Impossible comes true

      Don't you wanna get away       From the same old part you gotta play       'Cause I got what you need       So come with me and take the ride       It'll take you to the other side…       Мужчины во фраках и при белоснежных галстуках, дамы, ослепительные во всем великолепии своих вечерних туалетов, сиявших бриллиантовой россыпью. Светское общество. С поистине королевским достоинством императоры и императрицы вечернего Парижа неспешно спускались по ступеням театра к своим безупречным экипажам. Живо обсуждали премьерную постановку — грациозные светские львицы и их кавалеры никогда не скупились на остроты. Злополучная пьеса уже была отравлена опаснейшим ядом сплетен.       А возле колонны, на удивление никем не замеченный, словно чужой для всего этого сверкающего, довольного высшего общества, стоял молодой человек — тоже, правда, в безукоризненном фраке. Белая бабочка небрежно развязана. Молодой человек нервно курил. Курил, к слову, во второй раз в своей жизни.       Злыми глазами рассматривал он покидавших театр зрителей. Если бы кто-нибудь в эту минуту стоял с ним рядом, то услышал бы, как юноша с ненавистью прошипел сквозь зубы: «Чертовы снобы».       Прекрасный златокудрый Аполлон был покровителем искусств у древних греков. Молодой парижский аристократ, по красоте не уступавший греческому божеству, был драматургом. Автором. И автором, к сожалению, той самой пьесы, которую уже в премьерный день разносили в пух и прах.       Теперь больше всего на свете хотелось неудачливому автору сжечь проклятую рукопись. Собственноручно швырнуть в горящий камин, а потом с наслаждением смотреть, как погибают знакомые бессмысленные строки в огне, как превращается в пепел напрасный труд. Пусть будут кричать еще долго чертовы газеты о провале, пусть улыбаются удовлетворенные соперники и разочарованно вздыхают любители-театралы, которые не очень-то успешно притворяются знатоками. Лишь бы не видеть слов, начертанных собственной рукой.       «Поздравляю, мой друг. Ты бездарность. Променял свои идеи… и на что? На какой-то несчастный одобрительный возглас со стороны критиков. Как же все-таки замечательно, что эти господа склонны столь быстро расставаться со своим мнением».       Пьеса представляла собой действительно зрелище убогое. Истерзанная, искромсанная, многократно изрезанная — по воле вездесущих цензоров. От первоначального замысла, погибшего давным-давно и, увы, безвозвратно, остались лишь жалкие крохи. Кукольные диалоги, ни капли естественности, ни капли жизни. И было бы глупо сваливать всю вину на якобы лишенных таланта актеров…       «Ну нет. Актеры все-таки тоже бездарны. Привыкли играть во второсортных комедиях, вот и не расстаются с привычными масками. А я, похоже, скатился пониже этих комедиантов. Продаю свое имя. Постановка по моей писанине идет в комплекте, уж простите».        — Добрый вечер, мсье!       Молодой драматург поморщился.       — Добрый, добрый… — рассеянно проговорил он, даже не глядя в сторону окликнувшего его мужчины.        — Мсье Анжольрас, так ведь? Я не ошибся?       «Да ты популярен, Анжольрас! Превосходно…»       Юноша вздохнул и довольно-таки неприветливо отозвался:        — К сожалению, вы совершенно правы.       Но, казалось, даже холодно-подчеркнутое равнодушие ничуть не смутило собеседника. Он, наоборот, широко улыбнулся и протянул руку.        — Жан Вальжан.        — Владелец цирка, — поправил Анжольрас, пожимая ладонь.        — А вы неплохо осведомлены, мсье, — снова улыбнулся Вальжан.        — Ваша репутация вас опережает.       Музей восковых фигур (или музей «французских диковин Жана Вальжана»), театр непрофессиональных актеров всех рас… и, черт возьми, всех форм и размеров, наконец цирк, который и цирком-то стал лишь после скандальной газетной статьи и который уже успели с презрением окрестить «цирком уродов». Самое рискованное предприятие в сфере искусств за последние годы. Чистейшее безумие. Разумеется, Анжольрас был неплохо осведомлен. Просто прекрасно.       «Да, помню я эту статью. Кажется, писал Жавер. Его стиль. Еще чуть-чуть и он проедется и по моему спектаклю. Живого места не оставит. Если б только там вообще было что-то живое…»        — … поэтому у меня к вам деловое предложение. Можно сказать, сотрудничество. Идея может показаться, конечно, крайне неудачной, но попробовать определенно стоит!        — Что-что?       Он мгновенно вынырнул из своих размышлений.        — Вы говорите, деловое предложение?.. — переспросил Анжольрас.        — Именно!        — Послушайте, мсье, вы точно обратились не по адресу. Видели спектакль? Хотя, судя по вашему лицу, все же не видели. Я прав?        — К сожалению, не видел…        — К счастью, — перебил Анжольрас. — Единственное, что я мог бы вам предоставить, — это мое имя.        — Так все же могли бы? — подмигнул Вальжан.        — Мог бы, но, увы, не хочу, — поспешил поправиться драматург. — Уверен, что вы и без меня там замечательно справляетесь.       Настойчивый циркач отступать был явно не намерен. Моментально он выдумал новую тактику, удачно уцепившись за неосторожное слово:        — Как точно вы сказали — замечательно! Именно поэтому сотрудничество будет взаимовыгодным. Вам необходима встряска, молодой человек. Глоток свежего воздуха. Иногда очень даже полезно взяться за что-нибудь новое.        — Забываетесь, Вальжан, — усмехнулся Анжольрас. — Я не из тех людей, кому можно предложить подобное.        — Ну уж тут я не согласен с вами. Предложить можно как раз любому. А вот принять предложение не у каждого хватит смелости.       «И во что я только ввязываюсь? — подумал Анжольрас. — И ладно бы, если он еще говорил бы серьезно. Нет же, все улыбается. Клоун цирковой».        — К слову, что нам без толку стоять посреди улицы? — продолжил Вальжан, по-прежнему безмятежно улыбаясь, словно бы назло хмурому Анжольрасу. — Давайте обсудим все детали… ну я не знаю, например, в каком-нибудь баре. Кажется, неподалеку есть неплохое местечко. Позволите вас угостить?        — Я не пью.

***

       — Я же сказал, что не пью, — недовольно произнес Анжольрас, отодвигая стакан.        — Даже не выпьешь за наш успех?        — Скорее, запью горечь после провала.       Удивительно, как только можно сойтись с человеком за считанные минуты. Вот только что хотелось отвязаться поскорее от назойливого «циркача» и, может быть, действительно пойти напиваться — уже в гордом одиночестве, поднимая бокал за всех непризнанных гениев и отчаянно проклиная всепоглощающую власть предрассудков. А теперь они с Вальжаном как старые товарищи, удобно устроившись за барной стойкой, преспокойно обсуждают былые невзгоды: от творческого кризиса до не в меру придирчивой публики. Уж без пяти минут компаньоны, если, конечно, не остались еще в живых у Анжольраса хоть какие-то клочки здравого смысла. В конце концов Жан Вальжан — человек постарше и поопытней, из детской фантазии построил целое предприятие и хоть болезненно, через тернии, но идет же к своим звездам.       Анжольрас рожден был в мире тех самых предрассудков и предубеждений. Открытый, неунывающий, даже солнечный какой-то директор цирка на чужие слова не обращал ни капельки внимания. Он был свободен. Просто свободен. И своей свободой обязан был только себе самому. А Анжольрас томился в клетке, вечно терпя неудачи в попытках отыскать ключ и вырваться на волю. Стоило попробовать, стоило поучиться, пусть даже и у циркового клоуна.        — Ты реалист, Анжольрас, — шутливо упрекнул Вальжан.        — Я революционер, — парировал юноша, подняв стакан. Почти что музыкально друг о друга звякнули стаканы с виски. Свой директор цирка осушил мгновенно. Посмотрел на Анжольраса, усмехнулся — Анжольрас все так же оставался верен себе.        — Даже не просите. Я не пью, — он осторожно поставил стакан обратно на стойку, так осторожно, будто боялся разбить.        — Знаю, выгляжу как идиот. По всей видимости, я и есть идиот, раз решил сбежать с бродячим цирком.        — Во-первых, цирк не бродячий. Но вполне возможны гастроли. Вот увидишь, мы будем популярны. О нас заговорит весь мир!        — Нас? Вообще-то я еще не давал согласия, помните?       «Романтика. Возможно, меня даже лишат наследства».       Разбить на миллионы осколков все стереотипы, разрушить стены, за которыми скрывают настоящее, истинное счастье. Что может быть лучше! Послать все к черту и вступить в неравную борьбу. С высокомерной аристократией, с осыпанным драгоценностями обществом, если понадобится, то и со всем миром…        — Ты ведь революционер, не так ли? Будет глупо, если упустишь свой шанс, приятель.       «Революционер, вот только родители об этом еще не знают», — отметил про себя Анжольрас. И вдруг улыбнулся.        — Двадцать процентов.        — Так ты согласен? Не пожалеешь, Анжольрас!       Юноша покачал головой. «Погодите радоваться, господин циркач».        — Двадцать процентов.        — Смелость и наглость — вещи разные.        — Восемнадцать, — уступил Анжольрас.        — Семь. Больше не дам.       Во взгляде Жана Вальжана ясно читалось: «Ты славный парень, Анжольрас, и ты мне нравишься. Но наглеешь».        — Пятнадцать.        — Тогда уж лучше восемь.       Драматург продолжал отступление:        — Двенадцать.        — Девять?       Гордый Анжольрас слова отчеканивал, Вальжан снисходительным как будто вопросом отвечал на каждое новое условие. Да, они партнеры, союзники, если хотите — сообщники. Но… но ведь не просто так же весь Париж шумно осыпает насмешками цирковую труппу и престранного директора-мечтателя? Стоит ли доверять ему?       «И почему разумные мысли приходят ко мне в голову в самую последнюю очередь?» — обратился сам к себе Анжольрас. И, не дожидаясь ответа у совести, уверенно произнес:        — Десять.       Получилось в один голос — Жан Вальжан все-таки уступил до круглой цифры. Анжольрас улыбнулся. На стойку легла новенькая купюра.        — Бармен, виски! — торжественно провозгласил Вальжан. — Выпьем за моего нового самодовольного помощника.       «Попробуй поживи среди снобов. Тут любой будет самодовольной сволочью».        — Партнера, я бы попросил. Партнера.       Сделку скрепили рукопожатием. «Да здравствует риск, господа!»