам, нарисовал невидимую линию вдоль позвоночника, и наткнувшись на край домашних брюк, будто на пробу, завел ладонь под хлопковую ткань. Резинка пояса, чуть дальше — до линии бедра. Огладил покатый рельеф ягодицы. Ты горячо выдохнул мне в рот, а после чуть отстранился и запрокинул голову, отбрасывая мешающие волосы — шея оголилась, приглушенный свет ровно лег на ее изгиб — и я увидел, как матово засияла кожа. Метки больше не было. Пока я ходил с умирающим богом, ты что-то о себе понял. Не смог мне объяснить этого словами, но смог это показать. У меня появилось чувство, что мир перестал вращаться вокруг тебя калейдоскопом. Фантомы прошлого еще будут витать где-то поблизости, но они больше не получат над тобой прежней власти, не будут сводить с ума. Я задержал руку над крестцом, чтобы ты не отдалился сильнее, а после и задержал взгляд на твоем лице: — Я счастлив тебе, — вырвалось само собой. Я озвучил фразу раньше, чем успел осознать, и оттого еще пристальнее начал всматриваться в твои глаза: все ли я сказал правильно? Ты медленно наклонил голову вбок, робкий свет упал слева, и мне показалось, что в глазах у тебя промелькнуло задумчивое выражение. А после ты приблизился и уткнулся лбом мне в лоб. Мне почудилось, или за последнее время радужки у тебя посветлели? Ты сомкнул ресницы, потерся кончиком носа о мой и будто без сил, улегся на грудь, пряча лицо за моим виском. Обнял. Что не так? Дышать сделалось заметно тяжелее, но это была приятная тяжесть. Качая тебя на своей груди вверх-вниз, как на волнах, я гладил твою спину, целовал в плечо, шею, скулу, висок… Набирайся сил, если надо… Однако расслабленным ты позволил себе пробыть совсем недолго — что-то в твоем настроении переменилось. Ты перекатился в сторону и, ухватив меня за ладонь, потянул на себя. И мы поменялись местами. Теперь я смотрел на тебя сверху. Твои волосы под затылком смялись, образовав светлое пятно, будто на простыни разлили раскаленной стали, а еще отсюда можно было рассмотреть и шею, и ключицы, и закинутую за голову ладонь. Каждый вдох прибавлял твоим щекам по одному тону алого, и казалось, можно было читать по твоему лицу, как по книге. И я еле заметно кивнул — «можно»? И ты моргнул, нарочито быстро и осознанно — «да». *** Единственное, чего я боялся вначале — это собственной трусости. «А вдруг у меня не получится?», «а вдруг я что-то сделаю не так?», «а вдруг это как-то неправильно отразится на нашей жизни?», «а вдруг?»… Целые сотни этих «а вдруг» громоздились в моей голове еще полчаса назад, — давили, мешали. Но каждое сказанное слово, каждое содеянное движение, каждый пущенный между нами взгляд были настолько настоящими, что все воображаемое просто перестало существовать. Для иллюзий не осталось места. Больше не было ни бойцов, ни жертв, ни творцов, ни источников, ни исчезнувшего и вновь нашедшегося Рицки, ни сильного и уставшего Соби; от всех морочащих голову опасений, дурных мыслей и трепещущих надежд не осталось и следа. Были только я и ты, здесь и сейчас. Наитие вело само. Я коснулся губами раскрасневшейся щеки, затем подрагивающего века. Нашел на ощупь ладонь и сжал, — сначала крепко, а после, чуть расслабив пальцы, нежно. Облизнул мочку уха, ложбинку над ключицей, ямочку под кадыком… И вскоре, осмелев, я проглаживал, процеловывал каждый сантиметр твоего тела и видел, как румянец превращается в алые полосы, а глаза постепенно затягивает поволокой. Делалось жарко. Нас катало по постели, мотало от одной эмоции к другой, как гальку в прибое. И я больше не отнимал от тебя рук, а ты отвечал мне все четче и яснее, постепенно позволяя голосовым связкам полную палитру звуков. Ты изредка приходил в себя, пытаясь остановиться, обдумать вновь, закрыться, как привык, но я гнал твою настороженность прочь. И она отступала. Ты вновь расслаблялся, отпуская все мысли. Я не хотел торопить ни тебя, ни себя, но голову кружило, когда я чувствовал, как ты раскрываешься под моими руками, забывая держать мышцы в напряжении. И сердце замирало, когда ты, словно приходя в себя, вздрагивал всем телом и тут же обмякал вновь, готовый быть утянутым в новые поцелуи и объятия. Мне начинало казаться, что я знаю тебя наизусть. Каждая родинка на спине, каждый изгиб на лодыжке, каждая складочка под согнутым коленом… В некоторые моменты я сам едва не захлебывался воздухом, отстранялся, стараясь представить что-то абстрактное, или же заставлял себя считать удары сердца — только тогда возбуждение отступало, давая нам обоим время, чтобы распробовать совершенно новые чувства. Этой ночью я узнавал, что поцелуи можно пить как воду, а дыхание смешивать как алхимический марьяж; кожей можно читать эмоции, словно те невидимым шрифтом оставляют на ней знаки, и угадывать желания по взгляду. Чуять верный момент, как лес чует приход весны, знать опасные места, как о них знают горные звери, умеющие ходить по самой кромке над обрывом. Удерживать крепко, ровно столько, чтобы ты нашел равновесие, и отпускать, чтобы идти дальше. Вместе. Каждое касание — одно на двоих. Каждое движение — одно на двоих. Рука в руке. Губы на губах. Кожа к коже. Сейчас не было ничего правильнее и естественней наготы, не было ничего слаще твоей близости. Обнаружил себя держащим твои раскинутые бедра, и тебя глубоко дышащим, полувменяемым. Тогда же пришло ощущение абсолютной ясности: вот он, тот самый правильный момент. Теперь физическое единение есть лишь констатация уже свершившегося. Для любого обладающего «зрением» мы бы были едины, переплетены мерцающей связью — любовью и силой. Пойманный взгляд и легкий поцелуй в твое колено, как предупреждение; прикушенная кожа на предплечье и бессознательное движение бедрами навстречу — как ответ. Ты принял меня легко, — только выдохнул, выгнулся, а после нашел меня и притянул. Сгустившееся до болезненности возбуждение вспыхнуло, мелкая дрожь разнеслась по всему телу, и граница между нами оказалась стерта окончательно. Время перестало существовать — мироустройство благосклонно к любовникам. Каждое мгновение воспринималось сузившейся вечностью. Я потерял всякое представление о пространстве, и мир сосредоточился на меридиане, пролегшем между твоих бедер и рук. Единственное, что смутно напоминало о материи — это звуки и прикосновения. Сердце в моих ушах стучало раскатистее и громче, когда ты, внезапно теряя голос, вычерчивал что-то на спине напряженными пальцами, или перекидывал ногу через мою поясницу, осаживая, или подгоняя, диктуя правильный ритм. Казалось, Сила между нами текла осязаемой патокой — вязкой и хмельной. В какой-то момент дыхание сбило окончательно, и в постели вспыхнула возня, почти борьба, если бы не ее единство и синергия. Я оказался добровольно поверженным, опрокинутым навзничь и почти ослепленным — пот тек по глазам, как слезы. Ты оказался сверху. Даже в постели ты быстрее меня, не дал ни секунды отдыха — оседлал, и сразу задал свой темп. Каждое движение твоих бедер, то плавное, будто с ленцой, то резкое, выбивающее дух, заставляло крепче вцепляться в твои ягодицы. Я чувствовал, как ты процарапываешь ногтями кожу на груди или, начав двигаться широко и размашисто, порой склоняешься вперед и оставляешь над ключицей быстрый поцелуй. Иногда поднимая голову, я слепо пытался найти твои губы, а ты, сжалившись, округлял спину как кот, нагибался ко мне и забирал жар из моих легких. Движения делались резче, теперь уже ты, иногда останавливаясь, подрагивал мелко и трепетно, а после опускался особенно глубоко, особенно тесно, забирая в себя мой член до основания. И мир тух перед глазами — от него оставались лишь мерцание искр с обратной поверхности век и ощущение, что ничего, кроме тебя, такого податливого, но своевольного, полного противоречий и принадлежащего мне, не существует. Краем сознания понимая, что не способен оттянуть приближение разрядки, я протиснул руку между нами. Ты размашистым движением опустился до упора, и мое горло как будто на секунду онемело, а после из него прорвались то ли хрипы, то ли стоны. Оргазм — мимолетность вечности. То, что мне казалось собственным «я», сгустилось до точки, а после начало покидать границы тела, отданного под покровительство древних инстинктов. Чем меньше становилось меня, тем ярче буйствовала в крови эйфория, заглушавшая все звуки, кроме единственного — сердцебиения. Под этот бой в ушах чувственная феерия будто погружала нервные окончания в клубы бурлящей космической пыли, среди которой зарождалась какая-нибудь новая вселенная — там медленно кристаллизующиеся осколки материи несутся по пространству в поисках своей орбиты. Время медленно, неспешно начинало свой ход. Очертания предметов постепенно приобретали былую контрастность, ума хватило только на то, чтобы осознать: я вернулся в свой, нет, теперь уже в наш дом, в нашу спальню. Миг спустя вернулась и способность чувствовать кожей. Я провел по твоему плечу носом и встретил твой расфокусированный взгляд — у меня наверняка такой же. Тогда же почувствовал, что пальцы скользкие и что в воздухе появился знакомый терпкий запах. Поднес их губам, облизал, проверяя — на языке появился сладковато-вяжущий вкус. Твой лучший оттенок страсти. Я блаженно улыбнулся, — пустая голова не позволяла иначе, — увидел, как ты будто собираешься что-то сказать, но слова все не находятся: уголки губ подрагивают, словно мечутся, брови изогнулись, глаза с каждым вздохом все больше добавляют остроты во взгляде. Ты соскользнул в сторону, сел рядом и замер посреди разворошенной постели, разглядывая мое лицо так, как если бы во мне за последние несколько часов могло что-то измениться. Линия губ все время подрагивала, точно вторя монологу, который шел внутри твоей головы. Я хотел протянуть к тебе руку, но вовремя опомнился — обтер липкую ладонь о живот. И вместо того чтобы сделать, как планировал, медленно оперся на локоть и лег, устраивая голову у тебя на бедре. Потерся о него щекой. И почувствовав, как ты едва заметно касаешься моего затылка и что-то шепчешь. Отозвался: — И я тебя люблю… Ты склонился надо мной и обнял мою голову обеими руками.