The concept of the Bipolar spectrum

- Я злюсь. – Говорит Томас. – Я так, блять, чертовски злюсь.       Ава приподнимает аккуратно бровь, но больше никак не реагирует на слово «блять». Томас даже слегка напрягается. - Злиться нормально. Ваш молодой человек Вам изменил, хотя этого ваша с ним модель отношений не предполагала. - Наша «модель отношений» - говорит Томас как можно более ядовитым тоном, - предполагала абсолютно любой пиздец.       Ава вздыхает так красноречиво, что Томас понимает, это – последнее предупреждение. - Я имею в виду, - начинает Томас заново, подбирая слова с чуть большей осторожностью, - что меня давным-давно предупредили, что случиться может что угодно. И я прекрасно понимаю, что он не контролировал своё поведение в тот момент. Бл… чёрт, да это даже за измену не может нормально считаться! - Но всё же Вы злитесь. – Мягко произносит доктор Пейдж. – На что именно? Томас закусывает губу. Будь это один из первых приёмов, он бы огрызнулся мгновенно. Но сейчас, по прошествии нескольких месяцев и нескольких десятков изнуряющих мозг консультаций, между неприятным стимулом и злобной реакцией успела вклиниться промежуточная переменная осмысления сказанного. - Я… - начинает Томас, - думаю, я злюсь не «на что», а «почему». - И почему же? - Потому что думал, будто, если он любит меня достаточно сильно, то не… то будут хоть какие-то границы. Что чувства ко мне удержат его хотя бы от этого. Но это так не работает. Я идиот. - Вы злитесь на себя за то, что надеялись, или же на Ньюта, за то, что он, следуя такой логике, любит Вас недостаточно?       Томаса это точно ножом режет.       С сеанса он выходит, кажется, разбитым ещё больше, чем заходил. Доктор Пейдж милосердно назначает ему следующую консультацию через три недели, но Томас всё равно не уверен, что успеет оклематься. От психотерапии вроде должно легче становиться, не? Тереза чем-то таким его сюда заманивала.       Жизнь Томаса определённо разваливается на части. Крошится по кускам, плюясь ему в глаза едкой сухой пылью. Томас встаёт по утрам и едет в колледж, от которого его тошнит, а из колледжа – на работу, которая ему надоела. С работы он медленно, нехотя идёт домой, где его ждёт Ньют. А вместе с Ньютом – его огромное, на всю квартиру расползшееся, чувство вины. Томасу иногда чудится, что его парня кто-то заменил на попугайчика, знающего только одну фразу: «Прости, Томми». Ньют извиняется за всё. За холодный ужин, за пыль на подоконнике, за ряды прозрачно-жёлтых пузырьков, выстроившихся на полке в ванной, за, кажется, сам факт своего существования. Когда Томас возвращается домой – на час или два позже обычного времени – Ньют старательно улыбается и отводит взгляд, точно это скроет покрасневшие от слёз глаза. Томас чувствует себя последним уродом.       Не то, чтобы они не пытались склеить всё заново. Томас старается. Он выслушивает и принимает бесконечные извинения, целует солёные губы и холодные руки, обнимает-прижимает к себе вихрастую голову и шепчет о том, как же, блять, он любит Ньюта. Ньют старается. Готовит-разогревает ужин, провожает по утрам и терпеливо ждёт вечерами, пока Томас наматывает круги по парку, не решаясь повернуть к дому. Прячет слёзы как только может и приносит свою жизнь в жертву искуплению вины.       Впервые за всё время, что Томас знает Ньюта, он принимает лекарства. Таблетки, самых разных мастей и форм, выстраиваются в ряд на полке в ванной, и Томас несколько раз сбивается со счёта, пытаясь понять, сколько же их. Он решает остановиться на том, что их где-то примерно дохрена. Они вытесняют с полки всё – дезодорант, паста и даже Томасова зубная щётка теперь неуклюже ютятся на бортиках раковины и ванной. За это Ньют почему-то ощущает себя отдельно виноватым, хотя Томас и не думал жаловаться. Ему-то что, не он жрёт таблетки горстями по нескольку раз за сутки.       Нельзя сказать, что лекарства не работают. Но эффект от них совершенно точно не тот, на который Томас надеялся. Да, Ньюта больше не срывает в неадекватный восторг и не бросает в тоску. Эмоциональный фон, как нейтрально характеризует это Тереза, выравнивается. Ньют заглатывает полдюжины пилюль за завтраком, и его больше не тянет сорваться посреди ночи и лететь на другой конец города, волоча за собой сонного Томаса. Он закидывается медикаментами днём и вечером, и больше не лежит часами в постели, буравя пустым взглядом пространство. Прямо-таки предел мечтаний.       А ещё у него практически напрочь пропадает аппетит. Он заставляет себя есть по вечерам, чтобы Томас не очень переживал, но тот всё равно замечает отвращение, временами искривляющее бледное любимое лицо. От запахов жареной или сладкой еды Ньют зеленеет точно токсикозная барышня. А ещё его постоянно клонит в сон. Вырубается он по-прежнему не позже одиннадцати вечера, но если раньше он после этого легко подскакивал в восемь утра, то теперь он едва-едва просыпается к полудню. Он честно-героически пытается провожать Томаса на учёбу по утрам, но вид его заспанного полуживого тела нервирует Томаса чуть ли не больше, чем раньше – неподвижная фигура, скрючившаяся на кровати. Ещё у него решительно ухудшается координация и практически постоянно дрожат руки. Тереза называет это «тремор конечностей». Томас называет это (когда Ньют не слышит) «ёбанный пиздец». Из рук у Ньюта валится всё: чашки, тарелки, вилки, телефон. На завязывание шнурков и застёгивание рубашки времени у него уходит почти вдвое больше, чем раньше. Плечи Ньюта и дверные косяки, кажется, становятся лучшими друзьями.       Ещё, также стремительно, как и координация, «понижается либидо». Говоря проще – у Ньюта не встаёт. Не то, чтобы совсем, окончательно и бесповоротно, но разница в их сексуальной жизни ощущается колоссальная и это, кажется, последний, сокрушительный удар по Ньютовой самооценке. - Поздравляю, Томми, - говорит он, неприятно кривя губы, - ты в отношениях с двадцати двухлетним импотентом.       Томас упрямо не хочет признавать, но это бьёт по их отношениям слишком ощутимо. Секс у них всегда (за исключением, конечно, депрессивных фаз – тогда само слово «секс» пропадало даже из мыслей) был классным, и устраивать сейчас вокруг постели танцы с бубном им странно, непривычно и неприятно. Томас старательно делает вид, что всё нормально, что и так всё прекрасно, и вообще, что «брак убивает страсть». Ньют, одержимый чувством вины, правда, порывается это компенсировать всеми доступными способами, но от мысли о сексе с кем-то, для кого это – акт самопожертвования, а не удовольствия, Томасу становится мерзко.       Ко всей этой унылой картине добавляется Ньютова возросшая раздражительность, вспышки которой чередуются с раскаянием и вымаливанием прощения, от чего у Томаса зубы сводит. А также всякие неприятные мелочи, вроде постоянной сухости во рту, от которой у Ньюта губы трескаются и шелушатся, точно кожа покойника, и ухудшения концентрации внимания, из-за чего Ньют не может даже книги читать дольше пятнадцати минут кряду – буквы плывут перед глазами, а от сырого тумана в голове начинает тошнить. Ах да, ещё Ньюту теперь нельзя пить. Ну вот вообще. Совсем. От слов «на скорой уедешь, если повезёт» нельзя. Не то, чтобы раньше Ньют бухал по-чёрному, но когда тебе двадцать два и бОльшая часть твоего окружения – студенты, алкоголь нельзя назвать незначимой частью твоей жизни. Зато курить можно. И Ньют резко превращается из человека, выкуривавшего, максимум, сигарету в неделю, в мрачного, провонявшего никотином чувака, приканчивающего пачку за день. - Всё, что в моей жизни осталось – это ты, Томми. – Говорит однажды Ньют. В голосе его нет упрёка или жалобы, лишь констатация факта. – И даже тебя я теряю.       Томасу стыдно. Пронзительно, отчаянно, неизмеримо стыдно. Он отчётливо ощущает, насколько сильно Ньют ненавидит своё состояние, как мучительно не хочет принимать чёртовы медикаменты. Он жил и справлялся (с переменным, правда, успехом) без всего этого очень долгое время и единственная причина, по которой он сейчас добровольно вгоняет себя в ненавистное состояние – это он, Томас. И ещё хуже Томасу от того, что он также ясно понимает, что не хочет позволить Ньюту прекратить только потому что перед глазами у него всё ещё стоит картина, как Ньюта (его Ньюта!) трахает другой парень.       Впрочем, не только Томас отчаянно хочет верить в пользу лечения. Алби, отношения с которым у Томаса, казалось, были безнадёжно испорчены, неожиданно приходит к нему на помощь. - Так лучше, - говорит он, - правда. Через какое-то время ему, может, даже дозу снизят, и станет полегче.       Томас цепляется за его слова гораздо сильнее, чем хотел бы. Поддержка ему сейчас, когда Ньют смотрит на него помутневшим взглядом, нужна особенно сильно. Кроме Алби, согласие с необходимостью лечения, выражает доктор Янсон, но Томас не уверен, достиг ли он достаточной степени отчаяния, чтобы его это радовало. Лечащий врач Ньюта ему не нравится практически так же сильно, как самому Ньюту.       Тереза настойчиво сохраняет по этому вопросу нейтральную позицию, но Томас чувствует, что она скорее склонна сочувствовать Ньюту, нежели ему. Для неё, дамы агрессивно интеллектуальной, лишение возможности нормально читать и учиться – смерти подобно. Томас это понимает и очень старается не принимать близко к сердцу. Выходит плохо.       Минхо свою позицию никак не озвучивает. Его визиты для Томаса – точно глоток свежего воздуха в непролазном затхлом болоте собственной жизни. Он не допекает Томаса нравоучениями, как Тереза, не следит за тем, не обижает ли он Ньюта, как Алби. Он спрашивает один раз, не хочет ли Томас поговорить «обо всей этой хуете». Получив отрицательный ответ, напоминает, что «если чо – вперёд» и начинает говорить о себе. Минхо начал курить. Он отнимает сигарету от губ тремя пальцами сверху, странно знакомым пафосно-мрачным жестом. - У Бренды нахватался. – Информирует Минхо. - Не знал, что вы общаетесь. – Приподнимает брови Томас. - Мы встречаемся уже полгода как. – Хмыкает азиат, с мрачным удовольствием наблюдая за тем, как на лице Томаса последовательно сменяя друг друга, проступают недоумение, удивление и жгучий стыд. – Ты бы знал, если бы хоть иногда появлялся на горизонте. – Добивает Минхо. – Но тебе ж некогда было – ты с принцесской своей полоумной возился. - Я сумасшедший, но не глухой. – Беззлобно сообщает Ньют, заглядывая на кухню. Минхо посылает ему воздушный поцелуй. - Главное, не отрицай, что ты – принцесса.       Ньют сипло смеётся и дрожащей рукой демонстрирует Минхо средний палец.       Минхо, как ни странно, неплохо ладит с Ньютом. В отличие от Томаса с Алби, готовых чуть ли не шнурки ему завязывать, чтобы не напрягался, Минхо абсолютно похеру, что там Ньют может или не может. Он относится к нему так, точно и знать не знает о диагнозе, и Ньют с жадностью хватается за такое отношение.       Жизнь идёт. Медленно, прихрамывая, вперевалочку, но идёт. День сменяет день, недели складываются в месяцы, времена года ползком идут друг за другом. Томас (в очередной раз) адаптируется. Привыкает к черепашьему ритму, где учёба и работа занимают три четверти суток, где секс – в лучшем случае – раз в две недели, где Ньют – болезненно худой, дрожащий и рассеянный – встречает его каждый вечер на пороге, тыкаясь сухими губами в щёку. Томас не сразу замечает, что что-то идёт не так.       Изменения небольшие, почти незначительные. Приятные мелочи. Ньют начинает есть. Всё ещё немного и нечасто, но уже хотя бы без отвращения. Ньют курит чуть меньше: пачка начинает растягиваться на два, а то и на три дня. На лице его периодически слабым солнечным отблеском вспыхивает улыбка, от которой у Томаса теплеет где-то глубоко в груди. Томас, наученный уже горьким опытом, не делает поспешно-счастливых выводов, но всё же позволяет себе чуть ослабить пружину внутреннего напряжения. Кажется, жить можно. Кажется, что-то получается.       Когда Томас находит на полу рядом с унитазом таблетку, он очень не хочет понимать, как она там оказалась. Он выкидывает её в мусорку и почти успешно вытесняет тревожно-колючее чувство из сознания. В конце концов, всякое бывает.       Через два вечера Ньют зажимает Томаса в коридоре, на выходе из душа, буквально впечатывает в стену, целуя-кусая шею, подрагивающими руками то пытаясь расстегнуть себе джинсы, то стаскивая с Томаса полотенце. Томас приваливается к стене, не очень доверяя внезапно ставшим ватными ногам. Он беспорядочно шарит руками по телу своего парня и скулит-стонет под его движениями. Ньют целует его где-то под подбородком, трётся носом о линию челюсти, шипит сквозь стиснутые зубы. Одной рукой он вжимает Томаса в стену, то ли опасаясь, что тот упадёт без поддержки, то ли, что попытается удрать. Второй рукой Ньют обхватывает оба члена – Томаса и свой – и скользит по ним короткими, отрывистыми движениями.       Секса у Томаса не было уже давным-давно. Нет, дрочку в душе, конечно, никто не отменял, но она не идёт ни в какое сравнение с ощущением чужих горячих рук на своём теле, шумного дыхания и сухих губ, утыкающихся в шею. Томаса хватает всего на какие-то позорные три минуты. Он кончает с протяжным стоном, одной рукой сжимая Ньютово плечо, а другой запутавшись-вцепившись ему в волосы. Ньют держится едва ли на минуту дольше. Они стоят ещё какое-то время, приходя в себя. Ньют прячет лицо Томасу между плечом и шеей, вжимается в него всем лихорадочно разгорячённым телом. Томас гладит его по волосам, ощущая, как Ньютовы вихры мягко щекочут губы. - Я в душ, - Ньют, наконец, отлипает от Томаса. Он окидывает парня спокойно-насмешливым взглядом ясных карих глаз и скрывается за дверью. Томас идёт в спальню, чувствуя, как вслед за отступающей пост-оргазменной дымкой в сознании оседает что-то тяжёлое и неприятное. - Я люблю тебя. – Сообщает Томас чуть позже. Ньют улыбается довольным котом и мурчит что-то неразборчивое в ответ. Томас смотрит на него – тёплого, сонного, свернувшегося клубком у Томаса под боком – и заранее жалеет обо всём, что ему придётся сказать дальше. - Давно ты бросил принимать лекарства? – Ньют поднимает лицо и смотрит на Томаса внимательно, изучающе. - Где-то недели три назад. – Отвечает он неохотно. Томас невольно вскидывает брови. Ньют садится, отбрасывая одеяло не то нервным, не то раздражённым жестом. - А рассказать когда планировал? – интересуется Томас. Ньют подтягивает колени к груди и утыкается в них подбородком. Взгляд он не отводит, но Томас чувствует, что даётся ему это с трудом. Он не отвечает, и Томас шумно вздыхает, пытаясь заполнить этим вязкую тишину, возникшую между ними. - Мне от них паршиво, - говорит Ньют, - всё как в тумане. Я чувствовал себя ебучим овощем. – Он оправдывается, и от этого Томасу становится только ещё более херово. - Ты мне врал, - по-детски обиженно тянет Томас, - «где-то» три недели. - Я не врал. Просто не сказал. – Ньют, кажется, и сам понимает, насколько жалко это звучит. - О, ну это всё меняет. – В голос Томаса просачивается яд.- Охренеть, какая огромная разница, Ньют! - Да пошёл ты, Томми. – Вина стремительно испаряется из взгляда и голоса Ньюта, сменяясь злостью. – Ты понятия не имеешь, какого это – когда тебя тошнит целыми сутками и в голове грёбанный туман, из-за которого нихрена не соображаешь. - Тебя никто не заставлял их принимать. – Огрызается Томас. – Это было твоё решение. Всё, чего я прошу – это быть со мной честным. - О-о-о, - издевательски тянет Ньют, - ну разумеется. Моё решение. Алби мне их чуть ли не в глотку запихивал всю неделю, пока ты торчал у Терезы. А так моё решение, конечно. Единственная причина, по которой я не бросил сразу же, как пришёл более-менее в себя – это, блять, ты. Томас качает головой. - Это нечестно, - говорит он, - не сваливай на меня ответственность. - А ты бы вернулся иначе? – взвизгивает Ньют. В глазах у него – слёзы пополам с яростью. Томасу будто пощёчину залепили. Это нечестно. Несправедливо. Ньют раз за разом бьёт ниже пояса. - А иначе есть вероятность, что ты не запрыгнешь на первый подвернувшийся тебе хер, как только я выйду на пять минут? – теперь и Томас ведёт себя не лучше него. Ньют резко бледнеет. Они молчат несколько мучительно долгих мгновений, испепеляя друг друга взглядами. Наконец, Ньют отворачивается. - Знаешь, - говорит он негромко, смаргивая слёзы, - кажется, сейчас подходящий момент, чтобы снова сбежать под крылышко к Терезе.       Томас молча встаёт с кровати.       Ночует он в бывшей комнате Алби. В ней пусто, уныло и холодно. Заснуть у Томаса не выходит.       Утром он завтракает в гордом одиночестве – Ньют не показывает носа из комнаты. Томас замирает перед дверью на несколько минут, не зная, что ему делать. Наконец он бурчит в щель что-то похожее на «Прости» и уходит на работу, мучимый чувством вины пополам с обидой.       Домой Томас возвращается почти бегом, впервые за долгое время, подгоняемый мрачными предчувствиями. Его переполняет смутно-тошнотворное ощущение тревоги. Он не знает толком, чего боится: что Ньюта успело сорвать в манию, что он привёл кого-то, или что ушёл сам. В любом случае, ничего из этого не сбывается. Ньют дома, один и, судя по мрачному виду, ни разу не маниакальный. Он сообщает Томасу, что ужин на плите и исчезает в комнате, прикрыв за собой дверь. Несколько мгновений Томас топчется под ней, не зная, стоит ли ему сейчас пытаться выяснить отношения. В конце концов он решает, что это может потерпеть ещё какое-то время и идёт ужинать. Всё равно он пока не знает, что хочет сказать. Даже не понимает толком, хочет он извиниться или же услышать извинения. После еды просветления ожидаемо не случается, и Томас идёт в душ. Он планирует по-быстрому смыть с себя запах дешёвого кофе и ещё более дешёвых сигарет, которыми провоняло кафе, в котором он сейчас работает. Но неожиданно для самого себя набирает ванну.       Вода горячая, почти обжигающая, смутно ассоциируется у Томаса с прикосновениями Ньюта. Ванна в их доме маленькая, даже ноги до конца не выпрямишь; Томас чувствует себя в ней гигантской креветкой, но обнаруживает, что это довольно уютно. Он позволяет себе практически расслабиться, изучая рассеянным взглядом трещины в кафеле стен. Звук открывающейся двери заставляет его почти что вздрогнуть. - Привет. – Ньют выглядит вполне миролюбиво, и Томас слегка улыбается ему в ответ. Ньют присаживается на бортик ванны, поглядывая на Томаса сквозь завесу светлых кудряшек. - Прости, - говорит Ньют просто и грустно. – Это было по-мудацки – говорить, будто я из-за тебя во всё это, – он коротко кивает на ряды баночек и блистеров, – ввязался. Это моя жизнь и моё ебучее биполярное расстройство. Ты ни при чём.       Томас качает головой. - Тебе же плохо из-за таблеток.       Ньют криво улыбается. - Мне и без них не огонь. - Но как-то же справлялся. - Томми, - Ньют склоняет голову к плечу, глядя на Томаса внимательно и даже немного строго, - я не «справлялся». Никогда. Я сходил с ума, считал окружающих людей зомби, пытался покончить с собой и трахался с кем попало. «Справлялся» - вообще не про меня. Просто всегда рядом находился кто-то, кто успевал что-то сделать: схватить за шкирку, запереть, вызвать скорую. Я годами заставлял Алби, а потом и тебя отвечать за мою жизнь. - Я сам вызвался. – Упрямо говорит Томас. - И что в результате? – Ньют почти кривится. – Ты тратишь на меня свою жизнь, а я только и делаю, что причиняю тебе боль. - Неправда. - Только не говори, что счастлив, пожалуйста. В наших отношениях я отвечаю за враньё. - А с чего ты взял, что я несчастлив из-за тебя? – Томас подаётся вперёд и кладёт мокрую ладонь Ньюту на колено. – Жизнь вообще не особо счастливая штука. - И тебе совсем не обязательно сознательно делать её себе ещё хуже. - Чего ты сейчас добиваешься? – Интересуется Томас. – Хочешь расстаться? Благородно спасти мою жизнь от своего разрушительного влияния? - Я хочу, Томми, - голос у Ньюта чуть подрагивает, но лицо практически спокойно, - хотя бы раз поступить не как эгоистичный придурок. – Он кладёт руку поверх руки Томаса, сжимая её. – Ты хороший человек, Томми. И заслуживаешь нормальных отношений. - У меня уже были нормальные отношения. Закончились на редкость паршиво. - Мы с Терезой – не единственные люди, с которыми ты можешь встречаться. - Думаешь, кто-то другой будет лучше? – Томас заглядывает Ньюту в глаза. – Не бывает идеальных людей. У каждого какая-то своя херня в жизни. И вопрос не в том, как найти человека, у которого её нет, а в том – готов ли ты с этим жить. – Он пожимает плечами. – Меня твоя херня устраивает.       Ньют полуфыркает-полувсхлипывает. - Я не буду больше принимать таблетки. – Говорит он. – Я просто не могу. - Ладно. – Кивает Томас. Ньют смотрит на него недоверчиво. - Это значит, что в скором времени я могу опять начать творить какую-то хуйню. Любую. Я… - он закусывает губу, - я не могу пообещать тебе нихера, Томми. Это просто не сработает. Я люблю тебя, блять, я никогда и никого так не любил! И всё равно, я не могу тебе даже пообещать, что не полезу в койку к какому-нибудь чуваку, которого встречу случайно на улице, просто потому что мне захочется.       Томас вздыхает. - Ну, - говорит он, - а я не могу пообещать, что приму это как данность. Ньют кивает. В глазах его – ни капли обиды, только печаль. - Понимаю. – Он проводит ладонью по волосам Томаса с какой-то совершенно щемящей нежностью. – Я так не хочу делать тебе больно, Томми. - Тогда не бросай меня. – Томас перехватывает руку Ньюта и сжимает в своих ладонях. Ньют неохотно улыбается. - Не буду. Но Томми…       Томас резко дёргает его на себя, лишая равновесия. Ньют нелепо взмахивает свободной рукой, задевая полку с таблетками. Баночки разлетаются во все стороны, Ньют тяжело заваливается в воду, прямо на Томаса. Тот довольно ухмыляется, прижимая к себе отбрыкивающегося парня. - Ты всю ванную залил. – укоризненно сообщает Ньют, временно оставляя попытки выбраться. - Не, - открещивается Томас, - это всё ты. Твоя неповоротливая туша.       Ньют смотрит на него пару секунд, словно прикидывая, не попытаться ли утопить, а потом смеётся, цепляясь дрожащими руками за бортики. Томас смеётся в ответ. Жизнь продолжается.       Этим же вечером Ньют выкидывает таблетки.       Вопреки опасениям, пиздец не обрушивается на их головы в ту же секунду. На самом деле, какое-то время всё становится даже лучше. У Ньюта прекращают дрожать руки, возвращается аппетит, пропадает сонливость – всё идёт прямо-таки идеально, даже синдром отмены* минует его каким-то чудом. Ньют снова Ньют – спокойно-весёлый, улыбчивый, зануда-жаворонок, подскакивающий в восемь утра и отрубающийся в десять вечера. Он вполне определённо возвращается к жизни, и заодно – к работе – набирает учеников, невротичных старшеклассников и старшеклассниц, готовящихся к поступлению в технические колледжи. Вот это, кстати говоря, Томаса не особо радует. Старшеклассники (в особенности – старшеклассницы) от Ньюта в восторге. Он умный, дружелюбный и симпатичный, а они все (по глубокому убеждению Томаса, по крайней мере) застряли в самом эпицентре полового созревания. Практически ежевечерне Томас имеет неудовольствие созерцать в своём доме какого-нибудь рахитичного школьника или агрессивно накрашенную школьницу, рассматривающих его (его!) Ньюта точно какой-нибудь отцовский журнал с порнушкой. «Ты дебил?» - нежно интересуется у Томаса Тереза, когда ему приходит в голову поделиться с ней переживаниями. Умом Томас, конечно, понимает, что девушка, скорее всего, права, но всё равно страшно оскорбляется.       Обнаружив в очередной раз, вернувшись с работы, у себя на кухне очередную абитуриентку в юбке, явно не предназначенной для того, чтобы в ней сидеть, пялящейся на Ньюта чуть ли не с открытым ртом, Томас, вместо приветствия язвительно сообщает: - Он гей. Я его парень. Ничего не выйдет, хорош уже впустую тратить родительские деньги, запишись лучше на курсы при колледже.       Девушка краснеет. Ньют закатывает глаза. - Томас! Будь любезен, свали куда-нибудь на ближайшие полчаса.       Томас демонстративно хлопает дверью комнаты и раздражённо вслушивается в то, как Ньют неловко извиняется перед ученицей. - Между прочим, она действительно старается. – Уперев руки в бока, укоризненно сообщает Ньют, после того как за девушкой закрылась входная дверь. - В штаны тебе залезть она старается. – Сумрачно огрызается Томас. На лице Ньюта отражается смесь раздражения, усталости и едва сдерживаемого желания заржать. - Ты переоцениваешь мою привлекательность, - хмыкает он, - и недооцениваешь мой преподавательский талант. И вот это действительно обидно. - Я вполне реалистично оцениваю твою привлекательность, - ухмыляется Томас, чуть склоняя голову набок и внимательно изучая своего парня самым похотливым взглядом, на какой только способен. Ньют, слегка взъерошенный, стоящий перед ним в домашних штанах и футболке, вырез которой позволяет разглядеть изящные ключицы, являет собой зрелище крайне притягательное. – А вот твои преподавательские данные мне ещё не представилось случая… оценить.       Ньют закатывает глаза и фыркает, и вполовину не так возмущённо, как намеревался. - Соня придёт на следующей неделе, и ты перед ней извинишься. – Командует он, падая на кровать. - И не подумаю. - Томас… - сердито начинает Ньют. - Да что?! Приводишь домой тёлок, текущих от того, как ты вещаешь им какую-то занудную чушь и хочешь, чтобы я это воспринимал спокойно? - Бо-оже, - Ньют почти что кривится, - я сделаю вид, что не слышал этого. - Может, тебе нравится, как они на тебя смотрят? – обиженно интересуется Томас. – Прямо-таки с обожанием. Разве что слюни не текут. - Пожалуйста, скажи, что это у тебя чувство юмора такое тупое. – Просит Ньют. Томас поджимает губы. Он и сам не очень понимает, чего вдруг так завёлся, но то, что Ньют с редким упорство игнорирует его чувства, всерьёз бесит. Ньют вздыхает. – Ты ревнивый долбоёб, Томми. Никому твоё свихнутое сокровище не всралось, поверь. Я, конечно, редкий красавчик, но кроме тебя желающих со мной нянчиться нет. Расслабься.       Теперь уже очередь Томаса закатывать глаза. - К тому же, - Ньют быстрым движением облизывает губы, - мне одного человека, смотрящего с обожанием, вполне достаточно.       Рука у Ньюта тяжёлая и когда она ложится Томасу на пах, тот ощущает это совершенно отчётливо. Ньют сжимает ладонь, и Томас невольно прикусывает изнутри щёку. Ньют перекатывается со спины на живот, неторопливо располагаясь у Томаса между ног. Ладонь его, на несколько мгновений исчезнувшая, вновь возвращается на прежнее место, сминая под собой неудобную жёсткую джинсовую ткань. Ньют мучительно медленно расстёгивает пуговицу и оглушительно громко, в наступившей тишине, вжикает молнией. Томас шумно сглатывает. - М-мы снова возвращаемся к тому, чтобы решать все проблемы сексом? – интересуется он натянуто невозмутимо. Ньют поднимает на него взгляд и приподнимает бровь. - Тебе что-то не нравится? – рука его проникает под резинку трусов, нашаривая член, и Томасу уже нравится абсолютно всё.       Ньют проводит ладонью несколько раз вверх-вниз, изучая, как меняется лицо Томаса, почти с любопытством. А после опускает голову и заглатывает сразу практически до основания. Томас давится собственным вздохом. Во рту у Ньюта горячо, мокро и тесно. Томас тонет, растворяется в ощущениях, осознавая себя скоплением бессмысленных ответвлений от области паха, над которой склонилась Ньютова вихрастая макушка. Ньют облизывает член Томаса аккуратно и сосредоточенно, и Томаса ведёт от одной только этой старательности. Он изгибается беспомощно, подаваясь бёдрами навстречу движениям горячего языка, запутывается руками в светло-золотистых волосах, и совершенно бесстыдно скулит.       Когда, спустя пару минут, Томас кончает с протяжным стоном, Ньют поднимает голову и вытирает рот совершенно невозмутимым движением. - Ещё есть какие-то вопросы по поводу «тёлок»? – он выделяет последнее слово особенно язвительным тоном. Томас запустил бы в него подушкой, если бы руки слушались его чуть лучше. - Иди сюда. – Просит он, цепляясь за Ньютово плечо и дёргая его наверх. Ньют послушно перебирается ближе, нависая теперь над Томасом сверху. - Серьёзно, Томми, - говорит он с на редкость несерьёзным видом, - извинишься перед Соней.       Томас закатывает глаза. В голове его – расслабляющий пост-оргазменный туман, и Ньют здесь, рядом, в его постели, а не за столом с какой-то озабоченной старшеклассницей, и так Томасу гораздо проще поверить, что всё это действительно не имеет значения. - Ла-адно, - недовольно тянет он, - если ты так хочешь. Но она точно ходит сюда не только логарифмы изучать. - Томми, - угрожающе-ласково рычит Ньют, - выебу. - Выеби. – Охотно соглашается Томас, опуская руки и пытаясь стянуть с Ньюта штаны. – Только, пожалуйста, меня, а не её.       Ньют отвешивает ему подзатыльник.       Они разговаривают. Много. Томас вообще не уверен, когда они последний раз тратили столько времени на взаимодействие, не включающее секс. В основном говорит Ньют. Он точно стремится восполнить Томасу всю нехватку знания, ведь раньше о биполярке он говорил весьма и весьма неохотно. Биографические подробности – пожалуйста. Каково вообще жить с кукушечкой, стабильно раз в несколько месяцев съезжающей набекрень – нет, спасибо. Томас неожиданно сталкивается с фактом, что можно прожить с человеком больше двух лет и всё равно не узнать его до конца. - Я сам не очень понимаю, что происходит, - признаётся Ньют. – Ну, в смысле, я знаю, как это, в теории, работает. Читал всякое научное дерьмо. Общался с какими-то биполярниками в интернете. Кто-то говорит, что ощущают… - Ньют неопределённо поводит пальцами в воздухе, - что-то. Типа ауры. Вроде как сигнализация, что скоро тебя накроет. У меня такого нет. Я вообще не вкуриваю, когда всё начинается. Пытался как-то это отслеживать, по времени, по настроению – хуйня. Иногда перерыв всего несколько недель, а иногда – месяцы. А за настроением следить – я заебался дёргаться каждый раз, когда становится весело.       Томас пытается понять, какого это – не контролировать своё настроение. Даётся ему это тяжело. Потому что – ну кто из нас вообще может контролировать настроение? Это так не работает. - Смени концепцию. – Советует Тереза. – Не контролировать, а осознавать.       Этого Томас тоже не понимает. Вот ему весело – это хорошо. Вот грустно – плохо. Как иначе то? - Ну, - морщится Ньют, - это типа… Мне классно. Очень классно. Я это вроде как осознаю, но не понимаю, почему. Даже не так… Мне похуй, почему мне классно. Я не очень понимаю, чего хочу и зачем. Мне хорошо, весело, силы некуда девать. И я творю первое, что в голову взбредёт. Просто потому что мне классно, и я думаю, что, может быть, классно от этого. Классно будет купить байк. Классно будет выучить немецкий. Классно будет трахнуться с тем парнем. Мысль возникает – и всё – надо воплощать. Никакой критики, вроде: а зачем? А почему? А какого, собственно хуя? - Ты переспал с тем парнем, потому что решил, что будет классно? – уточняет Томас. На самом деле, ему не хочется об этом говорить. Не хочется лишний раз растравливать свои незажившие раны и обливать Ньюта новым ушатом ледяной вины. Но поговорить об этом нужно – Томас понимает это совершенно отчётливо. Этот секс, этот парень – Фрай, кажется? – висит между ними мрачной мерзкой стеной.       Ньют отвечает ему, старательно глядя в сторону: - Я переспал с ним, потому что хотел с кем-нибудь переспать. А ты уехал. – Говорит он негромко. – Мне было скучно, хотелось трахаться, ты был далеко – и я просто вышел на улицу, познакомился с первым встречным и затащил домой. Мне даже удалось как-то прикинуться вменяемым. Это прямо как идея фикс была. Кажется, я ему даже сказал пару раз что-то такое. «Только не думай, что я чокнутый» или типа того.       Томас не знает, что ответить. Ньют сидит рядом, всё так же тщательно изучая взглядом стену. Томас берёт его за руку, потому что больше ничего сделать не может. Ему больно и обидно недостаточно, чтобы оттолкнуть Ньюта от себя, но всё же достаточно, чтобы не находить в себе сил сказать ему об этом. - Это было… не чтобы, не знаю, досадить тебе или что-то такое. – Говорит Ньют. – Это вообще было не про тебя. Ты просто был далеко, а я просто… ну, ты понял. Не знаю, стало ли тебе от этого легче. – Он усталым движением трёт переносицу. - Я и не думал, что дело во мне. – Отвечает Томас. - Хорошо. – Ньют кивает, по-прежнему не глядя на него. – А то ты любишь… считать себя виновником всего.       Томас решительно поднимается с кровати и обходит Ньюта, оказываясь прямо перед ним, вынуждая посмотреть на себя. - Спасибо, что рассказал. – Глубоко вздохнув, говорит он. – Мне паршиво. Обидно. И я злюсь. – Ньют криво ухмыляется в ответ. - Всегда пожалуйста.       Томас качает головой и цепляет Ньюта пальцами за подбородок. - Я к тому, что это пройдёт. Правда. Не сразу и не по щелчку, но я над этим работаю. Ньют поводит головой, высвобождаясь из Томасовых пальцев. Вид у него несчастный. - Да знаю я. – он беспомощно заглядывает Томасу в глаза. В этот момент они у него такие депрессивно-тоскливые, что Томасу становится дурно. – Томми, я… - Ньют с трудом сглатывает, - я так хочу сказать то же самое. Что буду работать над собой, и что такого больше не повторится. Я. Так. Хочу. Это. Контролировать. – Он будто выплёвывает каждое слово отдельно. – Но, кажется, единственный стопроцентно действенный способ – это запереть меня сразу, как только начнёт сносить крышу.       Томас смотрит на Ньюта, и сердце его мучительно распирает переполняющая жалость. Сейчас ему абсолютно похуй, с кем там Ньют может переспать. Пусть хоть даже с той школьницей – только бы не смотрел с такой тоскливой болью. - Ну, значит, запру. – Томас улыбается насквозь фальшиво. – Проделаю в двери туалета кошачью дверцу и буду через неё кормить. Прорвёмся, солнышко.       Ньют смотрит на него несколько мгновений, а потом притягивает решительно к себе, утыкается лбом куда-то под рёбра и сдавленно рыдает. - П-прости, Томми. – Выдавливает он между приступами истерических судорог. Томас прощает. Томасу, блять, абсолютно нечего ему прощать. Он не злится, не сердится, он, мать его, любит Ньюта. Серьёзно, пусть делает что угодно, где угодно и с кем угодно, только пожалуйста, пожалуйста-пожалуйста, пусть не страдает. - Меня бесит, что всё это – только у меня в голове. – Однажды говорит Ньют. Томас скептически изгибает бровь. - Это что ещё за чушь? Ты включил режим «все эти ваши психические болячки – в голове, и вообще всё из-за компухтера?» - Да ну тебя. – Ньют запускает в Томаса печеньем. Тот аж озадачивается от такой наглости. – Я о том, что было бы гораздо проще, будь у меня какой-нибудь рак. - Совсем охуел? – ласково интересуется Томас. Ньют фыркает и отмахивается. - Ты меня не слушаешь! Я имею в виду, что с раком хотя бы всё понятно. Вот кровь, вот поражённые клетки, вот метастазы – вот воздействие. А биполярку ты глазами не увидишь и физически не чувствуешь. Она вроде есть, но в то же время и нет ничего. Я как бы болен, но словно не по-настоящему. Это очень… сбивает с толку.       Томас думает, что всё это чушь собачья. Биполярка проще. От неё (если за человеком следить, конечно) не умирают. Томасовы симпатии однозначно на её стороне, о чём он осторожно сообщает Ньюту. - Ну не знаю, - пожимает плечами Ньют, - я бы лучше кровью кашлял, чем лез к незнакомым мужикам за потрахаться.       Каждый раз, когда Томас думает, что хуже ему уже не будет, Ньют находит способ его удивить.       Томас заканчивает консультации с доктором Пейдж. Вопреки ожиданиям, особого облегчения от этого он не испытывает. Он чувствует себя как человек, впервые после сложного перелома ноги, откладывающего в сторону костыли. Вроде и радостно и хочется, и в то же время – страшно. Вдруг нога не срослась? Вдруг наступит слишком сильно и кость рассыплется снова? Но, как бы то ни было, костыли у него уже отобрали, и ему волей-неволей приходится шагать самому.       К счастью (Томас осознаёт это, честное слово), его тут же подхватывают под руки друзья.       Минхо, у которого Томас-таки вымолил прощение за то, что больше чем на полгода забыл о существовании лучшего друга, нырнув с головой с свою драму, периодически навещает их и даже (без особого, впрочем, энтузиазма) зовёт к себе в гости. Ньют с Томасом вежливо отказываются. Ньют, потому что понимает, что предложение – чистая формальность, Томас – потому что в засранную берлогу Минхо его совершенно не тянет. С присущим ему чувством такта, азиат сообщает Ньюту, что после того как он слез с колёс, общаться с ним стало гораздо проще. Томас готов в этот момент провалиться сквозь землю, но Ньют, кажется, находит это забавным. С Минхо он ладит неплохо (гораздо лучше, чем с Терезой, во всяком случае). - Мне нравится твой пацанчик, - информирует Минхо, - хотя сосётесь вы, голуби, конечно, отвратительно.       Томас может на это только глаза закатить.       Тереза также навещает периодически, стараясь, однако, не пересекаться лишний раз с Минхо. Знакомы они друг с другом, так же, как и с Томасом, с детства, но особой дружбы между ними никогда не было. А изящное чувство юмора Минхо и вовсе повергало Терезу в состояние лёгкой фрустрации.       Приезжает Тереза, как правило, одна. Алби, как Томас и опасался, воспринял новость о том, что Ньют в очередной раз бросил лечение, очень тяжело. Он, не стесняясь особо в выражениях, объяснил Томасу (а заодно – Ньюту и Терезе), что именно он думает по этому поводу. Что Томас – тупой и бесхребетный мудак, в жизненно важных вопросах думающий исключительно хуём. Что всё это обязательно закончится невероятно плохо и, когда Томас в очередной раз сбежит, поджав хвост, плакаться Терезе, ему, Алби, придётся разгребать всё это дерьмо. Что Ньют – мудак эгоистичный и безответственный. Херит из-за каких-то капризов собственную жизнь и жизни окружающих, которым, по какой-то неизвестной причине, на него не насрать. Что Тереза – бесконечно любимая и уважаемая им, Алби, женщина, которая причиняет ему своей позицией безграничные страдания. Это слегка снижает воспитательно-угрожающий градус пламенной речи, но Томас, изначально не слишком впечатлённый, этому только радуется. Скажи Алби Терезе что-то похожее на то, что досталось им с Ньютом, Томас бы ему въебал.       В конечном итоге Алби смиряется с действительностью. Он всё ещё мрачен и неприятен в каждую их встречу, и периодически информирует окружающих, что не собирается снова разгребать то, что Ньют с Томасом умудрятся наворотить. Но хотя бы не отказывается общаться с Ньютом, который немилость лучшего друга воспринимает очень болезненно.       Томаса немного огорчает то, что, кажется, их с Алби дружбе пришёл конец, но, если быть честным, эту цену он готов заплатить. В общем и целом, он не чувствует себя одиноким и брошенным. У него есть Минхо (к которому прилагается Бренда), Тереза. И Ньют. Красивый, немного грустный, очень виноватый, крайне больной и бесконечно любимый. Томас думает, что, в общем-то, готов к неприятностям.       Приходит мания. Улыбка застывает на лице Ньюта, превращаясь в полубезумный оскал. Летят в пизду планы Томаса на спокойную подготовку к экзаменам и написание курсача. Дом вновь превращается в поле битвы. Томас успел уже отвыкнуть от этого, и этот приступ даётся ему особенно тяжело.       (не)Забавный факт: Ньют в мании – та ещё сука. Его распирает веселье и энергия, ему скучно в четырёх стенах, в которых Томас твёрдо вознамерился его запереть, и сейчас ему совершенно насрать на чувства любимого человека. Он мается, точно вольный тигр в тесной клетке и отыгрывается за это на Томасе. Нет, на самом деле, он не специально. Вряд ли он даже осознаёт, как сильно бьёт, насколько бессовестно давит на больное. - Ты злишься из-за того парня, да? Поэтому не выпускаешь? Думаешь, я пойду его искать? Да, именно это я и собираюсь сделать! Выпусти меня, блять, отсюда, я хочу, чтобы тот чувак меня выебал, слышишь? Выпусти-меня-блять-отсюда! – орёт Ньют, чуть ли не скаля зубы. - Ты просто импотент. Слабак. Ты меня не удовлетворяешь. В этом причина. Выпусти!       Томас раз за разом напоминает себе, что Ньют не отдаёт себе отчёта в своих словах. Что он болен. Что ярость, искажающая сейчас его лицо, не имеет к Томасу никакого отношения. Это биполярка. Это всё ебучая биполярка.       Безумие заканчивается так же резко, как и наступило. Даже стремительнее. Вот Ньют мечется загнанным зверем по всей квартире, хватает Томаса за футболку, так что ткань трещит, что-то нечленораздельно орёт и то порывается отсосать, то пытается придушить. А вот он же, на следующее утро, лежит в постели, куда Томас его накануне еле загнал, смотрит пустым взглядом в пространство и не реагирует ни на что. Томасу стыдно, очень стыдно, но он почти не смыкал глаз последние две недели, мания выжрала его до костей и небрежно отшвырнула останки. Поэтому всё, что он сейчас чувствует – это облегчение. Он прижимается к неподвижно-холодному Ньюту, обнимает того за талию и проваливается в сон.       Депрессия затягивается почти на полтора месяца, и Томас ощущает себя последним уродом от того, что рад этому. Ньют лежит тихонько на кровати. Иногда плачет. Иногда медленно слоняется по квартире, будто какое-то несчастное привидение. А Томас наконец-то может спокойно учить экономику, писать курсач, да просто спать, в конце-то концов. Он компенсирует, как может: носится с Ньютом, точно озабоченная мамашка, всякий раз, когда куда-то отлучается, находит себе замену. Обнимает, целует, говорит о том, как сильно любит. Ньют, скорее всего, не верит.       Постепенно становится лучше. Ньют начинает отвечать на вопросы, есть. До душа иногда добредает. Томас всё ещё не хочет оставлять его одного, но в один момент его срочно вызывают на работу, кого-то подменить. Томас пытается выцепить кого-то из друзей, но Алби на работе, Минхо не берёт трубку, а Тереза сварливо сообщает, что она, вообще-то, не нянька, и у неё есть свои дела. - Томми, - сипло говорит Ньют, - мне не шесть лет. Вали уже. Томасу очень не хочется бросать Ньюта вот так, хрупкого и несчастного, но с работы начинают сердито трезвонить и он, скрепя сердце, всё же уходит, пообещав вернуться как можно раньше. Ньют даже выдавливает ему в ответ какое-то подобие улыбки.       На работе завал и пиздец, и к концу смены Томасу кажется, что позвоночник вот-вот ссыпется ему в штаны. На него успевают наорать парочка посетителей и администратор, так что домой Томас возвращается, едва ли пар из ушей не пуская.       В квартире темно, но краем глаза Томас замечает какое-то движение на кухне. - Ты там сычуешь, что ли? – интересуется он. Ответа не следует, но Томас на него особо и не рассчитывал.       Первое, что он замечает, идя по коридору - это тяжёлый, металлический запах, резко забивающийся ему в ноздри. Второе – тёмные расплывчатые пятна по всему, кажется, кухонному полу. Третье – фигуру, привалившуюся к стене, точно тряпичная кукла. А потом картинка складывается.       Томас включает свет скорее автоматически, чем из какой-то реальной нужды. Пол залит кровью. Кое-где она уже начинает застывать, сворачиваться, превращаясь в бордово-бурые пятна, а где-то – блестит глянцев-винно. Ньют полусидит-полулежит на полу. В руках – нож, на руках – вишнёво-алые полосы. - Блять. – Томас скорее падает, чем опускается на колени рядом. – Блять-блять-блять. – Он почти вырывает нож из чужих несопротивляющихся пальцев, но толку от этого особого уже нет. У Томаса слегка двоится в сознании: он тянется одновременно к Ньютовым рукам – зажать, закрыть жуткие кровоточащие порезы, и к телефону – вызвать скорую. - Томас… - голос у Ньюта слабый, бесцветный, но вполне отчётливый. – Не надо.       Томас трясёт головой. Экран смартфона в момент покрывается бурыми влажными разводами и плохо реагирует на судорожные прикосновения трясущихся рук. - Томас! – рука Ньюта взвивается и с неожиданной силой выбивает у Томаса телефон. В лицо ему брызжет кровь. Кажется, Томас видит, как движутся края раны и как сверкает в её недрах что-то скользко-гладко белое. – Не надо. – Повторяет Ньют тихо, но упрямо. - Ладно-ладно. – Торопливо соглашается Томас. Что угодно, только пусть не двигает больше руками. Он судорожно шарит взглядом по кухне, ища что-нибудь – полотенце, салфетку – что угодно, чем можно остановить кровь. Полотенце находится рядом с раковиной, и Томас хватает его раньше, чем успевает об этом осмысленно подумать. Он обматывает его вокруг правого предплечья, как ему кажется – наиболее пострадавшего, и ладонью зажимает левое. Ньют морщится, то ли от боли, то ли от досады. Свободную ладонь Томас прижимает к Ньютовой щеке, приподнимая лицо и заставляя взглянуть на себя. - Нахрена? – голос у Томаса срывается. – Ньют, солнце моё, любимый, что ты… - Томаса трясёт, мелко-мелко, судорожно. – Я идиот. Не надо было уходить. Прости меня, прости-прости-прости… - Томми. – Перебивает Ньют неожиданно твёрдо для человека, истекающего кровью. – Всё хорошо. Перестань. Послушай меня… - Дай мне вызвать скорую. Пожалуйста, дай вызвать скорую, и я выслушаю что угодно. Ньют мотает головой, устало, вяло. У Томаса сердце заходится в истерическом припадке, собираясь пробить грудную клетку насквозь. - Не хочу скорую. Не надо, Томми… Просто дай этому закончится, ладно?       Из груди Томаса рвётся вой, тоскливый, звериный, отчаянный. Он клубится там, внутри, хрустальной острой пылью жжёт лёгкие и горло. Лицу мокро – от слёз или от чужой крови – Томас не знает. Он снова тянется к телефону – кажется, он отлетел куда-то под стол, но Ньют хватает его за запястьем и тянет рывком на себя. Кровь пропитывает полотенце насквозь практически мгновенно. Томас замирает, боясь ещё раз спровоцировать Ньюта на движение. Ньют улыбается тонкими бледными губами, устало, жутко. - Прости. – Говорит он. – Надо было… Чёрт, я даже покончить с собой нормально не могу. – В его голосе столько неприкрытой ненависти к себе, столько горечи, что Томасу кажется, будто каждый звук ввинчивается ему в мозг отдельным металлическим шурупом. – Всё в порядке, Томми, правда. Просто подожди немного, хорошо? - Н-ньют, - Томас давится рыданием, почти вырвавшимся из горла, - солнце моё, пожалуйста… - Я ненавижу себя! – голос Ньюта взвивается вверх, но ненамного, на крик ему, кажется, не хватает сил. – Я как ебучий паразит, прице…прицепился к тебе и пожираю твою жизнь. Что бы я ни делал – я только причиняю тебе боль. – Томас мотает головой, яростно, отчаянно, но Ньют этого не замечает. Глаза у него полуприкрыты, а лицо искажено гримасой не то боли, не то отвращения. – Я не хочу портить тебе жизнь, Томми. Я просто не хочу… мешать тебе. - Тогда дай мне вызвать грёбанную скорую! – почти рычит Томас. - Не надо меня спасать. Хватит. Прекрати. Просто дай сдохнуть. - И что мне делать потом? Как мне… - Томас сжимает зубы так сильно, что сводит челюсть. – Жить без тебя?       Ньют слабо усмехается. - Долго и счастливо? Томми, прекрати. Тебе со мной хуже. Я не хочу… не могу продолжать тянуть тебя за собой на дно. - Хорошо, - говорит Томас, - хорошо, как скажешь. Давай расстанемся. Ньют, блять, обещаю, если ты так хочешь – я уйду и никогда больше с тобой не заговорю, только дай… - Вот заладил. – Досадливо морщится Ньют. – Не нужна мне скорая. Что они мне сделают? Я сломан, Томми. Я не функционирую нормально, я – бракованный. Я устал. Я так чертовски устал… - Неправда, - всхлипывает Томас, - ты не бракованный. Ты идеален. - Я – ошибка природы. И я заебался ей быть. – Ньют открывает глаза и смотрит на Томаса, прямо, пристально и невыносимо спокойно. – Я хочу умереть. Просто не мешай. Пожалуйста, Томми, пожалуйста.