Гул проводов

      — Опять ты шлялась всю ночь с этим Марко?! Сколько раз я тебе говорила не общаться с ним?! Он такой же пропащий, как и его мамаша!       Звук пощёчины едва не оглушил меня. Щека покраснела и сделалась горячей, во рту чувствовался привкус крови. Я иду по направлению к туалету, стараясь обойти разбушевавшуюся мать. Туалет — спасительная кабинка, она всегда в нем пряталась от матери с её вспышками ярости и пьяного отца. Дверь была крепкая, запиралась изнутри. Чтобы её выбить, нужно обладать недюжинной силой, а этого не было ни у матери, ни у отца. Там, и только там я чувствовала себя в безопасности. Только бы добраться.       — Слушай, когда с тобой разговаривают! — мать хватает меня за шкирку и разворачивает к себе, — Я тебя предупреждала, чтобы ты с ним не общалась?        — Предупреждала, но так и не объяснила почему.       — Он отморозок и пьяница, который вечно шляется по ночам со всяким сбродом. Эти Торрезы — семейка неудачников, где отец ушёл из семьи, а мать пьянствует, не просыхая. Это такие у тебя приятели?!        Я вздохнула. До плохого мальчика ему далеко, и всякий, кто хоть как-то разбирается в людях, скажет то же самое, но разве объяснишь это ей?        — От такого, как он, ничего хорошего не дождёшься. Не думала, что ты такая. Ты меня очень разочаровала, Сандра, — мать уже успокоилась, и прикрыла глаза, тяжело вздохнув, — Когда залетишь в свои семнадцать, не говори, что я тебя не предупреждала.        Я ушла. Но только не на кухню, а в туалет. «Ты очень меня разочаровала». Такое постоянно я постоянно слышу. От учителей. От матери. Даже от отца. Иногда от Марка. Когда действительно его обижаю. Я привыкла быть разочарованием. Не пригодная ни для учебы, ни для общения, ни для любви. Плохая ученица, плохая подруга, плохая дочь, плохая девушка. Сплошное разочарование. Жалкая, жалкая Сандра. Я достаю перочинный нож. Закатываю рукав. На запястье заметные шрамы. Эта рука уже исполосована вдоль и поперек. Закатываю другой рукав. Чистая кожа, белая, гладкая, девственная. Привычным движением делаю надрез. Порез, сначала светлый, едва заметный, постепенно краснеет. Кровь льется, стекает по руке, попадает на ногу, на туфли, чуть капает на пол. Вот уже год я запираюсь и полосую себя. Это похоже на экстатический транс, в который впадают шаманы. Порой я вовсе не могла себя контролировать. Я и сама не понимаю, почему я это делаю. Это мой маленький секрет. Об этом никто не должен знать. Я словно мастурбирующий подросток — несколько минут кайфа, а потом жуткий стыд перед окружающими и собой.         На этот раз лучше не увлекаться. Перебинтовав порезы, я вышла на кухню на ватных ногах. Матери там уже нет — ушла на работу. Я завтракаю остывшей яичницей с беконом. Обычное утро. Так было всегда, из года в год. Я убегаю на ночь с Марком, зная, что утром мне достанется от матери. Я к этому привыкла, меня это не пугало. Я хотела быть с Марком, ведь он не бил меня, не оскорблял, не валялся на садовых качелях весь день, напившись с утра, называя это поиском работы. У Марка была грустная улыбка и янтарно-карие глаза, веснушки и тихий голос. Разве можно такого называть отморозком?       Это была не любовь в общепринятом значении этого слова. Что-то пугающее было в этой его готовности говорить о любви, никогда не слыша ответных признаний, в том, что он выражал вслух мои мысли до того, как я успевала их подумать, в улыбке, которая порой казалась и не улыбкой вовсе, во взгляде, брошенном вскользь. Во всей этой его нездоровой привязанности. Я не любила Марка. И всё же была с ним. Почему? Потому что хотела узнать, что вообще из себя представляет любовь? Потому что упивалась ею, как наркотиком? Потому что он был средством побега от серой повседневности, от бесконечных побоев, оскорблений и скандалов родителей?       Так было не всегда. Когда-то Марк на меня не обращал внимания. Ведь он — Тот-Самый-Марк. А я — О-Смотрите-Сандра-Опять-С-Синяками. Никто не хотел дружить со странной маленькой девочкой из неблагополучной семьи, которая и общаться толком не умела. Которая щипается и кусается. Которая удивилась, когда впервые узнала, что есть дети, которых никогда не бьют в семье, и отцы, которые работают, а не пьют.       Только одна толстая девочка со мной дружила. От неё пахло кошачьей мочой, а лицо было усыпано бородавками. Она была похожа на что-то среднее между мопсом и мячиком. Я защищала её от побоев. Она меня — от оскорблений. Но однажды подруга перешла на сторону обидчиков.       Я надолго запомнила её слова, её тон и взгляд куда-то в сторону. «Прости, они сказали, что если я тебя ударю, то перестанут меня бить.». Дальше был толчок, падение в грязь и злые смешки. А потом меня ударила лучшая подруга, и именно от осознания этого стало больно. Сандру и раньше били, намного сильнее. Но от неё было больнее.       Хуже всего было то, что всё это видел Марк. Он приблизился, такой нереальный среди этой кучки жестоким смеющихся детей, и что-то понимающее, человеческое было в его взгляде. Он тихо сказал, и я скорее прочитала по губам, чем услышала:       — Вставай. Встань и дай ей сдачи. Не глотай слезы.       И я ударила. Била в исступлении, била эту толстую девочку, чьё имя и лицо годы спустя забудется, но именно это воспоминание никогда не сотрётся из памяти. И этот вид перекошенного лица, и этот смех и скандирование «бей! бей! бей!», которые будут звенеть в ушах всю среднюю школу, и ощущение того, что я бьёт не её, а саму себя. Марк один не смеялся. Он стоял в стороне, и его взгляд уже ничего не выражал.       С тех пор я часто смотрела на Марка. Это нельзя было назвать подростковой влюблённостью, скорее это было похоже на преданность уличного щенка руке, которая в кои-то веки не бьёт его, а кормит и гладит. А Марк вёл себя так, словно ничего не было. А может, ничего и не было. Просто Психованная Сандра навыдумывала невесть что. Никакого понимания не было. Просто Марк стоял и смотрел, как одна некрасивая девочка избивает другую некрасивую девочку.       Может, так бы и продолжалось. Но всё изменилось одной ночью, когда я проходила мимо одного заброшенного дома. Он казался особенно мистическим, чуть ли не готическим замком в лунном свете, прохладной летней ночью, посреди пустыря и валяющегося повсюду мусора. Неведомая сила потянула её туда, к этим стенам, увитым плющем, обломкам кирпича и надписей, налезающих друг на друга, будто старающихся друг друга перекричать. И там был он. Я испугалась и хотела было уйти, но вдруг он повернулся и улыбнулся мне. И мы говорили. Говорили всю ночь о разном. О всякой ерунде. О своих мечтах и страхах. О том, как хотели бы увидеть мир за пределами города, в котором родились и выросли. Как хотели бы поехать к морю и увидеть снег.       Дальше всё произошло само собой. Без признаний в любви и робких поцелуев. Просто стали убегать по ночам от родных, от дома, от всех и от всего. Бежать в ночи по цветущему холму, раскинув руки и смеясь, как дети. А потом, устав, лежать на холодной траве, глядя на звёздное небо, и молчать. Быть вместе. Марка тянуло ко мне, потому что он любил меня. Меня тянуло к Марку, потому что он любил меня.       Воспоминания прерывает звук оповещения о сообщении. Пишет Леа.       Готова к экзамену?       Нет. Но Марк готов.       Леа в жизни тихая и зажатая, отвечает сухо и односложно. Она может общаться только письменно. У доски говорит с запинками, зато за сочинения всегда получает высший балл. В школе у неё друзей нет, зато в соцсетях переваливает за тысячу. Раньше мы перекидывались записками на уроках и писали друг и друга под окнами, что перессорило наших родителей. Теперь мы перешли на SMS-ки. И теперь Леа меня просто засыпает сообщениями. Хорошая Леа подруга. Не то, что я.»        Здорово. Удачи! Я вот в себе уверена, я английский хорошо знаю, и сочинения прекрасно пишу.       Мимо проезжает Том на машине. Ведет какой-то мужик, всем видом показывающий, что с ним лучше не шутить. Том дымит из трубки, на его плечи накинут красный халат, в общем, выглядит он как обычно. Том не здоровается: в его уши воткнуты наушники, а сам он покачивает головой в такт песне. Это было странно, потому что в машине тоже играла музыка. Они скрывается вдали, и закашливаюсь от вони бензина, каких-то воскурений Тома и выхлопных газов. Надо идти побыстрее. Если уж Том проезжает мимо меня, то я точно опаздываю. А на экзамен лучше не опаздывать.       У школы сидел Марк в окружении черлидерш. Они о чём-то болтают, вернее, болтают только девушки, а Марк молчит и кивает.       — Я не опоздала? — спрашиваю я. — Точно?       — Да нет, это Том решил приехать пораньше, — сказал Марко, пережевывая последний кусок.       — Это что с ним случилось? Он не заболел?       — Я так понимаю, учебник ты даже не открывала? — спросил Марк.       — Нет, — честно ответила Сандра, — Я хорошо знаю свой язык.       — Ага, вот только знания предпочитаешь хранить в моей голове, — вздыхает Марк.       — Все списывают, — черлидерша выдувает из жвачки пузырь.       — Я тоже списываю. Из своих чертогов памяти, — рассмеялся Марк.       Мы сидим так недолго, а потом начинается экзамен. Он проходит медленно, лениво. Все друг и друга списывает, никто толком ничего не знает. Или не хочет знать. Я не из тех, кто терпеть не может учиться. На самом деле, если бы не знания, в школу бы я не ходила. Но в последнее время на учёбу у меня нет ни сил, ни желания.       Экзамен заканчивается, и мы с Марком вдвоём выходим из школы. Чертовски жарко, как и всегда, в этом городе летом, весной и в начале осени жарко и душно, как в теплице, а зимой мокро и противно. Люди здесь темпераментные, развязные и легко одетые, да еще и загорелые, как негры, в большинстве своем. Но я была бледной. Я прячусь от солнца в тень и хожу в закрытой одежде даже в жару. Летом моя кожа становилась не смуглой, а красной. Марк в шутку называл меня вампиром и предлагал носить зонтик.       — Хоть бы джемпер этот дурацкий сняла, ты же спаришься. Уже круги под мышками образовались, — говорит он.       — Не хочу, чтобы с меня опять кожа слезла, — соврала я. — И хватит об этом.       Точнее, соврала лишь наполовину. Я не носила футболок не только потому, что боялась ожогов. В конце концов, от них спасали крема. Просто руки исполосованы уродливыми шрамами.       — Пошли ко мне в сад, — предложил Марк.       Кто-то облил меня холодной водой и убежал с громким смехом. Я с ужасом поняла, что забыла намазаться кремом. Через несколько минут я стану похожа на поросёнка. Моя ругань слышна чуть ли не на весь город, а Марк смеётся. Он тоже не отличается сильным загаром, но у него всё не так плохо, как у меня. Солнце его любит, оно оставляет поцелуи на его коже в виде веснушек.       Дома у Марка прохладно и пахнет спиртом и помидорами. Прокравшись на кухню мимо комнаты матери, мы взяли влажное полотенце и так же тихонько вернулись к выходу. На улице, по дороге в гараж Марк объяснил мне, что мать дома и сейчас спит, и её лучше не будить.       Мы сели на садовые качели, окружённые клумбами, кустами и деревьями. Над головами качались зелёные ветви, воздух был прохладен и полон аромата цветов. Где-то брызгала автоматическая поливайка. Марк сидел, раскачиваясь и смотря куда-то вперёд, похожий на маленькое солнышко с этими глазами цвета янтаря, россыпью веснушек и ямочками на щеках, появляющимися от улыбки. Я лежала возле него, свернувшись калачиком, и влажное полотенце было накинуто на моё лицо.       — Забавное дело, — внезапно сказал Марк, — Я для тебя, как открытая книга. Ты знаешь про меня все, я про тебя ничего.       Нет, тихо, замолчи.       — Чего молчишь? Всё, что я знаю, это то, что ты Сандра, тебе семнадцать лет и у тебя неблагополучная семья. А ещё, что ты сгораешь на солнце. Я понимаю, что некоторые вещи тебе трудно рассказывать, но скажи хоть что-нибудь о себе. Даже если это то, что ты ела на завтрак.       Отстань…        — Кто ты, вампир? Что за мысли роятся в этой хорошенькой голове?       Ради всего святого, Марк, ЗАТКНИСЬ!       — Я так устал от этой неопределенности. Такое чувство, будто ты вообще ко мне ничего не испытываешь.        Марк замолчал, переводя дух. Моё лицо вновь вспыхнуло, но не от ожогов.       — А способна ли ты вообще чувствовать?       Он сдернул с меня капюшон. Я поморщилась и резко выдохнула от боли.       — Я вижу изумительные зеленые глаза, но что кроется за ними?       Мозг, хочется съязвить мне.       — Может, они пустые? Ты вообще меня любишь?       Я молчу. В его глазах читается тысяча чувств, тысяча эмоций. Сколько мучительных  мгновений пролетело перед ним?        Его глаза поменьше, миндалевидные щелочки с синевой и лопнувшими сосудами, но они красивее моих, потому что они выражают что-то. А мои мертвы. Он прав, я кукла. Я вампир, сосущий не кровь, а чувства. Все силы. Все тайны. Не оставляющий после себя ничего, кроме боли и разочарования.       Вслух я ничего не говорю, лишь молчу и смотрю на Марка. Он отворачивается от меня. Его лица не видно, и я не пытаюсь его увидеть. Он сидит неподвижно и молчит, даже дыхание у него стало ровным. Я тоже молчу и не двигаюсь. На душе у меня пустота, и это пугает больше всего.       Может быть, следовало обнять его. Или хотя бы заговорить с ним. Хотя бы как-то нарушить тишину. Может, накричать на него. Может, заплакать, засмеяться, рассказать глупую шутку. Но я молчала. Поэтому случилось то, что случилось.