У нас на раене

Надрывно кашляющий «пазик» вырулил из-за угла в сопровождении густого шлейфа зловонного иссиня-черного дыма и затормозил возле остановки, аккуратно вписавшись в огромную затянутую радужной пленкой лужу. Размеры лужи поражали воображение, это было подлинное грязевое озеро в асфальтовых берегах, в котором, вполне возможно, существовали свои флора и фауна. Истосковавшийся на ноябрьском холоде народ с энтузиазмом ринулся штурмовать крутые пазиковские ступеньки. Оценив проворство, с которым аборигены перепрыгивали через лужу, Черностенкин восхищенно сплюнул под ноги. Микрорайон «Верхний», куда лежал его путь, был довольно оживленным поселением, воздвигнутым в 70-е годы на месте заброшенного совхоза «Дорогами Ильича». Хотя Черностенкин ни разу не бывал в тех краях, по отзывам он знал, что это идеально отвечающее его нуждам место. Нужды Черностенкина были так же просты и вместе с тем мутны, как воды распростершейся у его ног величественной лужи. Ему требовалось скрыться. Иначе говоря, — затаиться, залечь на дно, пересидеть шухер. Поскольку, как известно, иголку принято прятать в стоге сена, идея снять неприметное жилье в отдаленном районе столицы показалась Черностенкину здравой и перспективной. Вокзалы и автостанции наверняка уже получили ориентировки на его, Черностенковский, облик и послужной список, а чтобы прочесать московские окраины, ментам потребуется лет десять. Очень выручало, что в деньгах Черностенкин стеснен не был, но светить их, пользуясь такси или услугами бомбил, было неохота. Именно эти соображения и привели его на остановку автобуса №666, курсировавшего по маршруту «ул. Мориса Тореза — м/р Верхний». «Пазик» уверенно наполнялся пассажирами. Сидячие места уже заняли, но поток страждущих и не думал редеть. Черностенкин, прикинув, что это первый автобус за пятьдесят минут, мысленно махнул рукой и решил больше не ждать. В конце концов, постоит, не развалится. Об этом он очень пожалел ровно через пять минут после того, как «пазик», тяжело осев на лысых покрышках, с кряхтением двинулся в путь. От дребезжания плохо подогнанных друг к другу автобусных внутренностей закладывало уши. «Пазик» трясся, подпрыгивая как на ухабах, так и на ровной дороге. Живая стена из мрачно молчащих попутчиков неумолимо смыкалась вокруг Черностенкина, сдавливая со всех сторон. Вдобавок ко всему, в салон медленно, но верно просачивался удушливый выхлопной газ, что делало и без того довольно некомфортную поездку невыносимой. — Граждане, за проезд передаем, — раздался зычный голос кондукторши. — Мужчина, я к вам обращаюсь. Передаем за проезд. Радуясь, что догадался переложить мелкие деньги в нагрудный карман дубленки, Черностенкин ловко извернулся, высвободил правую руку и, цепляясь за скользкий поручень, умудрился отсчитать требуемую сумму. Протянутые им деньги тут же всосала людская масса. Не дождавшись талончика, Черностенкин хотел было возмутиться, но понял, что здесь так не принято. Ничего не поделаешь, придется привыкать. Поездка казалась бесконечной. От нечего делать Черностенкин разглядывал облупленный потолок «пазика» и верхнюю часть грязного окна, сквозь которое смутно виднелась промзона. Это ненадолго, пообещал он себе. Как только поутихнет, он заберет спрятанные деньги и свалит. Ближе к конечной остановке салон опустел, и Черностенкин сел на освободившееся у замызганного окна место. Мимо проплывали серые пейзажи, украшенные кривыми деревьями, стихийными свалками и сиротливыми домиками частного сектора. Веселое место, подумал Черностенкин, проверяя спрятанную в ботинке заточку, надо будет подыскать что-то более действенное. Это все столичная жизнь разбаловала. Наконец автобус, кашлянув напоследок, встал так крепко и основательно, что Черностенкин понял: приехали. Покачиваясь на неверных ногах, словно матрос дальнего плавания, сошедший на сушу, он спустился со ступеней и огляделся. Микрорайон «Верхний» встретил его порывом жгучего ледяного ветра, который гнал по выщербленному асфальту почерневшие листья, окурки, фантики от конфет и использованный кондом. Вдалеке серели новостройки. Серый цвет вообще был доминирующим в этом суровом пространстве, и Черностенкин, одетый в коричневую дубленку с цигейковым воротом и синий спортивный костюм, ощутил себя вызывающе чужеродным цветовым пятном. Под навесом остановки сидел безногий в инвалидной коляске и торговал с лотка сигаретами поштучно. Окинув того наметанным взглядом, Черностенкин с ходу определил, что мужик такой же инвалид, как он сам. Высокие борта коляски, подколотые штанины и очертания короткого, но плотного и мускулистого тела недвусмысленно намекали на нехитрый способ имитации ампутированных конечностей. Упитанное, красное от холода лицо лжеинвалида поросло рыжеватой щетиной. Крупный мясистый нос выдавал в нем любителя выпить, но в меру. Квадратная мощная челюсть, ироничное выражение физиономии и маленькие хитрющие глазки указывали, что мужик не промах. Как раз то, что нужно. Вынув крупную купюру, Черностенкин помахал ею перед ликом фальшивого колясочника. — Слышь, отец, пачку «Парламента» мне, — заказал он. — Нет сдачи, милчеловек. Тут больше по мелочи берут. Радушно улыбаясь, «инвалид» цепко обшарил его взглядом. — Сдачи не надо. Купюра исчезла. Покопавшись в лежащей на асфальте сумке, «инвалид» выудил оттуда пачку сигарет и вручил Черностенкину. — Слушаю тебя внимательно. — Хату бы мне снять, — сказал Черностенкин, выбивая одну сигарету и угощая «инвалида». — Чтобы чисто было, спокойно и участковый мент не доставал. — Надолго к нам? — Да так, — Черностенкин сделал неопределенный жест. — От алиментов скрываюсь. Он кивнул на камуфляжную куртку, обтягивающую широкие плечи лжекалеки. — Афганец? — Вроде того, — лжекалека оценивающе сощурился. — Куда бы тебе податься, милчеловек… Он стукнул себя по лбу. — На рынок к Вельке подойди. Скажи, что от меня. — К кому? — не понял Черностенкин. — К Вальке? — К Эвелине, она окорочками торгует. Жильцов пускает, но желающих маловато, у них дом расселяют. К ним подскочила голенастая коротко стриженная светловолосая девочка-подросток в яркой курточке с капюшоном. — Две сижки, дядь Вареник, и подкури одну, — попросила она, протягивая мелочь и зябко переступая худыми ногами. Получив желаемое, она надвинула капюшон на лоб и побрела в сторону огороженного рабицей приземистого двухэтажного здания, в котором Черностенкин безошибочно опознал среднюю общеобразовательную школу. — Вот ее девчонка, кстати, — сказал Вареник, проводив девочку взглядом. — Младшая сестра. Не родная, сводная. — Ясно. — Черностенкин представился, пожав широкую лопатообразную ладонь «инвалида», который назвался Вареником («Не стесняйся, милчеловек, меня так все тут кличут»). Рынок располагался сразу за остановкой. Крытые брезентом ряды перетекали в самодельные длинные дощатые прилавки с весами. Кое-где виднелись большегрузные машины, с которых продавали гниловатую картошку и мелкую трухлявую вермишель. Эвелину-торговку окорочками Черностенкин нашел быстро. Ее точка располагалась в центральном ряду, возле нее змеилась небольшая очередь из горластых домохозяек и гавкучих старушек в платках и одинаковых серых в елочку пальто. — Что это ты мне тут взвешиваешь? — наседала низкорослая пожилая дама в красном платке и меховой шапке. — Что это ты мне тут ложишь? Да тут же лед один. Красная от злости Эвелина терпеливо перевешивала один синий тощий куриный окорочок за другим, беззвучно шепча проклятия. Старушка в шапке ярилась, размахивала сухими ручонками и грозилась Сталиным. Наконец она забрала пакет, полный гремящей замороженной курятины, швырнула на прилавок деньги и гордо удалилась, сообщив, что все перевзвесит дома и будет жаловаться. — Сколько взвесить? — устало спросила Эвелина, протягивая Черностенкину полиэтиленовый пакет. Руки у нее оказались неожиданно изящные, несмотря на вязаные перчатки без пальцев и облупившийся на ногтях лак. Она отвернулась, набирая мерзлое мясо из жестяного поддона. Фигуру, замотанную в пуховик и два шерстяных платка, оценить было сложно, но обветренное лицо показалось Черностенкину миловидным. Его не портил даже кончик носа, ярко-розовый от холода и выпитой для сугреву водки. — Чего уставился-то? — Эвелина подняла тонко выщипанные брови. — Взвесить, говорю, сколько? Если это не любовь, зачарованно подумал Черностенкин, утопая в бездонных как утренняя лужа глазах под желтой пергидрольной челкой, — то что тогда?