Impossible comes true

      We light it up, we won't come down       And the sun can't stop us now       Десять процентов никогда не казались какой-то невероятной суммой. Десять процентов были тем куском, который необходимо было ухватить — в качестве гарантии того, что все это было не зря. Одними идеями, какими бы крышесносными они ни были, одними мечтами невозможно дышать — ими сыт не будешь, как ни крути.       «Ложь», — улыбнулся Анжольрас, разглаживая алую ткань на плече. Новый образ выкраивался под чутким руководством Козетты. Девочка восторженно заглядывалась на сияющие витрины, таскала Анжольраса по лучшим мастерам города, умоляя не жалеть денег. «Будет великолепно!» — уверяла она. В ее глазах уже светились теплые акварели, на которых в танце неслись гибкие, ловкие циркачи. Она калякала что-то в тонкой тетрадке с пожелтевшими листками, таинственно улыбалась, смущенно опуская ресницы, и не уставала повторять, что ей совсем не в тягость возиться с каменным Анжольрасом. В конце концов, она женщина, хоть и маленькая пока что. Она определенно знала, как лучше.       Десять процентов за тот бесконечный круговорот будних и выходных дней, представлений, аншлагов, счастливых лиц, сбывшихся желаний. Десять процентов — приятным бонусом к ощутимой сказке и горячей вере, которая пламенела с каждым днем все ярче.       Анжольрас хоть и был постоянно с родителями на ножах, возможно, был даже хорошим сыном. Не поддавался искушению, не тонул в азарте, берег отцовские деньги, презрительным взглядом одаривая картежников, и со скучающим видом глядел на золото шампанского в изящных бокалах. Его не подкупали ни светские приемы, от которых веяло скукой, от которых тошнило и клонило в сон, ни отчаянные пьяные взрывы гуляний, пропитанные грязью вечерних улиц. Анжольрас, стоя за хрустальной стеной, ломать ее не торопился. Убивал равнодушием, но все же не восставал. Не ввязывался в авантюры.       И все до тех пор, пока не сгорели последние страницы неудачных пьес, пока не появился на горизонте человек, возводивший храм чужим мечтам. Пока блеск бальной залы не сменился неожиданным тихим уютом бара и непривычным огоньком виски на языке.       Десять процентов, сохраненные с удивительной бережливостью, совсем не свойственной молодым повесам, прожигавшим чужие деньги, не вылезавшим из долговых ям, десять процентов, позабытые по нелепой случайности, превратились в золотые горы. Анжольрас влюбляться не умел. Но вдруг ощутил себя заключенным в крепкие объятия. Влюбленным в безумную идею.       Анжольрас не любил ни ликовать, ни насмехаться. Но удержаться все же не мог — дернулся уголок рта в усмешке, подхватила невидимая сила тщеславия.        — Мсье Вальжан, кажется, настало время вам побыть моим самодовольным помощником.       Вальжан, близкий к краху, смотрел тогда так непонимающе, что можно было бы и рассмеяться прямо в лицо. Анжольрас, склоня голову набок, россыпью бриллиантов доставал из карманов возрожденную надежду.       Все было надежно заперто за стенами банка. Все, до последнего гроша от этой доли, что когда-то казалась такой смешной, что не стоила никаких рисков.        — Не ожидал от тебя, дружок, — чуть ли не с нежностью промолвил Вальжан. И только тогда Анжольрас в диком ужасе заметил, что отважный циркач уже немолод… В волосах серебрилась седина, за последние недели, казалось, он мог и вовсе побелеть — на манер Пер-Ноэля с рождественской елки. В старых глазах светились слезы. Чуть заметные, конечно, но пробрало до костей. Анжольрас ненавидел, когда плачут старики. От этого хотелось спуститься до унизительной жалости, чуть ли не до отвращения. К чему ронять слезы, мсье? Восстаньте, поскорее! И на вашей силе построится новое будущее, манящее яркими красками.       И все-таки вид растроганного Вальжана больно кольнул по сердцу. Это ведь он сделал Анжольраса таким. Помог отыскать ключ от позолоченной клетки. Ключ, который Анжольрас чуть было не потерял.       Он был, наверное, впервые по-настоящему горд собой. Но отступал, не желая становиться главным героем истории. Вальжан с дочерью были явно иного мнения.       Алый фрак, непременно алый, никакой другой цвет не подошел бы сильнее. Козетта настаивала на этом с завидным упорством, щебетала какие-то глупости вроде того, что «отлично подойдет к цвету глаз». Козетта чуть было в пляс не пускалась — причины на то у нее были. Причиной под первым номером был улыбающийся Мариус, перевязанный бинтами с головы до ног, ослабевший, но медленно идущий на поправку. Первая любовь мадемуазель Фошлеван буквально восставала из пепла. Чертовым фениксом.       Козетта то краснела, то становилась белой, точно мел, и отказывалась признаваться, что все мечты ее частенько теперь уносились к несчастному раненому.       «Или счастливому», — думал Анжольрас, понимая, что для него самого счастье заключено в совершенно других образах.       Анжольрас был согласен на все. Даже на алую кровь, на алую свободу. На разрушение последних мрачных тюрем. Легкими парусами взвились вверх купола нового театра мечты. Пестрые флажки бумажным частоколом протянулись по всему полотну. Сверкнули фонарики — глаза ненасытного зверя, когда-то дикого, но с осторожной лаской прирученного.       Снова аншлаг. Билеты все распроданы, просим прощения, господа. Но цирк-шапито еще будет здесь долго — до самых холодов, когда озябнут ручные звери, и закружится в снегопаде уже новая сказка. А в сердцах — в детских особенно — останется чуть ли не навсегда, впечатываясь в воспоминания беспечного детства, согревая лютой зимой.       Золотые эполеты огнем сверкнули в зеркале. Теплое золото разлилось по венам, опьяняя вновь. Он взглядом окинул отражение еще раз — напоследок — и бесстрашно отправился к публике. Пусть засмеются, пусть назовут глупцом, клоуном, безумцем, спустившим все деньги на детскую забаву. Пусть скалят зубы. Может, Анжольрас и сам вдруг улыбнется всем им.       «Что за клоунада?» — довольно выдаст Курфейрак, втайне сгорая от нетерпения, предвкушая, каких высот добьется товарищ. Анжольрас видел перед собой безмолвное, мягкое одобрение Комбефера — лучшего друга на свете, похорошевшие глаза дикой Эпонины, восторг мальчишки-Гавроша. Где-то там, далеко-далеко, почувствует вдруг Жан Вальжан, как впервые выходит на арену его самолюбивый партнер. Почувствует и озарится сиянием.       «Я не подведу вас, старина».        — Ну и ну. Неужели ледяная глыба умеет улыбаться? И кто теперь тут клоун, а, Анжольрас?       И ведь сколько судьбу не переписывай, а Грантер все равно останется прежним. Невыносимым, но верным. Сгорающим в пламени своей личной веры.       Анжольрас, тут же спрятав улыбку, принял серьезный вид.        — Не клоун, а драматург, Грантер.        — Лидер в красном, — не мигая произнес Эр. Лидер в красном, поведешь ли ты их всех за собой? Отчаявшихся, разбитых, нуждающихся в вере, в своей персональной доброй сказке, в счастливом конце? Возьмешь ли под опеку когда-то такой ненавистный цирк, если Вальжан посчитает тебя достойным преемником? Будешь ли зажигать сердца?       «Поведу».       Так же, как взмывали под купол воздушные гимнасты, сплетенные в тесном объятии, не ведающие страха, взлетела ввысь странная, удивительно теплая, невероятная мечта.       Watching it come true, it's taking over you       Oh, this is the greatest show