The concept of the Bipolar spectrum

      Томас молчит. Он изучает светлые стены кабинета доктора Пейдж. Две – светло бежевые – абсолютно чисты, в одной окно, четвёртая вся завешана бесчисленными сертификатами и дипломами. Интересно, их здесь больше полусотни? Томас думает было посчитать, но ему, на самом деле, глубоко плевать.       Доктор Пейдж негромко кашляет, скорее всего, даже не специально. Томас вздрагивает, скорее из вежливости, чем действительно от неожиданности. Томас переводит взгляд на женщину. Лицо у неё, как и всегда, мягко нейтральное, но в глазах ему чудится сострадание. Часть Томаса на это мгновенно сердито вскидывается, но другая его часть тянется, цепляется за жалость отчаянно, рвётся как брошенный щенок за хозяйской машиной.       У Томаса слегка сводит челюсть и жжёт глаза. Не внезапно, это уже застаревшее, привычное ощущение. - Я не знаю, что сказать. – Говорит Томас. Доктор Пейдж кивает. - Понимаю.       Нихрена она не понимает. Она смотрит на Томаса сквозь призму тысяч и тысяч страниц пособий по психологии и психиатрии, сотен научных терминов и просто сложных снобистских слов. Депрессия, повышенная тревожность, ПТСР, комплекс вины – подставьте любое. Доктор Пейдж соорудила себе из этих слов куклу, марионетку Томаса, и не понимает ровным счётом ни-хре-на. Не понимает кровавых цветов, прорастающих из его груди, опутывающих шипастыми стеблями рёбра. Не понимает тёмно-ярко-алых озёр, закипающих в его сознании и бордовых трещин, избороздивших сердце, в глубине которых мелькает скользкая страшная белизна. Томас почти ненавидит её за это.       А ещё она сидит напротив, молчит и тщательно прячет то, что ей его, Томаса, жаль. И за эту жалость Томас благодарен гораздо сильнее, чем оно того стоит. - Я не знаю, как мне жить дальше. – Выдыхает Томас. - У меня, боюсь, нет готового ответа. – Качает головой Ава. – Но я могу попробовать найти его вместе с Вами.       Томас неопределённо пожимает плечами и что-то согласно мычит. Кто знает, вдруг за нагромождением специализированных обозначений действительно прячется истина? - Что Вы чувствуете, Томас? – спрашивает доктор Пейдж. – Что с Вами происходит?       Томас не знает. Понятия не имеет. Ну, нет, он знает – ему плохо, но Ава, скорее всего, ждёт какого-то более развёрнутого ответа.       Томас говорит – обо всё и ни о чём. Перечисляет симптомы какого-то другого заболевания. Говорит о том, что не имеет никакого значения, в чём нет ни малейшего смысла.       Мне снятся кошмары (а кому нет?). Я не могу заставить себя вернуться домой (ну и плевать). Я накричал на Терезу (на живую, здоровую Терезу – какое это вообще имеет значение?). Я не хожу в колледж (да кому он сдался?), не хожу на работу (будто бы сложно будет найти потом другую). - Что если он ненавидит меня? – вырывается у Томаса раньше, чем он успевает удержать мысль, схватить её за скользкий хвост. Ава вопросительно склоняет голову к плечу. - Почему Вы так думаете? - Я не думаю. – Огрызается Томас. – Я не знаю.       Ава продолжает смотреть на него и, вздохнув, Томас продолжает: - Я ведь даже не знаю точно, был он ещё в депрессии, или уже нет. Вдруг это… - Томас сглатывает, прикусывает губу, мнётся, оттягивая момент как можно дольше. – Вдруг это было здоровое решение? - Суицид не бывает здоровым решением, - негромко произносит доктор Пейдж. - Да, но… Что, если дело не в депрессии? Я не знаю, что если он думал… так, не потому что это была очередная фаза, а… - Томас не может заставить себя закончить. - Вы боитесь, что он может попробовать снова?       Томас кивает головой. Потом качает. Ту стадию, когда ему зачем-то хотелось казаться Аве лучшим человеком, чем он есть, он прошёл уже довольно давно. - Я боюсь, что он ненавидит меня за то, что я не дал ему умереть. Ава кивает. Откладывает планшет и, сплетя руки в замок, говорит: - Давайте посмотрим на ситуацию с другой стороны. Вы ненавидите Ньюта за то, что он пытался покончить с собой?       Её слова бьют Томаса в совершенно неожиданное, а оттого – незащищённое место. Он моргает растеряно. - Я не… Что Вы несёте?       Томас выходит с сеанса с гудящей головой, ощущая себя разобранным на части. Он успел забыть, что лучше от посещений доктора Пейдж ему никогда не становилось.       Томас не ненавидит Ньюта. Конечно, нет. С чего бы? Томас устал. Он не спал нормально вот уже больше недели. Под веками, стоит закрыть глаза, начинают мелькать кровавые пятна. Кажется, образ крови во всех возможных вариациях теперь с Томасом навсегда. Томас несчастен – сейчас он, как никогда раньше отчётливо, понимает, как именно чувствует себя Ньют в разгар депрессивной фазы. Ему не хочется вставать с кровати, ходить, разговаривать, есть – ничего. Он вполне мог бы лежать целыми днями в постели, изучая стеклянным взглядом потолок и стены, и не чувствовать по этому поводу ничего. Томас напуган.       Он всё-таки вызвал чёртову скорую помощь. Рванулся за телефоном быстрее, чем полуживой Ньют смог что-то понять. А после сжимал чужие холодные запястья и ждал. Секунды неслись куда-то вдаль, таща за собой литры Ньютовой крови. Ньют шипел, вырывался, повторял снова и снова, что хочет сдохнуть. Потом, обессиленный, привалился к Томасову плечу и плакал. А Томас обнимал его, гладил мокрыми от крови руками по слипшимся от той же крови волосам и без конца повторял: «Любимый, милый, хороший…» и прочую бессмысленно-нежную чушь, к которой истекающий кровью у него на руках человек не имел никакого отношения.       Ночь Томас провёл под дверями реанимации. Полночи он просидел один, а потом какая-то сердобольная медсестра отобрала у него телефон и позвонила Терезе. Та приехала вместе с Алби. Томас ждал, почти надеялся, что тот наорёт или ударит, или хотя бы скажет что-то вроде «я же говорил». Но в словах и действиях, и даже во взгляде Алби не было ничего кроме сочувствия и страха. Он мерял широкий больничный коридор шагами, точно нервное животное, огрызался на медсестёр и время от времени предлагал сходить за кофе. Томас с Терезой отказывались. Алби кивал, снова метался туда-сюда, и снова предлагал кофе. - Ты был прав, - начал как-то Томас, в бесплодной попытке переключить гнев Алби на себя, но тот только отмахнулся, бросив что-то про то, чтобы Томас не нёс чушь. И плевать на то, как сильно Томасу хотелось, чтобы ему уже кто-нибудь сказал, как сильно он виноват.       Под утро им явился врач, сказал, что Ньют стабилен, в сознании, но к нему пока нельзя. Алби бросился препираться и требовать разрешения увидеть Ньюта, а Томас ушёл, чувствуя, как спину его обжигает невыносимый сочувственно-понимающий взгляд Терезы. До больницы он добрался с того момента ещё всего раз. И то, в общем-то, не по своей воле – Алби притащил. Но именно в этот день им не повезло (ну или наоборот). У Ньюта в палате уже был посетитель, и врач строжайше запретил устраивать возле пациента толкучку. Алби немедля вступил в очередной спор, а Томас сидел на больничной скамейке, отстранённо разглядывая стерильно-белые стены и ощущая, как неприятно покачивается пространство.       Посетитель проторчал у Ньюта вплоть до окончания времени посещений. Им оказалась немолодая полная женщина, с копной соломенно-вьющихся волос, стянутых бархатной резинкой в неопрятный хвост. Она вышла в коридор, прижимая к глазам абсолютно сухой бумажный платочек и неуверенно огляделась. Немножко дёргано улыбнулась Алби и то ли опасливо, то ли неодобрительно воззрилась на Томаса огромными светло-карими глазами. - Вы, наверное… друг Айзека? – спросила она с той же непонятной смесью неуверенности и упрёка. Томас не сразу понял, о ком она. - Я его парень, да, - кивнул он. Женщина конвульсивно поморщилась, но тут же старательно придала себе нейтральное выражение. – А Вы его мама? Что Вы… откуда Вы узнали? – насколько Томас знал, с родителями Ньют связь не поддерживал с того момента, как ему исполнилось восемнадцать. - Мне позвонил Алби. Томас моргнул и озадаченно уставился на парня. - Ты позвонил его матери? - Я позвонил его матери. – Подтвердил Алби с нечитаемым выражением лица. - Нахре… зачем? - Он мой сын! – голос женщины взвился настолько знакомо-Ньютовской интонацией, что Томас вздрогнул. - Вы хоть знали, что у него биполярка? – никаких тёплых чувств, рассказывая о матери, Ньют не выказывал, и Томас не торопился их испытывать соответственно.       Разговора с гипотетической mother in law* у Томаса не вышло. Она попыталась с ним поругаться, начала даже что-то про грех содомии заливать, но Томас не чувствовал в себе на это сил. К тому же, совсем рядом была палата Ньюта-Айзека. Томас вышел из больницы с гудящей головой, так его и не увидев.       Он сбежал от Терезы в тот же день. Отчасти потому что понимал, что нарушает её, совместный с Алби, быт, отчасти потому что боялся, что Алби потащит его в больницу снова. Смелости вернуться в их с Ньютом дом он в себе тоже не нашёл, поэтому, сжав зубы, попросился пожить у мамы.       Его мама была весьма далека от образа матери Ньюта. Отношения у них с Томасом были вполне тёплыми. Во всяком случае, в концепцию детско-родительских отношений более-менее вписывались. Даже с отчимом у Томаса не было особых проблем. Но всё же Томас привык к самостоятельной жизни, а мама привыкла видеть сына изредка и, в основном, по скайпу. Винс единственный из них троих пытался делать вид, что рад присутствию Томаса, но все его попытки активно игнорировались с обеих сторон. По большей части, Томас отлёживался в своей старой комнате, уставившись пустым взглядом в потолок и всё глубже погружаясь в бездонную яму тоски и отчаяния.       На исходе третьей недели Алби пишет Томасу, что Ньюта должны выписать со дня на день. Томас долго пялится на смс, силясь понять, что это значит. Ньюта выпишут. Ньют выйдет, трансцендируется за пределы больничной палаты, перестанет быть призраком, обретёт плоть. Вернётся в течение жизни, в реальный мир. В квартиру, залитую его собственной кровью.       Тем же вечером Томас, впервые за всё это время, оказывается на пороге дома, в котором прожил с Ньютом почти три года. В руках у него ведро с тряпками и швабра, у идущего рядом Алби – мешок со всеми чистящими средствами, которые они только смогли отыскать у Терезы и матери Томаса.       Томас, вообще-то, собирался пойти один. Ему и в голову не пришло просить кого-то помочь ему оттирать кровь с кухонного кафеля. Однако, когда Алби вызвался помочь, Томасу резко пришло осознание, что его начинает трясти от одной только мысли о засохших бурых пятнах, густо покрывших пол. Последний раз в обморок Томас падал ещё в младших классах. Обновлять счётчик он желанием не горел, но, если всё же придётся, будет лучше, если рядом будет кто-то, способный поймать его раньше, чем он, например, треснется виском об угол стола. Вряд ли Томасов хладный труп на их кухне резко усилит Ньюту желание жить.       Они стоят возле двери несколько минут, не решаясь открыть. Наконец Алби, набрав в грудь воздуха, лезет за ключами. - Я забыл… - говорит он растеряно. – Открой ты.       Томас прикусывает губу. Он совершенно точно помнит, что никаких ключей с собой не брал, но всё же опускает автоматически руку в карман. Они нашариваются сразу же – хиленькая связка из двух ключей (одним из которых они даже никогда не пользовались, но который зачем-то был у каждого) на брелке в виде Винни-Пуха (Ньют подарил, когда Томас в очередной раз посеял ключи; «Пусть охраняет» - улыбнулся он тогда, а сейчас от этого воспоминания у Томаса сводит зубы).       Томас заходит, невольно задерживая дыхание. Он помнит, как металлический запах оседал на губах, и его тошнит от одного только воспоминания. Сейчас его встречает только запах пыли и пустоты.       Как бы Томасу не хотелось, дальше тянуть время уже было невозможно. Они заходят на кухню. Томас идёт первым, Алби держится чуть позади.       Светло-серый кафель покрыт красно-ржавыми пятнами и разводами точно какое-нибудь диковинное животное – пятнами. Проникшие через окна солнечные лучи местами окрашивают их в мерзко-рыжий цвет, но не отблескивают, как свет ламп на свежей крови. Томас слегка покачивается. Флэшбеки, до этого мелькавшие в памяти размытыми жутковатыми картинами, обрушиваются сейчас со всей возможной мощью и яркостью. Ньют, привалившийся к стене под окном, поднимает на него мутный взгляд сонно-умирающих глаз. Кровь льётся из разрезов, вырывается толчками, в такт биению сердца. В глубине алой раны мелькает мерзкая глянцевая белизна. Томас прижимает ладонь ко рту, чувствуя, как накатывает тошнота. Алби сзади делает шаг в сторону, открывая дорогу к туалету. Томас мучительно сглатывает, чувствует как спазмирует, сопротивляясь, горло и качает головой. - Порядок. – Врёт он хрипло. Какой уж тут порядок. Томас не в порядке. Алби, впрочем, тоже. Лицо его приобрело пепельно-серый оттенок, рот судорожно сжался в линию. Томас тяжело приваливается к стене, признавая, что головокружение никуда в ближайшее время не денется. - Я могу и сам, - говорит Алби, - тебе не обязательно… - Обязательно, - говорит Томас. Алби кивает с плохо скрываемым облегчением. Более чем очевидно, что сам он тут не справится.       Они принимаются за дело. Когда руки начинает щипать от едкой химии, а нос – от её запаха, Томасу кажется, что стало полегче. Кровь перестаёт восприниматься как свидетельство ночного кошмара и превращается в просто пятна, которые надо оттереть.       Томас искренне верит в это, пока не замечает брызги на стене и подоконнике. Он выходит в коридор, трясущимися руками открывает дверь туалета и его мучительно выворачивает наизнанку. Когда Томаса отпускает и он, пошатываясь, возвращается на кухню, Алби наливает ему стакан воды. От неё пахнет той же химией, которой они драят помещение, но Томас всё равно выпивает её с жадностью умирающего от жажды, смутно надеясь, что она каким-то чудом продезинфицирует его изнутри.       Солнце начинает клониться к закату, когда они выливают в унитаз последнее ведро розоватой воды. Томас устало сползает по стенке прямо на сырой пол. Алби приземляется рядом, зацепив со стола оставленную там вечность назад Ньютом пачку сигарет и зажигалку. Томас не уверен, что когда-либо раньше видел Алби курящим. Судорожный кашель, следующий за первой же затяжкой, только это подтверждает. Томас отбирает пачку, выщёлкивает сигарету себе. Едкий дым царапает лёгкие, но это лучше, чем разъедающие их испарения моющих средств. - Ты как? – спрашивает внезапно Алби. Томасу аж смешно становится от неожиданности. - Хуёво.       Алби кивает. Томас приподнимает бровь. - Что собираешься делать? - Серьёзно? - Ну, - Алби пожимает плечами. – Ты его не навестил нормально ни разу. Что прикажешь думать?       Томас слегка закипает. - А сюда я, по-твоему, попёрся, потому что очень люблю кровищу со стен оттирать? - Может это прощальный жест. - Да иди ты нахуй. – Крысится Томас. Алби примиряюще поднимает перед собой руки. - Ладно-ладно, извини. Я же не наезжал. - Ни с кем я не прощаюсь, - всё ещё мрачно говорит Томас. – Встречу на выписке. - Извини. – Повторяет Алби. Какое-то время они курят в молчании. Томас приканчивает свою сигарету гораздо быстрее. Пока он встаёт за пепельницей, Алби с тоской разглядывает свою, едва ли наполовину прогоревшую. Томас несколько бесцеремонно перехватывает её у Алби и затягивается снова. Алби, кажется, ничего против не имеет. Сойдёт за трубку мира, интересно? - Я, - Алби вновь нарушает тишину. – Я думаю сделать Терезе предложение. - Оу, - говорит Томас, давя в себе резко вспыхнувшее желание затушить окурок об руку Алби. Тот, кажется, понимает настроение Томаса. - Я не благословления прошу, или ещё какое дерьмо в этом духе. – Он твёрдо смотрит на Томаса. – Просто говорю. Информирую. - Окей, - кивает Томас. – Тогда я даже не буду пытаться делать вид, что рад. - Ты грёбанный эгоистичный собственник. – Уведомляет Алби почти равнодушно. - Я никогда тебе таких сцен из-за Ньюта не устраивал. - Это другое. – Томас поджимает губы. Алби скептически кривит лицо. - То, что я с ним не спал, не значит, что я его не люблю. Но я почему-то не устраиваю танцы бабуина каждый раз, как тебя начинает трясти в экстатических любовных судорогах. И пальму первенства отжимать не пытаюсь.       Где-то за толстым слоем мгновенно возникшей накипи раздражения Томасу даже стыдно. Он закатывает глаза, тушит второй окурок и поднимается с пола. - Окей, - говорит он, - проехали. Алби кивком соглашается. Обратно они едут молча.       В день выписки у Томаса не получается заставить себя приехать в больницу. Он отправляет Ньюту какое-то глупое смс о том, что ждёт его дома и успевает к его приходу ещё раз помыть кухню. Несмотря на все их с Алби старания, кровь, затёкшая между стыками кафельных плит, так до конца очистить и не удалось. Во второй раз особых изменений добиться также не сумел, но вроде как в глаза это не бросалась. Надо будет ковёр постелить.       Пронзительно тренькает дверной звонок, и Томас вспоминает, что ключи Ньюта остались здесь. Он дёргается к двери, едва не опрокинув ведро с грязной водой на ходу. - Привет, Томми.       Старый ржавый крюк, засевший в сердце Томаса так глубоко и давно, что он успел о нём забыть, снова резко дёргает, тащит в сторону хрупкой фигуры, застывшей на пороге. Томас стоит и, кажется, не может вспомнить, как дышать.       Ньют стоит прямо перед ним. Живой. Бледный. В футболке, которая велика ему на несколько размеров. Улыбается. Живой.       Томас протягивает руку, которая почему-то дрожит, вцепляется непослушными пальцами в край футболки и, то ли шагнув сам, то ли притянув Ньюта к себе, утыкается ему в плечо. Живой. Тёплый. И даже запах тот же. Томас не знает, сколько они так стоят, прежде чем Ньют мягко высвобождается. - Пойдём внутрь. – Улыбается он. Томас послушной куклой идёт за ним. Живой. Настоящий. Надо же. - Я не успел ничего приготовить, - извиняющимся тоном говорит Томас. – Но могу макароны сварить. - Я не голоден. – Ньют пожимает плечами, и прежде, чем выражение лица Томаса поднимет градус обеспокоенности, добавляет, - честное слово. Я в кафе зашёл. - Ладно.       Обстановка становится неловкой настолько, что неловкость эту можно пощупать руками. Томас представлял себе это совсем не так. Он думал, что от зрелища Ньюта – живого, тёплого, настоящего, такого, что можно потрогать – ему станет легче. Он думал, что обрадуется. Но Ньют стоит перед ним, его можно пощупать, обнять, прижать к себе, и всё, о чём Томас может думать – розоватые следы между кафельными плитами на кухонном полу. Взгляд его против воли скользит к чужим забинтованным предплечьям. Ньют перехватывает его взгляд. Улыбка на его лице как-то слегка выцветает. - Поговорим? – предлагает он тихо. Томас кивает. Открывает было рот, но Ньют поднимает ладонь и, кажется, даже шикает. – Я начну. – Томас кивает. Ньют берёт его за руку – легко, нежно – и ведёт в спальню. Там он садится на край кровати, кивком головы приглашая и Томаса. Смотрит грустно и улыбается. - Ты не виноват. – Говорит он. - Я знаю. – Томас пожимает плечами. Ньют склоняет голову набок. - Правда? - Ну, - Томас задумчиво кусает губу, - я работаю над этим. - Хорошо. – Ньют кивает. – Потому что это правда совершенно не твоя вина. Безо всяких «я мог приехать раньше», «я не должен был уходить» и прочей чуши. Понял? Томас внутренне бунтует. Это всё неправда. Он и правда мог. Плюнуть на всё и никуда не ходить. Продавить Терезу и заставить приехать. Вернуться раньше. Это не чушь, это грёбанные факты. - Понял, - послушно отвечает он. Ньют поджимает губы, и Томас понимает, что он ему не верит. - Ладно, - бросает он чуть раздражённо, - пропустим эту часть. – Ньют откидывает рукой волосы со лба и перебинтованное запястье вновь отпечатывается в Томасовых зрачках. Это он, он-он-он виноват, это всё его чёртова вина… - Я не злюсь на тебя. – Томас моргает. Ньют пожимает плечами и улыбается чуть криво. – За то что вызвал скорую. - Правда? – эхом отзывается Томас. - Честное слово. – Ньют подтягивает к груди покалеченную ногу. – Наоборот. Спасибо. Томас вспоминает, как тот же Ньют, бледный, дрожащий, скулил и повторял без конца, что хочет сдохнуть. - Я не хочу умирать. – Кажется, слыша его мысли, говорит Ньют. - Говорит человек, совершивший две попытки самоубийства. – Томас не хочет язвить. Не хочет ранить. Он просто не понимает. Ньют смотрит на него больше с пониманием, чем с обидой. Такой Ньют – спокойный, понимающий, рассудительный – всегда нравился Томасу больше всех, но сейчас он слишком не сходится с гротескным образом, выжженным на подкорке. - Да, звучит не очень правдоподобно. – Соглашается он. – Но… - он облизывает губы, собираясь с мыслями. – Знаешь, я давно понял, как достать нож, чтобы ты не заметил. Ещё даже до того как мы… разошлись. И когда ты ушёл на работу тогда, я достал его сразу. – Томас не хочет этого знать. Но, кажется, выбора у него особо нет. – Я просидел с ним хрен знает, сколько часов, всё повторяя себе, что так для тебя будет лучше, но всё не мог… ну, знаешь, - он дёргает головой в сторону бинтов. – Потому что даже в депрессии, даже пока вся эта мерзкая безысходная хрень разъедала мне мозг, я всё равно хотел жить.       Томас смотрит на Ньюта. Тот сидит, глядя ему прямо в глаза – как уже давно не делал. В них не сияет тех неоновых звёзд, в которые Томас когда-то (вечность назад) влюбился, нет и звериной тоски, вырывающей Томасу сердце из груди звериными же когтями. Сейчас глаза Ньюта – просто глаза. Светло-карие, с тенями, залёгшими под ними. - В общем, я сидел, вертел в руках нож и всё не мог решиться. А потом случайно посмотрел в окно и увидел, что ты возвращаешься. Заёбанный, ссутулившийся, дёрганный – (давно Томас столько комплиментов за раз не получал) – и понял, что ты сейчас зайдёшь в подъезд, поднимешься по лестнице, войдёшь сюда, а здесь я – жирный, мерзкий паук – жду тебя. И паутина моя по всей квартире. Я понял, что если ты зайдёшь, а я всё ещё буду живой, то хрен ты отсюда выберешься, Томми. – В голосе Ньюта, впервые за весь рассказ, прорывается горечь. Тогда-то мне и перестало быть страшно. И я это сделал. – Он дёргает головой так небрежно, точно об ужине говорит. – Но, как оказалось, поздно. - Мне от этого должно было полегчать? – спрашивает Томас севшим голосом. Ньют пожимает плечами. - Я, если честно, не для этого всё это рассказал. - А зачем?       Ньют расправляет ногу, выпрямляется сам. Брови его изгибаются жалобно, а в глазах светится страдание. Не то, не депрессивное – живое, жгучее страдание. И это пугает Томаса ещё больше. - Я не хочу тебя больше видеть, Томас.       Слова его свинцовыми раскалёнными пулями вонзаются Томасу прямо в мозг. Он смотрит на него, приоткрыв невольно рот, точно Ньют ему тот самый треклятый нож между рёбер всадил. - Я не… - Я люблю тебя. – Ньют качает головой, глядя на Томаса всё тем же страдающе-нежным взглядом. Лучше бы вообще не смотрел. – Я так сильно тебя люблю. – У него на мгновение перехватывает дыхание. Коротко откашлявшись, Ньют продолжает. – Я не могу тебе позволить просрать свою жизнь в попытках меня спасти. - Не… - во рту у Томаса сухо. Язык трётся об нёбо будто наждачка. – Не надо. Пожалуйста. - Томас, ну хватит. – Вид у Ньюта практически умоляющий. – Я ничего не хочу больше, чем положить сейчас большой хуй на всё, что сказал и позволить тебе и дальше дохнуть во имя… блять, да я даже не знаю, за коим хреном ты тут убиваешься всё это время! – Голос его взвивается. Точь в точь как у матери. – Это бесполезно. Ты меня не исправишь. Не спасёшь. Да твою мать, меня не надо спасать! Я жил, живу и буду жить с этим дерьмом. У меня выбора нет. А с тобой всё в порядке. Поэтому, пожалуйста, очень тебя прошу, сделай нам обоим одолжение и катись к хуям. - Я люблю тебя. – Томас не знает, что ещё сказать. Весь его мир сейчас (точнее то, что от него ещё оставалось) стремительно разваливается на куски. - Я знаю. – Беспомощно говорит Ньют. – Прости за это.       Томас качает головой. Потом трясёт. - Ньют, - горло его сводит мучительным спазмом, - ну пожалуйста. Солнце моё… - Не надо. – Ньют поднимается с кровати и даже отходит на шаг, скрещивая руки на груди в отчаянной оборонительной попытке. Томас встаёт следом. Шагает за ним, тянет руки, цепляется за руки, за бинты, за футболку – за что придётся. Ньют всё отходит назад, но в какой-то момент на его пути встаёт стена. Сам дом сопротивляется решению Ньюта. - Любимый… - голос у Томаса срывается. Он прижимается, жмётся к Ньюту, тычется носом ему в шею точно слепой котёнок. И плачет.       Впервые за всё время, что они знают друг друга, Томас плачет при Ньюте. Он давится слезами, соплями, дыхание вырывается судорожно из спазмированной глотки. Ньют обнимает его, гладит по спине, плечам, волосам и шепчет «Тише-тише» где-то над ухом.       Это зажигает в Томасе огонёк надежды. Он тянется к чужому лицу и целует – отчаянно, жалко, умоляюще. Жмётся мокрыми солёными губами к чужим неподвижным губам.       Ньют не отталкивает его, но замирает неподвижным изваянием, не реагируя на прикосновения Томаса. Томас отстраняется, зажимая себе рот ладонью. - Мне так жаль. – Говорит Ньют. - Тогда не бросай меня. - Ты обещал мне, - Ньют прибегает к этому аргументу неохотно, зная, что это запрещённый приём. – Ты сказал, что уйдёшь и никогда больше со мной не заговоришь. - Но это не ты дал мне вызвать скорую. Это не считается. – Томас знает, насколько жалко звучит и выглядит, но ему абсолютно похер. Он и на колени бы перед Ньютом упал, и в ногах валялся бы, будь у него хоть капля надежды на то, что это как-то поможет. - Если ты останешься, - вздыхает Ньют, - тебе снова придётся её вызывать.       Это не шантаж, не угроза. Это констатация факта. - А если меня не будет, - предпринимает последнюю попытку Томас, - кто тогда её вызовет? - Я не попытаюсь покончить с собой, если тебя здесь не будет. – Очень тихо произносит Ньют. – Я же сказал, что не хочу умирать. Всё, чего я хотел и хочу – чтобы ты был от меня свободен.       В этот момент Томас сдаётся. То есть, нет, конечно, он продолжает плакать, унижаться и просить. Это растягивается надолго. Но то, что битва проиграна, он осознаёт именно сейчас.       Спустя несколько мучительных часов он признаёт поражение официально. - Мне нужно вещи собрать.       Ньют обхватывает себя руками. Вид у него совершенно беззащитный. У Томаса сердце выворачивается наизнанку от мысли, что он останется здесь совершенно один. - Знаешь, не обязательно уезжать именно тебе. Можешь остаться, если хочешь. Ну правда, как тебе удобнее.       Томас думает о том, что может остаться здесь. В доме, в котором каждая вещь, каждый квадратный сантиметр пространства пропитан их с Ньютом общей жизнью. Где на кухонном полу светло-розовые следы, которые он не смог отмыть. - Нет. – Говорит он решительно. – Только не это.       Ньют кивает. - Ладно. Хорошо. Но и сбегать прямо сейчас тоже не обязательно. Поздно уже. Переночуешь в комнате Алби, а соберёшься с утра.       От этого Томас тоже отказывается. Единственное, на что он соглашается – чтобы Ньют помог ему собрать вещи.       Вещей у Томаса много. За три года он успел обрасти невъебенно огромным количеством самого разнообразного барахла. Томас собирает две сумки самых основных вещей, за остальным обещает либо приехать позже, либо прислать Минхо. Ньют обещает пока всё это упаковать.       На самом пороге, уже открыв дверь, Томас замирает. В сознании его происходящее всё ещё не очень укладывается. Возможно, это просто дурной сон, очередной стрёмный кошмар. Возможно, если он очень захочет, то сейчас проснётся. - Мне так жаль. – Снова говорит Ньют. А потом добавляет: - Не звони мне. И не пиши. Пожалуйста.       Томас достаёт телефон и удаляет номер Ньюта из контактов. И всё ещё не просыпается. Кажется, это всё же не сон. - Ну… - Ньют неловко переминается, глядя в пол. В глаза он Томасу больше не смотрит. – Всё будет хорошо. Правда, Томми.       Томас выдавливает из себя улыбку, которой Ньют не видит. И выходит за порог.