Детали

Красные кеды. Это — первая из невольно подмеченных Сальери деталей о Моцарте. Он обращает на неё внимание совершенно случайно и сам того не желая. Он бы на Моцарта с удовольствием вообще не смотрел, но — увы! — они работают в одном театре, и им приходится не только смотреть друг на друга, но и разговаривать, сотрудничать и в целом активно взаимодействовать. Сальери уже несколько лет отвечает за музыкальную часть и является главным дирижёром; он спокоен, усерден и, как ехидно определил кое-какой зальцбургский гений, позволяет себе испытывать не больше трёх эмоций в день. Впрочем, к зальцбургскому гению Сальери испытывает только одно чувство — ужасное раздражение. За проведённый в Вене месяц Моцарт успел очаровать всю женскую и часть мужской половины актёров и музыкантов и трижды довёл директора Розенберга до нервного тика. Моцарт — сам себе сценарист, композитор и постановщик — пытался выбить себе возможность поставить провокационный спектакль (в итоге взялся за другой проект, но, кажется, только чтобы выждать время и вернуться к прошлой идее), которой взорвал бы общество, карьеру всей администрации и сам театр. Возможно, даже буквально. С него станется. Сальери бы точно не удивился, увидев однажды утром руины там, где должно быть его рабочее место. И, хотя солнечным майским утром театр ещё стоял, Сальери всё равно довольным жизнью себя не чувствовал, потому что Моцарт без разрешения открыл его кабинет и сидел на его столе, беззаботно болтая ногами в тех самых красных кедах. Как он вообще умудрился прийти раньше него при том, что всегда опаздывал на свои репетиции, Сальери не знал и не спрашивал и, испытывая накатившую вдруг апатию и нежелание ругаться, отстранённо смотрел, как Моцарт монотонно бьёт резиновой подошвой о заднюю стенку его стола. Кеды были потрёпанные, явно не первый год ношенные, но относительно чистые, аккуратно подклеенные кое-где и с закрашенными царапинами на носках. Проходя к своему рабочему месту, Сальери понял с лёгким удивлением, что никогда не видел его ни в чём другом, а ещё заметил, что Моцарт, прежде чем устроиться на его столе, сдвинул все бумаги в сторону. Ну, и на том спасибо. — Слезьте, — попросил Сальери равнодушно, чувствуя, что рабочий день ещё не успел толком начаться, а он уже устал от Моцарта. Это первое, что он сказал, как вошёл, прерывая, кажется, развёрнутое пожелание доброго утра и его подробное описание. Он всё это прослушал, пока думал о чужой обуви. Моцарт послушно соскользнул на пол и развернулся, сияя широкой улыбкой и блёстками вокруг глаз. — Я немножко поправил реплики, должно стать лучше. — Моцарт протянул ему листы с печатным текстом, исправленным от руки в некоторых местах. — Это не ко мне, — ответил Сальери, не глядя на написанное. — Я занимаюсь музыкой, вы же знаете. — Всё равно хотел сначала показать это вам, — отозвался Моцарт беспечно, и Сальери вздохнул и, взяв протянутые листы, пробежал глазами по исправлениям, сделанными мелкими прыгающими буквами. Почерк у Моцарта менялся, кажется, с каждой строчкой, которые, несмотря на старания автора, норовили уползти то вверх, то вниз. Но больше этого Сальери заинтересовал самодельный нотный стан на свободном месте внизу страницы с наброском мелодии, предположительно в скрипичном ключе. Этот обрывок Сальери и похвалил. — А. — Моцарт пожал плечами. — Это просто так; подумал, что должно хорошо звучать. И, так и не услышав ни слова о тексте, выбежал из кабинета. Тем же днём, примерно в обед, Сальери, поругавшийся с ответственным за репертуар Да Понте и послушавший, как тот кричит на него в ответ, и оттого вернувшийся в состояние привычного раздражения и холодности, увидел в коридоре интересную немую сцену. Моцарт и Розенберг стояли метрах в пяти друг от друга и молча сверлили друг друга полными взаимного презрения взглядами. Сальери, у которого в голове вертелись мысли о недописанных и упорно не дописывающихся работах, захотелось вдруг забрать трость у Розенберга и стукнуть ею их обоих. Вместо этого он прошёл сквозь едва не трещавший от напряжения воздух, словно и не заметил ничего, и собирался вернуться к безрадостным размышлениям о творческой рутине, но в итоге задался вопросом, зачем за ним следует Моцарт, разорвавший наконец зрительный контакт с директором театра. — Это несправедливо, — возмущался он минутой позже, меряя шагами кабинет Сальери, который не очень представлял, с чего Моцарт решил, что ему это интересно. — Он ничего не понимает в искусстве!.. — Что ни для кого не секрет, — вставил Сальери, не отрываясь от своих бумаг, и почувствовал на себе вопросительный взгляд остановившегося Моцарта. Потерев переносицу, он отложил в сторону ручку и поднял голову. — Вы правы, Франц Розенберг ничего не понимает в искусстве, и это знают все, включая его самого. Но зато он понимает настроения публики и умеет находить и удерживать спонсоров, благодаря чему это место так успешно существует. Если вам так сложно мириться с этим, можете попытать счастья в любом из оставшихся театров Вены. — Если вы считаете, что мне нужно уйти, то так и я сделаю, — возмущённо ответил Моцарт и, хлопнув дверью, действительно ушёл. Сальери надеялся, что это навсегда, но следующим же утром увидел его сидящим на своём столе с двумя стаканчиками кофе. В этот раз Сальери, даже не удивившись бесцеремонному вторжению, машинально смотрел на декоративные потёртости на джинсах Моцарта. Сам он выглядел счастливым, будто не было вчерашних конфликтов с руководством, и протянул Сальери кофе. — С чего это вдруг? — спросил он, осторожно принимая приятно греющий пальцы стаканчик. Моцарт пожал плечами. — Просто так. И, спрыгнув со стола, покинул кабинет. И начал таскать Сальери кофе каждый день, иногда по два раза, видя, что тот, хотя и удивлён внезапным вниманием, от него не отказывается. Да и кто бы отказывался от кофе? Тем более Моцарт, желая поймать его утром, перестал опаздывать. Сам же Сальери перестал уже задумываться, действительно ли он выглядит так плохо, что его жалеют всякие полунищие музыканты, хотя иногда шутил, что кофе на самом деле отравлен. Да Понте, с которым Сальери прекрасно общался на любые темы, кроме литературы, и который эти шутки, как правило, и слышал, смеялся и подтверждал их с хитренькой улыбочкой. Ему же Сальери задал риторический вопрос, откуда у Моцарта вдруг столько денег. Себе он брал всегда капучино с каким-нибудь жутко сладким сиропом, но Сальери, будто пытаясь выяснить, что ему нравится, всегда приносил разные виды кофе, причём даже те, которые сам Антонио никогда не покупал, ибо дорого. Как ни странно, да Понте знал ответ на этот вопрос (а чего он только не знал?), и так Сальери выяснил, что сестра Моцарта подрабатывает в кофейне неподалёку. — И для итальянца её брата второй кофе бесплатно. Ну или с большой скидкой, — заключил писатель. Сальери хмуро взглянул на него, услышав об «итальянце её брата», что только вызвало у да Понте усмешку. --- Июль встретил Сальери пробками, опозданием и лёгким запахом корицы. Кабинет был открыт, Моцарта внутри не наблюдалось, зато кофе дежурно стоял на столе. Наслаждаясь полу-остывшим латте, Сальери понимал, что Моцарт уже неплохо изучил его предпочтения (и перестал приносить напитки, на треть состоящие из карамельного сиропа), и от этого было одновременно и приятно, и неуютно, что кто-то в деталях знает что-то о его вкусах, пусть речь и идёт только о такой мелочи, как кофе. Особенно если кто-то — Моцарт. Оный, кстати, после репетиции напрашивался к Сальери в гости. Антонио, мучительно долго заверявший Розенберга, что напишет что-нибудь новое к следующему понедельнику при полном отсутствии идей, а потом натолкнулся на Кавальери, которая хотела в этом чём-нибудь участвовать («Это точно будет не опера», — тут же решил Сальери чисто из вредности), сначала не понял, что от него хотят. Он видел перед собой только светлые растрёпанные лохмы Моцарта, по которым хотелось засадить расчёской, растянутую майку с логотипом какой-то рок-группы и его быстро шевелящиеся губы. Медленно-медленно до Сальери дошло, что он использует какой-то глупый повод, чтобы напроситься к нему домой. — Нет. Вы узнаете, где я живу, и будете преследовать меня ещё и там, — быстро ответил Сальери, говоря вслух совсем не то, что планировал, и случайно озвучивая свои мысли. — Не буду, — тут же заверил Моцарт. — Но мне очень нужен этот черновик, честно. Пожалуйста. — Я принесу его завтра. — Но я должен работать с ним сегодня! — воскликнул Моцарт, прикрываясь нахлынувшим на него желанием заниматься делами, которого у него отродясь не было. — Вы же сами мне, и вообще всем, хвастались идеальной памятью, что знаете всю свою музыку наизусть, — вспомнил Сальери гордые слова Моцарта о том, что ему не нужны партитуры. — Нет! Вот всё помню, а это — не помню. «Надеюсь, мне не придётся менять квартиру после этого», — удручённо подумал Сальери, глядя в честные глаза Моцарта, прежде чем кивнуть. Тот просиял и бросился вперёд него к парковке, сверкая красными кедами. — Может быть, включим музыку? — предложил Моцарт, скучающе наблюдавший за тем, как аккуратно Сальери выезжает с территории театра и встраивается в поток машин. — Мне кажется, наши музыкальные вкусы немного не совпадают, — ответил тот, косясь на футболку Моцарта. — Не любите пауэр-метал? — понимающе спросил он. — Совсем не так сильно, как раньше, — признался Сальери и улыбнулся, чувствуя на себе внимательный взгляд Моцарта, видимо, пытающегося представить его увлекающимся такой музыкой. — На самом деле я слушаю и много чего другого, — снова нарушил тишину Моцарт, отправляясь в увлекательное перечисление своих любимых исполнителей, где Сальери с лёгким удивлением услышал среди прочего то, что нравилось ему самому. Это было странно: то, что у него было с Моцартом что-то общее, а ещё то, что он так легко болтал о своих интересах. Для Сальери это всё, особенно музыка, было слишком личным, и он всегда настороженно относился к людям, которые хотели это узнать. Поэтому он с тревогой ожидал ответного вопроса «А что любите вы?», но его не последовало, его собеседник без умолку говорил о себе, и его это, кажется, вполне устраивало. Примерно через полчаса Моцарт уже сидел у него на кухне, медленно складывая искомый черновик и, видимо, ожидая приглашения на чай. Сальери смотрел поочерёдно на чайник, на Моцарта и на часть прихожей и разрывался между благородством, которое требовало отплатить чаем за многочисленный кофе, и недоверием к Моцарту, который заинтересованно осматривал просто обставленную кухню. — Хотите чаю? — предложил наконец Сальери. Душевных сил на борьбу с собой не осталось, а выпроваживать усердно закивавшего Моцарта было бы сейчас очень хлопотно. Сальери налил воду в чайник и принялся накладывать в вазочку печенья. — Антонио… — Нет, — не оборачиваясь, резко перебил Сальери. — Что «нет»? — удивился Моцарт. — Я ведь ещё не сказал ничего. — Нет, не называйте меня Антонио, — устало ответил он, ставя на стол печенья и сахарницу. — Ладно, герр Сальери, — язвительно выделяя обращение, поправился Моцарт. — Есть у вас тут уборная? Бросив вгляд ему вслед, Сальери почему-то подумал, что сначала он хотел спросить что-то совсем другое. --- Говоря, что не будет его преследовать, Моцарт не врал, если, конечно, не считать преследованием то, что он постоянно забывал у Сальери дома свои вещи, вследствие чего заезжал к нему чуть ли не каждый день. Моцарт, несмотря на свою гениальную память, был рассеянным и постоянно оставлял свои вещи где попало, и никто не обращал на это внимания, пока это «где попало» не свелось к квартире Сальери. Завидев такую его привычку, он по несколько раз спрашивал Моцарта, прежде чем выпроводить его, всё ли он с собой взял; Вольфганг уверенно кивал, а потом радостно сообщал Сальери, что забыл у него наушники/флэшку/ручку/etc. и переполненный счастьем бежал к его машине. Иногда Моцарт приходил и по выходным, беспечно заявляя, что просто проходил мимо и решил заглянуть. Как так получается, что он столь часто проходит мимо, Сальери не спрашивал, ответ достаточно ясно читался в хитрых глазах, Сальери только не понимал, зачем. Только смиренно давил в себе желание, возникавшее почти всегда, зашибить Моцарта дверью, поил его чаем, жертвовал свои печенья и пытался работать. В конце концов Моцарта в его жизни стало так много, что у Сальери начало складываться ощущение, что они живут вместе. Наглое вмешательство в его личную жизнь и невозможность отдохнуть от него изматывали и доводили до того, что Сальери прятался в кабинете Розенберга (чем несказанно радовал самого директора) и откровенно жаловался да Понте, на что тот отвечал пошловатыми двусмысленными шутками и расщедривался на сочувственные кивки и похлопывания по плечу. --- Одним пасмурным августовским днём Сальери сидел на кухне и, чертыхаясь сквозь зубы, красил себе ногти чёрным лаком. Причина этого была, при всей своей вескости, весьма глупой. Дело обстояло так, что Розенбергу, видимо, просроченный тональник ударил в голову, и он решил, что на предстоящем спектакле, насыщенным довольно печальными действиями, дирижёр не должен выделяться из массы траурно настроенных актёров. Вот прям настолько не выделяться, до чёрного лака на ногтях. Сальери до последнего надеялся, что он передумает, но спектакль был завтра, а Розенберг стоял на своём, поэтому сейчас Антонио в первый раз в жизни пытался сделать себе маникюр, когда в дверь позвонили. Сальери не обращался к богу последние пять лет своей жизни, но сейчас он просил его, чтобы это был не… — Моцарт, — констатировал он угрюмо, открывая дверь и помахивая в воздухе только что докрашенной левой рукой. — С Днём рождения! — воскликнул он в ответ, улыбаясь, протягивая ему торт. — Нет у меня никакого дня рождения, — буркнул Сальери, нехотя отходя в сторону, понимая, что захлопывать дверь уже поздно. — Есть, — довольно отозвался Моцарт. — И Лоренцо даже устроил в честь него вечеринку. — Я знаю. Да Понте уже третий год использует его как повод для праздника, несмотря на то, что я против и вообще не выхожу на работу в этот день. — Там было довольно весело, на самом деле. Но я решил поздравить тебя лично. — А переход на «ты» — это такой подарок? — Нет, подарок — это торт. А «ты»… Мы же давно знакомы. Сальери показательно отсчитал на пальцах ненакрашенной руки количество месяцев, что они знали друг друга. Получилось ровно пять, что Сальери считал недостаточным для столь фамильярного общения, но Моцарт только пожал плечами и прошёл на кухню. — Ты и правда красишь ногти, — удивился он, ставя торт рядом с баночкой с лаком. — Я сначала решил, что запах мне показался. Сальери скривился. — Вы… Ты же слышал про ту идиотскую затею Розенберга. — Я бы выбрал какой-нибудь сиреневый. Чёрный — это так скучно, — протянул Моцарт. — В том и смысл. — Помочь? — вдруг спросил он и пояснил на непонимающий взгляд Сальери: — Ты правша, и красить правую руку левой будет неудобно. — Пожалуй… — Сальери вообще только сейчас задумался об этом. — Видишь, как я вовремя. Моцарт плюхнулся на стул и придвинул лак к себе, выжидательно глядя на Сальери, и тому ничего не оставалось, кроме как сесть напротив и протянуть ему правую руку. Моцарт устроился поудобнее, бросил на него подозрительно коварный из-под ресниц и приступил. Впрочем, ничего предосудительного он не делал, пока не мазнул случайно кисточкой по пальцу и, тихо ойкнув, не начал стирать лак с кожи. Это прикосновение будто пробудило Сальери, до этого завороженного тем, как ровно ложится краска на ногти, и заставило вздрогнуть. — Не увлекайтесь, — попросил он резко, не зная, почему это естественное действие произвело на него такое впечатление. Однако, если Моцарт и планировал вернуться к работе, после этих слов он сделал противоположное, накрывая руку Сальери своей и поглаживая испачканный палец. — Если ты не перестанешь, я пожертвую маникюром и макну тебя в твой торт, — пригрозил Сальери серьёзно, и Моцарт с тяжёлым вздохом убрал руку, легко проведя кончиками пальцев по тыльной стороне ладони напоследок. --- В сентябре была премьера спектакля Моцарта, из-за чего он стал нервным, спал так мало, что под слоем блёсток синели мешки под глазами, забыл про кофе даже для себя и бегал по театру быстрее обычного. Один раз даже накричал на осветителей, и так все узнали, что даже у солнечного Моцарта может быть плохое настроение. В день спектакля Сальери ожидал по меньшей мере урагана; на такие мысли наводило потемневшее небо и то, что сегодня ожидалась кульминация нервозности Моцарта. Однако в театре было тихо и темно, только было слышно, как кто-то распевается вдалеке. Моцарт, сонный и всклокоченный, выполз из гримёрки, мимо которой, поддаваясь вдруг заработавшей интуиции, решил пройти Сальери. Увидев его, Моцарт застыл, как олень в свете фар, и захлопал глазами. — Ради всего святого, скажи, что ты не спал здесь, — попросил Антонио то ли с раздражением, то ли с беспокойством, изучая его помятую физиономию. — Не скажу, потому что врать нехорошо, — пробурчал Моцарт и пополз дальше в сторону зрительского зала. План в голове Сальери появился мгновенно, и он даже не успел задуматься, чем его действия продиктованы. Уточнив у встретившегося ему у входа удивлённого да Понте, где именно работает сестра Моцарта, он почти бегом поспешил туда. Небольшое кафе с несколькими круглыми столиками и низко свисающими с потолка лампами из цветного стекла со входа окутало его ароматом кофе, свежей выпечки и, едва уловимым, — цитрусовых. Худенькая девушка со светлыми кудряшками, сидящая за стойкой заказов, улыбнулась ему, вставая, и спросила, что ему приготовить. — Большой капучино с карамельным сиропом, пожалуйста, — попросил Сальери, сразу начиная отсчитывать деньги и в который раз думая с досадой, что нужно уже снять облупившийся лак. Интересно, почему он до сих пор этого не сделал? — И большой латте, — добавил он. Девушка кивнула и, пробивая напитки, внимательно посмотрела на Сальери. Он так же посмотрел на неё, быстро находя множество мелких сходств с Вольфгангом, и они, столкнувшись взглядами, поняли, что взаимно изучают друг друга. Девушку это, впрочем, не смутило, она, так знакомо прищурившись, открыто смотрелась в лицо Сальери, прежде чем отвернуться к кофе-машине. — Простите за нескромный вопрос, но есть ли вероятность, что вы тот самый Антонио Сальери, о котором, не затыкаясь, говорит мой брат? — поинтересовалась она. — А вы, стало быть, сестра Моцарта? — поборов желание спросить, что он о нём говорит, усмехнулся Сальери. — Мария Анна, — представилась она, и он быстро пожал её тонкую руку. Рукопожатие вышло неожиданно крепким. — Но можно просто Наннерль. Сальери настороженно кивнул. Никакой связи между этими именами он не увидел, но Наннерль так Наннерль. — И итальянцу моего брата кофе, как всегда, за счёт заведения, — добавила она. — Я свой собственный итальянец, — тихо возмутился Сальери, на что Наннерль снисходительно улыбнулась. Сопоставляя это с многозначительными таинственными смешками да Понте, он пришёл к выводу, что явно понимает в происходящем далеко не всё. — Я вижу, Вольфганг так увлёкся своим спектаклем, что даже забыл принести вам кофе, — продолжила она, ставя на прилавок первый стаканчик. — Он ночевал сегодня в театре, — прилаживая крышку, ответил Сальери. Наннерль закатила глаза. — Ну конечно. Лучше ночевать на работе, чем позвонить сестре и сказать, что у тебя проблемы и ты совсем заработался. — Она обиженно поджала губы. — Он очень волнуется, — неясно зачем вставил Сальери. Будто она сама этого не знала. — Я понимаю. А ещё я не смогу прийти на его премьеру, — грустно сказала Наннерль, самостоятельно закрывая второй стаканчик. — Я работаю. — Разве вы не можете отпроситься? — Будь это вот это, — она махнула рукой на кофе-машину, — я бы ушла, не задумываясь, но я ещё даю частные уроки игры на фортепиано, и сегодня у меня как раз занятие, и я никак не могу его отменить… В общем, я встречусь с Вольфгангом, когда всё уже закончится. — Она виновато улыбнулась. — Привет, Станци! Она отвлеклась и выбежала из-за прилавка, чтобы встретить пришедшую коллегу, поцеловала её в щёку и крикнула вслед протиснувшемуся мимо них Сальери: — Проследите, чтобы мой брат не умер сегодня от нервного срыва. — Обязательно, — пообещал он, невольно улыбнувшись. И почему ему самому обидно, что сестра Моцарта не сможет посетить его спектакль? Какое ему дело вообще? --- — Вот ты где, Моцарт, — позвал Сальери, входя в зал, как был в пальто, и заставая коллегу стоящим на сцене и осоловело осматривающим занавес. Он сфокусировал взгляд сначала на Сальери, потом на кофе в его руках, и в его глазах появилась капля осмысленности. Когда он сделал несколько глотков, взгляд его совсем просветлел, и, пригладив волосы, он сердечно заверил Сальери, что тот спас ему жизнь. — За твою премьеру. — С лёгкой улыбкой Антонио отсалютовал ему стаканчиком, и Моцарт шутливо чокнулся с ним. Действия кофе хватило едва ли на час, после чего Моцарт развил такую бурную деятельность и поднял столько шума, что Сальери казалось, у них сегодня выступает как минимум кто-то вроде самого Баха. Розенберг стучал тростью, привлекая к себе внимание увлечённого композитора, но Моцарт этого, кажется, и не слышал, и директор просил кого-нибудь урезонить его уже. Услышавший это да Понте с готовностью сказал: «Одну минуту» и скоро вернулся с бутылкой вина. Сальери чудом спас их от нервного и в придачу пьяного Моцарта, отправил писателя пить в одиночестве или любой компании на его выбор, и по взгляду директора понял, что успокаивать коллегу теперь ему. Ему подумалось, что миниатюрная Наннерль имела бы здесь больше успеха, но её рядом не было. Моцарта пришлось звать три раза, прежде чем он среагировал. — А, Сальери, это ты, — растерянно ответил он, оборачиваясь. — Что ты делаешь? — сдержанно спросил тот, и Моцарт после такого простого вопроса ощутимо завис. — Я проверяю, — ответил наконец он. — Ты всё проверил вчера. И я потом проверил. И потом мы вместе проверили. — Но вдруг за ночь всё испортилось?! Нужно перепроверить. — Ничего не испортилось, — стараясь успокоить их обоих, заверил Сальери. Моцарт в таком состоянии раздражал больше обычного, но, с другой стороны, его можно было понять. — Но вдруг… — Стоять! — грозно воскликнул Сальери, успевая схватить Моцарта за шкирку, пока тот снова не убежал, и усадил его в зрительское кресло, опираясь ему на плечи и нависая сверху. Глядя ему в глаза, он медленно, раздельно произнёс: — Ничего не сломалось. Освещение в порядке. Декорации на месте. Костюмы готовы. Что ещё тебя волнует? — Вдруг никто не придёт? — жалобно спросил Моцарт. Сальери вздохнул и присел рядом с ним. — Полного зала, может быть, и не будет, но, судя по проданным билетам, людей придёт много. — А если мы перед ними опозоримся? Актёры всё забудут, перепутают… — Ну с какой радости им это делать? — стараясь звучать ласково, а не иронично, спросил Сальери. — У них было достаточно репетиций, они помнят всё, что нужно делать, даже лучше тебя. Моцарт вздохнул и слабо улыбнулся. — Я, наверно, жалко сейчас выгляжу… — В первый раз все так выглядят. — Сальери пожал плечами и, чувствуя, что пожалеет о своей откровенности, как только покинет зал, продолжил: — Когда я должен был первый раз дирижировать концертом, в котором были только мои произведения, за день до выступления был выходной, репетиций не было, и я весь день шатался по городу, от одной своей афиши к другой, смотрел на них подолгу, хотя они ничем не отличались. Потом думал, что от волнения выроню дирижёрскую палочку, а после концерта влился в толпу выходящих зрителей и подслушивал, что они говорят. — Не могу представить тебя таким, — признался Моцарт, глядя на него удивлённо. Сальери усмехнулся. — Суть в том, что всё прошло довольно неплохо, и нет смысла себя накручивать. Поздно уже что-то исправлять. Моцарт кивнул, порывисто встал и прокричал благодарность уже из коридора. После спектакля, завершившегося громкими продолжительными аплодисментами, он пронёсся мимо Сальери, чудом не падая на развязанных шнурках, и оказался в объятьях смеющейся сестры. Сальери грустно улыбнулся, забил рвущиеся поздравления и искреннюю радость — в кои-то веки не злость — себе в глотку и ушёл к парковке. --- К концу ноября Моцарт, окрылённый нарастающим успехом, написал что-то новое (и сменил наконец свои извечные кеды на более подходящую погоде обувь). Розенберг, как-то узнавший об этом новом даже раньше Сальери, реагировал предсказуемо: барабанил пальцами по подлокотнику своего кресла и набалдашником трости — по столу, надменно высказывая Моцарту всё, что он думает о нём и его творчестве. — Но ведь прошлая постановка прошла хорошо, верно? — как ни в чём ни бывало ответил Моцарт, о чьё чувство собственной гениальности разбились все нотации директора. — Единичный успех ещё далеко не повод считать себя любимцем публики, молодой человек, — нравоучительно заметил Розенберг. — Свободны. Он решительно отказался давать добро на постановку и ясно показал, что не хочет видеть эту пьесу вообще, даже если Моцарт целиком и полностью перекроит её. Да Понте, влюбившийся в неё с первых реплик, воинственно направился в кабинет директора и вышел оттуда через полчаса понурый, как побитая собака. — Он неисправим, — вынес вердикт писатель и заперся в своём кабинете. Сальери наблюдал за этими плясками вокруг новой пьесы Моцарта с безучастным любопытством и в конце концов попросил себе один экземпляр. По загоревшимся глазам автора он понял, что его воспринимают как подкрепление в защите произведения, чем сам Сальери становиться изначально не собирался, о чём Моцарту и заявил. — Неплохо, — бросил он после прочтения, встретив его в коридоре, и пошёл дальше, не останавливаясь и не видя, как Моцарт растерянно смотрел ему вслед. На самом деле было совсем не неплохо. Было так прекрасно, что даже немножко больно, и Сальери, увлечённый идеальным сочетанием классических драматических приёмов с персональными изобретениями Моцарта, точностью коротких фраз, раскрывающих как никогда полно характеры, и простотой и одновременно необычностью сюжета, с минуту возвращался в реальность. Впервые он понимал, почему да Понте так ринулся защищать что-то. Он и сам собирался сделать то же самое, но сначала хотел — чёрт знает зачем — поддеть Моцарта, бросить незначительную похвалу, которую амбициозный юноша таковой считать не будет. Это действие не имело смысла, но что-то внутри требовало его совершить. Это ощущалось почему-то как месть, только мстить Сальери было, по сути, не за что. Разве что за то, что после своего успеха Моцарт с головой ушёл в гулянки с актёрами после каждого спектакля и творческий процесс, совсем, кажется, забыв про Сальери. Да, это было почему-то обидно, и всё-таки… Розенберг был рад его видеть ровно до того момента, как он произнёс имя Моцарта. — Вы же не пришли за него просить, — с железными нотками раздражения спросил директор. — Именно для этого, — кивнул Сальери бесстрастно. — Даже при моём огромном уважении к вам — нет, — отрезал он, демонстративно отворачиваясь и начиная шумно переворачивать вещи в ящике стола, имитируя поиски. — Позвольте спросить, почему. — Антонио чуть склонил голову. — Потому что это халтура, которой никого не заинтересуешь, — презрительно ответил Розенберг. — Как вы не видите?! — Сальери, сорвавшись, бросился вперёд, с размаху опираясь на стол, отчего тот жалобно покачнулся. Он тут же опустил голову, беря себя в руки, зная, чего может стоить такая вспышка при директоре, но его она как будто не смутила. — Не вижу, — ответил он спокойно. — Это гениально, — обречённо прошептал Сальери, неосознанно вкладывая в эти слова слишком много смыслов. — То же самое сказал мне да Понте, но, даже если вы, итальянцы, сговорились, это ничего не меняет. Сальери вздохнул, выпрямляясь и быстрым движением поправляя выбившуюся чёлку. — Послушайте, — начал он, глубоко вдохнув, — за столько лет работы я всё ещё гораздо меньше вашего понимаю в привлечении публики и не так остро чувствую её настроение. Зато я разбираюсь в другом, и тут вы вынуждены мне поверить: я знаю, что эта пьеса гениальна. Это говорит вам и да Понте, и, видит бог, мы в жизни раньше не соглашались насчёт литературной ценности чего-либо, что ещё раз доказывает исключительность этого произведения. Соберёт ли оно достаточно большую аудиторию, я не знаю, но оно должно увидеть свет, мы должны дать ему шанс. Если вы хотите, я буду лично следить за ходом репетиций и контролировать их все. — Трогательно, — сухо ответил Розенберг по окончании. Тронутым он не выглядел. — Я разрешу постановку под вашу личную ответственность. И найдите мне Моцарта. — Спасибо, — выдохнул Сальери, глядя на его плотно сомкнутые губы. — И Антонио, осторожнее. Ваша увлечённость этим юношей не доведёт до добра, — почти по-отечески сказал Розенберг, и Сальери, быстро кивнув, вышел из кабинета. Всё время, что Моцарт провёл с директором, Антонио прохаживался неподалёку, подавляя в себе желание начать грызть ногти, и наделся, что он ничего не испортит, в особенности, что не будет противиться его наблюдению за ходом репетиций. Но криков, предвещающих ссору и возможное убийство, слышно не было, и это немного успокаивало. Услышав, как открылась и закрылась дверь в кабинет директора, Сальери поспешил в другую сторону, избегая встречи с Моцартом, но тот заметил и догнал его сам. Когда Сальери не остановился на его оклик, он обежал его и встал перед ним, загораживая путь. — Ты заставил его принять пьесу, — непонятно, вопрос это был или утверждение, и Сальери на всякий случай кивнул. — Но… разве тебе понравилось? — пытаясь заглянуть ему в глаза, спросил Моцарт. — Не понравилось, не старался бы, — коротко ответил Сальери, надеясь закрыть тему на этом, но Моцарт разрушил этот план, внезапно обнимая его. — Спасибо, — прошептал он ему в плечо. — Будет тебе… Сальери потянулся, чтобы отстранить его, но, положив руку на плечо, уже не смог убрать и только слегка приобнял. Моцарт обхватил его поперёк груди, неожиданно крепко вцепляясь в куртку, и Сальери, не видя возможности избавиться от навязанных объятий, смирился, осторожно положил вторую руку ему на спину и, не удержавшись, коснулся носом кончиков волос. Было тепло. — Заедем сегодня к тебе? — спросил Моцарт, отстраняясь и улыбаясь. Сальери пожал плечами, давая тем самым согласие. Моцарт не напрашивался к нему в гости больше недели, и появилось горькое навязчивое ощущение, что его используют.

***

Зимой в Моцарте что-то ломается. Он вдруг перестаёт излучать своё божественное вдохновение и делиться со всеми бесконечными запасами радости. Улыбается, шутит, но как-то болезненно, надломлено. И репетиции из-за этого его состояния идут из рук вон плохо, наблюдающему за ними Сальери хочется закричать, чтобы они остановились, хотя он не может объяснить, что не так. Он пытается растормошить Моцарта, разговорить, спрашивает о сестре, о его планах, о детстве. Он отвечает коротко и говорит, что должен возвращаться к работе. Сальери наблюдает за ним месяц, потом, замечая его унылое выражение лица на рождественской вечеринке, чувствует необъяснимую злость и уходит, чтобы до беспамятства напиться с да Понте. В январе он ещё пытается растрясти Моцарта, но менее активно, а в феврале оставляет его в покое, потому что какого чёрта он вообще с ним возится. И почему-то злится, грустит и устаёт из-за этого одновременно. Самое страшное, что Моцарт и сам не может объяснить, что с ним происходит. С первым снегом он просто вдруг перегорает. На улице серо-бело, однообразно и холодно, а в театре рядом с тёплыми батареями сквозняки, и смешение жара и ледяного ветра, прицельно бьющего в одну точку на спине, заставляет только зябко передёрнуть плечами. Ещё хуже то, что Моцарт совсем-совсем не может притворяться, что всё хорошо, и все видят, что что-то не так. Он не реагирует — не может и не хочет — на внезапные потуги Сальери вернуть ему присутствие духа (и с чего вдруг такое внимание?..), но ему бы очень хотелось просто свернуться калачиком в его гостиной в его объятьях и заснуть так до весны. К сожалению, Сальери это вряд ли бы оценил. Поэтому Моцарт ждёт весны в одиночестве, в пустой съёмной квартире, завернувшись в старый плед. Он наконец начинает уже верить, что первого марта всё внезапно изменится, что по волшебству снег растает, деревья зазеленеют, а к нему вернётся желание жить и творить. Он ждёт этот март, как никогда, наверное, не ждал Новый год, как вообще ничего не ждал, но первого числа дует такой же противный ветер, небо такое же серое, и вообще ничего не меняется. Не сразу. Но постепенно, с каждым новым днём Моцарт будто выходит из спячки, тянется к теплеющему солнцу и начинается искренне улыбаться, не ломая губы в болезненной гримасе. Люди видят, как он оттаивает, и заражаются его радостью. Кроме Сальери. Он смотрит на Моцарта тяжёлым взглядом, будто спрашивает, что он ещё выкинет, и даже как-то стыдно за это, но ведь и не виноват, верно? Моцарт знает, что у Сальери был неудачный и очень загруженный день, но надеется поднять ему настроение, просто поделившись своим, поэтому напрашивается к нему домой. Итальянец пожимает плечами, как обычно, что оставляет простор для интерпретаций, а Моцарт традиционно истолковывает как согласие. Сидит в его гостиной, хрустя печеньями, и следит за тем, как резко чертит Сальери ноты на листе. Его спина напряжена, и так и тянет размять твёрдые плечи. Но, опять же, Сальери инициативы не оценит, так что Моцарт просто заглядывает ему через плечо и засыпает вопросами, стремясь отвлечь от окутавших его мрачных мыслей. Сальери недовольно морщится и опускает голову всё ниже, но в Моцарте столько застоявшейся энергии и радости, что хочется всю её выплеснуть на этого хмурого человека. — Ты знаешь, Моцарт, — вдруг медленно вдумчиво говорит Сальери, откладывая ручку и потирая переносицу. Этот жест ничего хорошего не предвещает. — Я тебя ненавижу. Убирайся, пожалуйста. Вот и вся радость. Моцарт дёргает плечом и с застывшей на губах потухшей улыбкой выходит из комнаты. Сальери слышит шорох в прихожей и мягкий хлопок закрывающейся двери. Он наконец-то остался один, и это почему-то совсем не радует. Моцарт падает на диван, не включая свет, и испытывает совершенно детское желание разрыдаться. От того, какой он глупый идиот, который может ненавязчиво флиртовать со всеми вокруг, кроме человека, в которого на самом деле влюблён. Это прямо-таки несправедливо. Моцарт, однако, признаёт, что в услышанном виноват только он, но легче от этого совсем не становится. На следующий день он, плюя в лицо холодному моросящему дождю, надевает любимые кеды, в знак протеста против законов природы. И немножко с надеждой простудиться и умереть. Сальери, встречая его, сочувствующе смотрит на мокрые пятна на его кедах, но не говорит слова и проходит мимо. Моцарт гордо задирает голову и пытается показать, что ему всё равно, что он к нему чувствует, но получается, похоже, совершенно противоположное. Так или иначе, Сальери игнорирует его весь день и ловит в конце. — Давай я подвезу тебя до дома, — предлагает он. Равнодушно, а не почти умоляюще, — убеждает себя Моцарт. И снова этот обеспокоенный взгляд на его кеды. — Сам дойду. Тем более я сегодня… встречаюсь с Наннерль, и мне нужно подождать её, — выходит не надменно и независимо, а как-то жалобно, ну и ладно. — Тогда подожди у меня. — Нет, спасибо. — Он ещё пытается уйти. — Не дури, — раздражённо шипит Сальери сквозь зубы, хватая Моцарта за локоть и почти таща к парковке. Он не сопротивляется, но всю дорогу сидит тихо, теребя ремень безопасности и не понимая, к чему всё это. Ему хочется быть гордым, показать, что не нужен ему никакой Сальери, но, кажется, уже поздно. Гораздо больше ему хочется обнять его и чуть ли не предложение сделать. Не так сразу, конечно, но всё же. — Тебя правда так задело, что я вчера сказал? — спрашивает Сальери после долгой напряжённой тишины, которую они еле выносили в машине, но уже не могут терпеть в квартире. Они сидят напротив друг друга на кухне, и оба греют о свои чашки с чаем. Моцарт кивает, не поднимая взгляда. — Я… Я ведь говорил тебе и более обидные вещи. — Например? — глухо спрашивает Моцарт. Ему становится так плохо, что от того, чтобы на самом деле броситься Сальери на шею и клясться никогда не отпускать, его удерживает только мысль, что Сальери как раз такие признания вообще не сдались. — Что я побью тебя тростью Розенберга? Когда он стоял рядом и был только «за». — Оставь Розенберга с его тростью, — с досадой сказал Моцарт, чувствуя, что собеседник пытается свести всё в шутку. — Вчера ты сказал это серьёзно. Сальери смотрит в глаза поднявшему голову Моцарту, и ему кажется, что светлые крапинки осыпались стеклянными осколками на дно серой радужки. — Прости, — только и может сказать он. — Просто это… Я совсем не ненавижу тебя. — А что тогда? — прямо спрашивает Моцарт. — Если не ненавидишь, то что? Сальери неловко пожимает плечами, нервно улыбаясь уголком губ. — Не знаю. Наверное… Не знаю. — А я знаю, — уверенно говорит Моцарт, и чашка в его руках слегка дрожит. — Я тебя люблю. Идёт ва-банк. И смотрит испытующе. И ждёт. — А я… не знаю, — повторяет Сальери растерянно. Моцарт кивает и, вставая, уходит в прихожую, начиная обуваться. — Нет, подожди! — несётся вслед, и Сальери хватает его сзади, прижимая к себе. Моцарту вдруг кажется, что он видит в его «ненавижу» двойной смысл, и там что-то вроде «не разлюблю». Как-то так. Моцарт не уверен, что не придумал это себе только что; чужие руки сжимают его так сильно, что вообще сложно соображать, и сформулировать чужую мысль не получается. — Останься, — просит Сальери. — Завтра я подброшу тебя. А то куда же ты пойдёшь в мокрых кедах? Моцарт усмехается. «Ладно, ненавидь», — думает он. —«Пока не знаешь — ненавидь», и эта мысль тянет радостной болью. Моцарт кивает и остаётся.