Детали

Наннерль неловко смеётся, быстро доедает тающую шоколадку, хрустя попавшимися орешками, и облизывает липкие пальцы. Констанц усмехается и кладёт свой кусочек на обёртку, не успевая испачкать руки. В кофейне пахнет апельсином, шкурки которого, как причудливый цветок, лежат рядом. Никто не хочет признаваться, что один фрукт и шоколадка — весь их завтрак. Констанц — потому что она снова проспала и едва успела принять душ, Наннерль — потому что увлеклась утром сочинением сложного кусочка новой композиции. Они несколько секунд смотрят друг на друга, надеясь, что кто-то достанет из сумки что-то более сытное, но ничего не происходит, и Наннерль, проверяя, не испачкала ли она рукава чёрно-белого полосатого свитера, убирает мусор, пока Констанц надевает форменный фартук и собирает волосы на затылке. Весна начинается в апреле. Снег растаял уже давно, но солнце, пару раз выглянувшее в марте, обосновывается на небе только сейчас. На улице ещё не тепло, но хотя бы режущий лёгкие холод сменяется приятной прохладой, обещающей скоро уйти. Зато в кофейне у них, кажется, вечный май. Свет, окрашенный цветным стеклом ламп, причудливо ложится на круглые столики и комнатные цветы в горшочках, часть из которых расписана лично Наннерль. Один раскрасила Констанц, что получилось у неё довольно неловко, так что его решили не выставлять на всеобщее обозрение — Наннерль забрала его себе. Ей кажется иногда, что частичку мая несёт в себе всё, к чему Констанц прикасается. Утро привычно начинается с нахохлившегося Розенберга, забегающего — почти буквально — по дороге на работу и задевающего тростью дверь, ножку стула или вешалку. Можно, почти не соврав, сказать, что почти весь персонал театра бывает здесь по утрам, и директор приходит первым, заказывает двойной эспрессо и устало трёт глаза, пока его готовят. Констанц относится к Розенбергу с лёгким сочувствием, Наннерль слегка — и невольно — надменно. Нервно барабаня пальцами по набалдашнику трости, он едва слышно говорит сам с собой, что-то подсчитывает и репетирует предстоящие разговоры с коллегами. Констанц думает, ему нужно отдохнуть. Впрочем, это не её дело. Следующими приходит группка танцоров, перебрасывающаяся шутками друг с другом и с девушками, и в помещении становится на несколько минут шумно и тесно, хотя их всего-то четверо. Кажется, что мимо них пронеслась вечеринка, и Наннерль, поправляя цену на кексах, улыбается после их ухода. Потом в кафе входит-влетает-втанцовывает Вольфганг, обнимающий сестру через прилавок и улыбающийся Констанц. Она возвращает ему улыбку и садится в сторонке: ей всё ещё немного неловко при нём. В конце концов, её сестра была первой его девушкой, с которой он потом довольно шумно расстался, и самой ей он когда-то нравился. — Вы разобрались в отношениях со своим Сальери? — спрашивает Наннерль, машинально готовя капучино. — Мы подумали, что, может, твоему жениху пора самому платить на кофе? Вольфганг смеётся — почти совсем радостно. — Только ему не говори, что он мой жених, а то он нас всех закопает, — отвечает он. И платит за два кофе. Наннерль считает это добрым знаком. — Я люблю мужчину из Италии, — негромко, но слышно напевает Вольфганг песенку на только что придуманный мотив и сначала не понимает, почему Констанц начинает смеяться, прикрывая рот рукой. Следом что-то замечает Наннерль, прыская от смеха, ставя стаканчик на прилавок. Вольфганг разворачивается. Мужчина из Италии стоит за его спиной и стремительно бледнеет, явно стараясь скрыть свою национальность. Моцарт прячет смущение за смехом и, впихивая Сальери его латте, за руку выводит его на улицу, слыша звонкий смех в спину. Когда музыканты и тянущаяся за ними шлейфом неловкость скрываются из виду, а Наннерль успевает выслушать жалобы осветителей на декораторов, а Констанц — жалобы декораторов на осветителей (при том что они находятся в одном помещении, их разделяет меньше метра, и они прекрасно друг друга слышат), и обе они делают кофе всем приходящим работникам театра — так вот, когда рабочий день наконец начинается, вваливается да Понте. Вероятно, тоже проспал — о причинах лучше не спрашивать, — тонкий шерстяной шарф повязан слегка криво, волосы растрёпаны, и писатель с размаху опирается на прилавок. — Amore mio, двойной капучино с… — он бросает оценивающий взгляд на список имеющихся добавок, — банановым сиропом и машмеллоу. Они кивают, пропуская обращение мимо ушей. Наннерль шутит, что, если у да Понте есть домашнее животное, он и его зовёт своей любовью. Утро заканчивается с последним опоздавшим сотрудником, и на некоторое время девушки остаются одни. Наннерль уходит протирать столы, Констанц, поливая цветы, включает музыку — французская современная исполнительница поёт старые песни о Париже, и лёгкая быстрая мелодия и весёлый голос разносятся по помещению. Наннерль не понимает ни слова, этот язык вообще звучит слишком скомкано, но музыка ей нравится и вызывает улыбку. Констанц сидит за прилавком, наблюдая, как она заканчивает работу, поставив подбородок на сложенные руки. — Можем представить, что мы в Париже, — лениво предлагает она, щурясь от заглянувшего в окна солнца. Наннерль, заметив это, наполовину опускает жалюзи. Констанц когда-то давно пыталась учить французский и радостно выхватывает знакомые слова из льющихся из динамиков песен. Она вспоминает, как мечтала поехать в Париж, влюбиться, совершить что-нибудь романтическое и безумное. Из этого списка она выполнила только один пункт — влюбилась, правда, в Вене, но оно и к лучшему. И всё же музыка возвращает картины спешащих парижан, прогуливающихся проспектов, сливающихся в одну широкую линию машин вокруг недвижимой Триумфальной арки, угловых обрезанных зданий с ажурными балкончиками, возвышающейся над городом Эйфелевой башни и гордо возносящейся к небесам Июльской колонной. Констанц мечтательно вздыхает, думая о круассанах в открытых кафе и нежных лучах солнца на белых стенках чашки кофе. Наннерль в Париж не хочет, но ради Констанц готова на три минуты мысленно вернуться в этот город и даже примерить на него её фантазии. Покачиваясь в такт бодрой музыке, она за руку выводит Констанц из-за прилавка и, положив её руки себе на плечи, обнимает за талию. Танцевать вот так посреди рабочего дня, наверное, не очень правильно, но ритмичная ненавязчивая музыка и запутавшееся в бежевых жалюзи солнце подбивают сделать что-то немного неправильное на глазах у всех. — Je t`aime, — медленно произносит Констанц, с трудом вспоминая французские слова. Наверное, у неё ужасный акцент, но кого это волнует? — J`aime ton sourire, tes yeux, tes mains. J`aime quand tu ris, et je t`aime quand tu es heureuse et triste, je t`aime pour toujours et je n`ârreterai jamais*. Наннерль смеётся. — Я не понимаю ни слова, — она качает головой с улыбкой. — Je sais**, — хитро отвечает Констанц. — Но общий смысл я уловила. Наннерль наклоняется, целясь губами в её скулу, когда дверь открывается, и подтянутый мужчина лет сорока неодобрительным движение головы рушит выстроенный вокруг них Париж. Они хихикают, как школьницы, принимая заказ, не зная, что этот человек не одобряет: французскую музыку, такое ребячество на работе или их самих, и не хотят выяснить. Но слыша, как певица поёт «J`aime Paris au mois de mai»***, Констанц торжествующе думает, что май из маленького мира никто забрать не сможет. Человек задерживается ненадолго, и, пока он сидит за столиком, они едва сдерживают смех. Когда же он уходит, странное веселье тоже вдруг прекращается, и Констанц просто кладёт голову на плечо Наннерль, думая, что, может быть, ей стоит возобновить курсы иностранных языков. Констанц — мечтательница, с детства строит воздушные замки, которые со временем разлетаются, потому что она забывает о них, и строит новые. Много-много недостижимых и заброшенных мечтаний Констанц не тяготят и не обременяют. Она бросает молчаливый вызов матери — всю свою жизнь на самом деле — и уходит из дома, приезжает в Вену, встречает Вольфганга — свою первую влюблённость и самый большой воздушный замок — и теряет голову при виде его сестры. Наннерль — совершенно реальная, иногда даже слишком, заботливая, не терпящая беспорядка, просроченных дедлайнов и разбросанных по столу вещей. «Ты как Вольфганг», — с укором говорит она, когда Констанц небрежно бросает свою куртку у неё в прихожей или оставляет грязную кружку на потом. Но Наннерль любит брата, и быть как Вольфганг не так уж плохо. Иногда — особенно когда у неё плохое настроение — Наннерль кажется ей раздражительной рационалисткой, вцепившейся в скучную реальность, но на самом деле Констанц знает, что она — мечтательница тоже. В обед к ним, помимо шумной группы танцоров, приходит Розенберг, берёт чай с мятой и садится в углу у окна. Он всегда приносит с собой контейнер с домашней едой — никто не знает, женат ли он, готовит ли себе сам — но сейчас все: и работницы кафе, и танцоры — с завистью тянут носом запах домашней картошки с мясом. Констанц предлагает ему разогреть свой обед в их микроволновке, на что получает сухую благодарность. Сидя спиной к залу и глядя на залитую солнцем улицу, он, должно быть, думает, что занимается делом, в котором ничего не понимает — и разбирается в нём лучше всех, парадоксально. Наннерль работает сегодня только полдня, потом целует Констанц, ещё раз проверяет наличие при себе необходимых нот, убеждаясь, что не придётся спешно заезжать домой, и отправляется на занятия. Сегодня у неё два урока, и она в предвкушении ждёт первого, немного волнуется насчёт второго: у способного мальчика довольно строгий отец, ругающий сына за недостаточно хорошие результаты, сколько бы она ни объясняла, что они совершенно нормальны. Ей говорят, она слишком добрая. Может быть. Она невольно вспоминает своего отца, который часто забывал, что иногда мягкостью можно добиться больше, чем бесконечным давлением на детей. И всё-таки по оставшимся в Зальцбурге родителям Наннерль скучает. Но первый урок сегодня с девочкой четырнадцати лет, которая в прошлый раз попросила Наннерль принести что-то из её собственных сочинений, и ей не терпелось услышать их в чужом исполнении. К тому же, если её живот будет урчать слишком громко, её могут накормить. Некрасиво, конечно, на это рассчитывать… Под вечер Констанц скучает в одиночестве, смотрит краем глаза, подперев щёку рукой, как зашедшие в конце дня Моцарт и Сальери любуются обрывками заката, держатся за руки и пытаются решить, встречаются они или нет. Констанц кажется, что они безумно друг друга любят, и будет обидно, если они так это и не поймут. Она одна закрывает кафе и с улыбкой читает сообщение от Наннерль, зовущей к себе. Заманивает котлетами и жареной картошкой. И как ей отказать?.. — Я люблю тебя, — признаётся на этот раз на чистом немецком Констанц, видя огромное блюдо на столе. — Je sais, — ехидно отвечает Наннерль, и Констанц смеётся, давясь едой. Пока она ест, хозяйка квартиры рассказывает о прошедших уроках, описывает незабываемое чувство, когда она помогла ученице сыграть её произведение, и делится волнениями об ученике. Наннерль любит своих воспитанников почти так же, как младшего брата, и Констанц с улыбкой думает, что, когда у них будут дети — у них будут дети? — она станет прекрасной мамой. В гостиной пахнет апельсинами и теплом, которое сохранили нагревшиеся за день стены, и Констанц чувствует себя очень уютно, как будто вернулась домой. Ни к одному месту раньше у неё такого отношения не было. Наннерль обнимает её со спины, невесомо целует в шею и отпускает, уходя к синтезатору. — Ты собираешься работать? — удивлённо спрашивает Констанц, пытаясь звучать ещё и обиженно. — Немного, — извиняющимся тоном. — Нужно кое-что доделать, я скоро. Констанц тихо фыркает, показывая, что знает она это «скоро», и падает на диван с первой попавшейся книжкой. Французской. Не то чтобы она очень интересная, но описание церквей Парижа в неё даётся объёмное, довольно образное, хотя и не сказать чтобы очень лестное. Констанц послушно бредёт за автором в маленький монастырь бенедиктонок, пока Наннерль ломает голову над очередным отрывком. Ей хочется работать хоть всю ночь, совершенствовать себя и свою музыку — то, чем её брат так не любит заниматься. У Наннерль тысячи планов по покорению этого мира — только своим талантом, разумеется, — что немного идёт вразрез с такой же тысячей планов Вольфганга, но что же поделать. Она мечтает о том, чтобы её услышали, восприняли всерьёз, относились к ней как к музыканту, а не просто старшей сестре. Она не хочет быть лучше, чем Вольфганг, она хочет просто быть. Наннерль слушает тихий шелест переворачиваемых страниц и, пытаясь решить, нужен ли диез, играет один и то же переход сотый раз. — Не нужен, — не отрываясь от книги, советует Констанц, и Наннерль вздрагивает, играет ещё раз и зачёркивает знак. Констанц слышит её даже сквозь чтение, и для сегодняшнего вечера это уже неплохо. Следующий день — выходной, у них обеих, из-за чего коварная Станци отключает все будильники, которые стремящаяся к единому режиму Наннерль устанавливает всегда. Поэтому то, что они просыпаются раньше полудня, можно считать чудом, и Наннерль сначала хмурится и поджимает губы, глядя на время, но Констанц так мило трётся носом о её ключицу, что удержаться от смеха она не может. Как выясняется чуть позже, это чудо было весьма кстати. Наннерль готовит завтрак, напевая себе под нос вчерашние песни о Париже на выдуманном языке — за незнанием французского, когда раздаётся звонок в дверь. Леопольд Моцарт очень удивляется, когда выясняет, что его не ждали. — Я предупреждал Вольфганга, что приеду, — говорит он, когда удивлённая Наннерль всё же пропускает его в квартиру, в одной руке держа кухонную лопаточку, а другой пытаясь натянуть пониже майку — единственный, кроме нижнего белья, предмет одежды на ней. «Ну конечно, — думает она со вздохом, — ведь он самый надёжный распространитель информации в нашей семье». — Я хотел остановиться у него, но не застал его дома, — в голосе отца — стремящееся прорваться раздражение. — Я пытался тебе дозвониться, но… — Здравствуйте, — звучит смущённо голос Констанц, остановившейся посреди коридора в чужом халате, с замотанными полотенцем только что вымытыми волосами. — Давно хотела вас познакомить, — черпая смелость из её смущения, твёрдо говорит Наннерль, взмахивая лопаточкой. — Отец, это моя девушка. — Леопольд Моцарт, — представляется он, кажется, пока ещё не воспринимая новость об ориентации дочери, и протягивает руку. — Констанц. — Она пожимает её аккуратно. — Вебер. Леопольд останавливается с не конца опустившейся рукой и пристально смотрит сначала на дочь, потом на её девушку. — Сестра Алозии, — подтверждает Наннерль, кивая. — Я же говорил Вольфгангу не связываться… — Так Вольфганг и не связывается, — перебивает она прохладно и уходит на кухню проверять готовность яичницы. Констанц быстро улыбается и убегает одеваться. — Где он, кстати, ты знаешь? — спрашивает Леопольд, проходя следом. Наннерль запрыгивает в домашние штаны и собирает светлые волосы в хлипкий пучок, потом смотрит на отца, оценивающе склонив голову, решая, выдержит он или нет. Почему-то сейчас она вспоминает запуганного отцом мальчика, за которого кроме неё некому постоять, — и она не уверена, думает она об ученике или о брате. — Я догадываюсь, — нейтральный вариант. — Поделишься предположением? — Полагаю, он у Сальери. — Какого такого Сальери? — Антонио Сальери. Работает с ним в театре. Не волнуйся, Вольфганг просто занимает место на его диване, между ними ничего нет, — с усмешкой добавляет Наннерль, видя по лицу Леопольда, что он успел представить много всяких сценариев того, почему и, главное, как его сын спит с каким-то итальянцем с работы. — Они не целовались даже ни разу. — Но могут? — уточняет он. Наннерль фыркает. Скорее бы. Неловкий разговор прерван появлением всё ещё смущённой Констанц, заплетшей наскоро высушенные волосы в тонкую косу и надевшую вчерашние джинсы и широкую рубашку. И внимание Леопольда переходит, соответственно, тоже на неё. Вообще-то он приехал встретиться с Иосифом, главой какой-то крупной фирмы, но упоминает об этом вскользь, потому что у его детей вдруг появилась личная жизнь и это куда интереснее. Они завтракают, Леопольд расспрашивает об уроках Наннерль и её подработке и старается сдержаться, чтобы не коситься на уткнувшуюся в тарелку Констанц. Наннерль вздыхает; знакомство своей девушки с родителями она представляла не так. Хотя, если быть честной, она вообще никак его не представляла. Наннерль предлагает проводить отца до места его встречи с Иосифом и, одеваясь, убеждает Констанц, что всё в порядке. — Ты ему понравилась. — Констанц на это стептически улыбается. — Он ведь отреагировал спокойно. — А по-моему, он просто безэмоциональный. — Не без этого. Но он разбирается в людях и поймёт, что ты прекрасная девушка. Наннерль ободряюще улыбается, целует её и уходит с отцом на улицу, где в неё тут же прилетают сдержанные, но пропитанные беспокойством вопросы: когда они познакомились, при каких обстоятельствах и уверена ли она, что Констанц просто не использует её. Наннерль терпеливо подробно описывает их знакомство, первый букетик маргариток, который вручила ей краснеющая Констанц и на котором она потом гадала, просто пересчитывая лепестки, не решаясь их отрывать, по-дружески это или нет, и уверяет, что её девушка совсем не похожа на свою мать и сестру, а сама она не так наивна, как Вольфганг, да и шансов пожениться у них явно меньше. Леопольд вздыхает. — Я рада, что ты приехал, хотя это и неожиданно, — тепло говорит Наннерль, когда они оказываются на месте, и обнимает отца. — Понятия не имею, как теперь заниматься делами, — усмехаясь, отвечает он. — После таких новостей. Наннерль улыбается и трётся щекой о его пальто. На следующий день она уговаривает Леопольда позавтракать в их кофейне, надеясь к тому же напомнить Вольфгангу, что он забыл её кое о чём предупредить. Звонить ему не имеет смысла, и Наннерль в который раз думает о том, чтобы попросить номер Сальери. Ей кажется, он более внимателен к телефонным разговорам. Наннерль мстительно представляет, как её брат влетит в кафе и остановится как вкопанный, увидев отца, но вместо этого слышит звонкий удар резко опустившейся на блюдечко чашки. Поднимая голову, она закусывает губу и тянет невнятное «У-упс». Прямо перед их окнами, в которые рассеянно смотрел Леопольд: Моцарт – и Сальери – целуются. Повернуться чуть вправо и увидеть ошарашенный взгляд отца Вольфганг, конечно, не додумался. — Ты ведь говорила, они не… — приходя в себя и разворачиваясь, уточняет Леопольд. — А теперь они да, — констатирует Наннерль со вздохом. Констанц не может сдержаться и хихикает в ладонь. Моцарт вламывается в кафе через минуту, под руку с Сальери, и встречает совершенно нечитаемый взгляд отца, хотя тот на него даже не смотрит, взглядом буравя лицо его спутника. Наннерль ждёт, закусив губу. Итальянцев отец не любит; итальянцев, которые у него на глазах целуют его сына, он должен не любить ещё больше. — Антонио Сальери, я полагаю? — сухо спрашивает он. Тот, щурясь и явно готовясь защищаться, кивает. — Леопольд Моцарт, — представляется он и протягивает руку. Когда напряжённое знакомство состоялось, Леопольд вздыхает, отстранённо треплет сына по волосам и выходит на улицу, взмахивая рукой, говоря то ли «Благословляю вас всех», то ли «катитесь вы все к чёрту». Наннерль надеется на первое. — Вам как всегда? — спрашивает она у мужчин как ни в чём ни бывало. Леопольд уезжает через пару дней, тепло прощается с детьми, смотрит на топчущихся в стороне Констанц и Сальери и снова делает тот же жест рукой, но Наннерль по его глазам видит, что на проклятье это совсем не похоже. — Я собирался однажды сказать эти слова твоей сестре, но если он тебя обидит, я позабочусь, чтобы он об этом пожалел, — серьёзно заявляет он Вольфгангу, и тот немного нервно смеётся. Отец уезжает, и младший Моцарт, махнув сестре рукой, идёт с Сальери к его машине. Наннерль улыбается, берёт Констанц за локоть и неосознанно мурлычет под нос песни о Париже. Скоро май.