***
— Вам нужно уехать, — небрежно говорит Наннерль, делая вид, что она не придумывала этот разговор неделю назад. Вольфганг разгадывает этот маневр, понимает, что она уже мысленно отрепетировала все его возможные ответы, и решает подыграть. Всё равно, что бы она ни задумала, у неё получится его убедить. — Не навсегда, я имею в виду, — быстро добавляет она, чтобы не звучало так, будто она решила избавиться от любимого братца, — просто в отпуск. — А нам — это кому? — осторожно спрашивает он. — Тебе и Сальери, конечно. Кто ещё сможет прожить с тобой несколько дней круглые сутки и не совершить самоубийство, кроме меня и него? Вольфганг послушно вздыхает и выглядывает в окно, задумываясь над этим. Они сидят в маленькой очаровательно жёлтой булочной, где пахнет горячим, только что испечённым хлебом и кофе, а с улицы сквозь распахнутую настежь дверь тянет свежестью и прибитой дождём пылью. Собственно, они и забежали сюда, чтобы переждать короткий ливень. Он уже давно закончился, а они не спешили уходить. — Хотя он и так видит тебя двадцать четыре на семь, — продолжает рассуждать Наннерль, и Вольфганг отвлекается от аккуратно цветущих искусственных растений на подоконнике, чтобы взглянуть на неё, — и поэтому вам нужно на время сменить обстановку. У Наннерль на безымянном пальце, у самого ногтя, точечка вишнёвого цвета от ягодного варенья из съеденного пирожного, оттенком похожая на её помаду. Вольфганг улыбается украдкой и решает ничего ей не говорить. — И куда же нам поехать? Она пожимает плечами. — Может, какой-нибудь небольшой город, где полторы достопримечательности, три улицы и набережная и нет орд туристов. — Может, Зальцбург? — предлагает он, и Наннерль бросает на него настороженный взгляд. — Конечно, он не совсем подходит под твоё описание... — К родителям? — перебивает она. — Почему обязательно к родителям? Мы будем жить в гостинице, сходим в гости один раз и всё. — Будто ты их не знаешь. — Она качает головой и усмехается. Вольфганг кивает. Над его пустой тарелочкой с крошками от лимонный тарталетки вьётся оса, и он отгоняет её рукой. Он не против, просто не хочет, чтобы она зря тратила свое время. — Не волнуйся, мы съездим в Зальцбург, — добавляет Наннерль, разглядывая его внезапно нахлынувшую тоску по дому. — В августе, может быть, или на Рождество, если сейчас не выйдет. Вольфганг благодарно кивает. На улице тучи, художественные, будто спешили быть изображёнными на потолке дворца или церкви обнимающими ангелочков, но промахнулась и оказались на настоящем небе, пропускают солнце через широкий колодец, и оно падает прямо в лужи, сверкающие до рези в глазах. Вольфганг пьёт полуостывший чай, обжигающий терпкостью добавленных пряностей, и сохраняет на языке тёплый вкус — почему-то — ранней осени. — А пока сам посуди, зачем вам торчать в Вене? — продолжает Наннерль. — У вас отпуск, у учеников Антонио каникулы, делать всё равно нечего. Ему приходит на ум спросить, как же его милая сестра останется одна в душной столице, но потом понимает, что это и есть её план, да и будет она не одна. Они уедут, и город будет принадлежать только ей и Констанц — и ещё примерно двум миллионам человек, но незнакомцы не в счёт. Будут гулять после работы и представлять Париж. Наннерль ведь ещё не знает, что Моцарт копит деньги ей с Констанц на поездку туда, и он загадочно улыбается, думая об этом. — Ладно, — кивает он. — Ты права, как всегда. «Кто бы сомневался», — говорит её довольный взгляд.***
— Нам нужно уехать, — говорит Моцарт душным полднем, раскинув руки на кровати, чтобы было хотя чуть-чуть прохладнее. — М? — лениво реагирует Сальери, приподнимая брови, но не отрываясь от книги. — Ненадолго, — продолжает Моцарт и повторяет аргументы сестры. — Глупо во время отпуска сидеть дома, верно? — Может быть, — соглашается Сальери — не очень ясно, с Моцартом или автором книги, быстро дочитывает абзац до конца и откладывает её в сторону. — И куда ты хочешь уехать? — Маленький городок? — пожимая плечами, предлагает он. — Три достопримечательности, полторы улицы… Сальери задумчиво хмыкает, пытаясь вспомнить что-нибудь подходящее неподалёку, потом, сдаваясь, медленно уходит за ноутбуком. Они находят скромный городок в паре часов езды от Вены — не совсем деревушка, улиц больше и церкви три, но Моцарт никогда там не был, и, когда они бронируют гостиницу, он чувствует нетерпеливое покалывание в пальцах. Это кажется ему — совершенно детское чувство — маленьким волшебным путешествием. Сальери смотрит на него украдкой и улыбается уголком губ. Они уезжают на следующий день.***
Сальери останавливает машину на обочине шоссе, чтобы сверить бумажную карту с навигатором и всё это — с реальностью и, может быть, обнаружить, что они пропустили нужный поворот и оказались на несуществующей дороге. Ну или просто едут не туда, что вполне может быть правдой, судя по тому, как внимательно он осматривает местность за окном и хмурится при этом. Так или иначе, дело пахнет приключениями или, как минимум, ночёвкой в машине посреди леса. Моцарт слишком задумчив, чтобы обратить на это внимание. Когда машина мягко останавливается, он расслабленно откидывается на спинку сиденья, прислоняясь к ней затылком, и смотрит на застывшее, переставшее двигаться небо, пересечённое рваной, несимметрично делящей его диагональю тёмных еловых верхушек. Ещё светло, но приближение вечера уже отмечено на бледно-голубом, впитавшем в эту синеву всё дневное цветовое многообразие небе желтоватым оттиском у самого горизонта. Становится прохладно, но Моцарт пока не шевелится, чувствуя на щеках щедро прогретый солнцем воздух, скоро остынущий, а пока хранящий драгоценное тепло. Вольфганг поворачивает голову и смотрит на ровный ряд придорожных сосен и елей, тяжёлых, непоколебимых, малахитово-зелёных — тонированное стекло немного, а всё же затемняет реальность по ту сторону, делая холодный цвет темнее, глубже, ненамеренно вылавливая в приближающихся сумерках романтический одинокий образ. Сальери шуршит картой и, заклинательно ругаясь сквозь зубы, приходит к выводу, что едут они всё же правильно, и машина медленно трогается с места. Моцарт поправляет ремень, остро упёршийся в шею, и снова поворачивается вперёд к гипнотически бегущей разметке и монотонному ряду размытых деревьев. — Я тут подумал... — озвучивает он мысли, вертевшиеся всю дорогу в голове. Тонкие коричневые стволы на мгновение выхватываются глазом из акварельной массы, и Моцарт с привычным чувством на грани между раздражением и страхом замечает, что пытается их считать. Он часто моргает, заставляя себя выбросить навязчивую математику из головы, и, глядя на гладкий, не делимый на цифры асфальт, продолжает: — Я подумал, что люди часто — ну ладно, не часто, но многие, и очень искренне и убедительно — говорят, что я гений, и я в лучшие моменты я им верю, но вообще-то я просто не чувствую себя целым. То есть, я вроде пишу и разную музыку, и пьесы, и что-то оформляю, и чёрт знает чем только не занимаюсь, но всё это как мозаика — немножко оттуда, немножко отсюда, в итоге выходит какая-то мешанина, и я иногда чувствую себя картинкой, которую пытаются собрать из паззлов из разных наборов. Сальери бросает на него быстрый взгляд и снова смотрит на дорогу. Молчит, крепче сжимает руль. Моцарт не ждёт ответа, всё равно получилось сумбурно и невыразительно, но ясно, что его услышали, он, выговорившись, прикрывает глаза и дышит уже спокойнее. Вечером они прибывают в гостиницу, настроения осматривать город, золочённый закатом, нет ни у кого, поэтому они просто лежат в шелестящей прохладной тишине, пока не засыпают.***
Моцарт беспечно сидит на широком тёплом парапете, отклоняясь назад, слабый ветер путается в растрёпанных волосах, а он прикрывает ослеплённые ярким светом глаза и улыбается, думая, что под ним — несколько каменных метров вниз — тянется в узоре мелкой ряби река. Он выпрямляется и встречается с внимательным взглядом, который тот медленно отводит. Солнце гладит Сальери по голове, очерчивает скулы, тонкие морщинки у глаз, когда он щурится от света, впадинки у носа, и Моцарт почти ревниво хочет коснуться его лица тоже. Он привычным движением головы откидывает назад волосы, ветром брошенные ему на лоб, открывая загорелую шею, натянувшееся сухожилие и ровно бьющуюся под кожей артерию, и солнце немедленно заливает тенью ямку над ключицей. Вольфгангу хочется поцеловать её неимоверно, но Сальери выпрямляется, невольно ломая весь солнечный рисунок на своём теле. Моцарт опускает внимательный взгляд ниже, на его руки. Он нагло пялится, и Сальери чуть хмурится, зная об этом, но не выказывает признаков недовольства. Поэтому Вольфганг, болтая в воздухе поджатыми ногами, смотрит на его руки с капельками родинок, разбрызганными по запястьям, и думает, на какие созвездия они могут быть похожи. Наверное, ни на какие, потому что этот рисунок выглядит слишком неповторимо случайным, единственным. Сальери ловко чистит апельсин, откладывая причудливые шкурки в сторону, и Моцарт тянется вперёд, жмурясь и втягивая носом сладкий летний запах, становящийся громче запаха реки и свежести уединения. Сальери смотрит на него строго и снимает белую кожицу, сколько может. Он почему-то всегда очень внимательно относится к этому, хотя Моцарту совершенно всё равно, есть она или нет. Он протягивает ему половину апельсина и аккуратно разламывает свою на дольки, и Моцарт, завороженный, даже забывает, что должен есть, следя глазами за медленной жёлтой каплей, лениво, будто выбирая маршрут, ползущей по среднему пальцу Сальери. Она проходит по средней фаланге, останавливается на суставе и устремляется к костяшкам, когда он меняет положение руки. Капля делает замысловатый поворот на косточке и, замерев на тыльной стороне ладони, будто не зная, в какую сторону направиться, падает на траву. Моцарт думает о том, что мог бы так же целовать проложенный каплей путь, медля на суставах, и закусывает щёку. Потом быстро моргает и поспешно ест свою половину, не замечая, сколько долек запихивает в себя разом, пачкая руки и надеясь, что, пока он жуёт, сбившееся дыхание будет незаметно. Сальери же остаётся преступно спокойным. Апельсин разливается во рту бесподобной, почти медовой сладостью, но цитрусовая кислинка превращает её из приторной в освежающую. Сальери облизывает губы с оставшимся на них липким соком, сглатывает, и Моцарт чудом не давится. Сальери же растерянно ищет, обо что вытереть руки, мысленно, наверное, ругая себя, что оставил влажные салфетки в машине, и Вольфганг быстро придвигается ближе и, бережно сжав его руки в своих, целует их, прижимаясь губами к тонким пальцам, и замирает так. Он припадает носом к тёплой коже, и солнечный апельсиновый запах становится дурманяще сильным, проникает в кружащуюся голову, и кажется, что это Моцарт его в своих мечтах об Италии случайно выдумал. Аромат заполняет собой всё вокруг, каждую клеточку пространства, и весь мир, вся вселенная пахнет апельсином, и Вольфгангу кажется, что целовать пахнущие апельсином руки Сальери — лучшее, что с ним случалось в жизни.***
Моцарт просыпается непривычно рано и осматривает белую в нежном утреннем свете комнату в поисках того, что его разбудило, но ничего нет. Спокойно, тихо. Не стерильно вакуумно беззвучно, а просто — тихо. Вдалеке, отделённые от их комнаты широким гостиничным двором, шуршат по дороге машины, ветер вьётся в листьях деревьев и треплет тюлевую шторку. Очевидно, Моцарт просто — проснулся. Вдохнул первые ноты свежести пастельного утра и распахнул глаза, не в силах в темноте выносить своей влюблённости и в утро, и в мир, и в Сальери рядом с ним. В Сальери особенно, конечно. Его голова лежит у Моцарта на груди, волосы размётаны по плечу и руке, побледневшими кончиками касаясь подушки. Сальери обнимает его за талию, или, вернее, перекинул через неё руку в собственническом небрежном жесте, показывая желание быть ещё ближе. Вольфганг обнимает его, касается молочно-горячей ото сна кожи и чувствует эхо биения его сердца. Ему бы снова заснуть, сам всегда жаловался, что просыпать в пять утра — зверское издевательство, но ветер — самый обычный июльский ветерок — наполняет лёгкие такой радостью и головокружительным счастьем, что понимаешь: больше такого не будет, и спать, вместо того чтобы это чувствовать, — почти преступление. И от ощущения, что они с Сальери оба дышат полной грудью этим молодым солнцем — только они, больше никто, — становится по-детски весело. Моцарт старается дышать размеренно, не спеша, давай каждой клеточке тела насладиться этим воздухом, впитать его в себя, будто это какая-то редкая сладость, которую родители покупают только раз в году, и нельзя есть её сразу, как бы ни хотелось. Моцарт выгибает голову, чтобы не разбудить Сальери и увидеть его лицо — спокойное, гладкое, словно сон смёл с него все следы времени, как волна стирает следы на песке, и оставил вот так — без возраста. Моцарту и правда хочется верить, что Сальери — безвременный, что он — навсегда. Наверное, Вольфганг его идеализирует, знает, что идеализирует, и ничего не хочет с этим делать. И вообще, и-де-а-ли-зи-ру-ет. Какое слово противное, осуждающее, слишком много «и» для одного глагола. И всё же Сальери — просто человек, и остальные видят только собранные в хвост каштановые волосы, чёрное пальто с поднятым воротником и глаза, прищуренные от ветра ли, от яркого света или от своих мыслей. Это ошеломляюще пугающе, и Сальери это чувствует, мычит что-то сквозь сон и лениво открывает один глаз, и тогда только Моцарт замечает, что слишком сильно прижал его к себе, и от этого он, наверное, и проснулся, а не потому, что почувствовал... Только человек ведь. Сальери приподнимается на локте и теперь действительно уже обнимает, тянет к себе и внимательно вглядывается в глаза. Потом, не разгадав причину тревоги, подаётся вперёд и целует, медово тягуче, сладко, словно ещё сквозь сон, а Моцарт думает: умеют ли люди так целовать? Чтобы сразу хотелось жить. — Почему ты не спишь? — спрашивает Сальери, отстраняясь. Моцарт пожимает плечами и нехотя шевелит зацелованными губами: — Проснулся. — Сделать тебе кофе? И Вольфганг задумывается над этим вопросом как над самой важной философской проблемой: нужен ли ему сейчас кофе? Сальери усмехается. — Ладно, спи дальше. И Моцарт понимает, что на самом деле снова проваливается в сон. Сальери снова кладёт голову ему грудь и засыпает.***
Предвечерний свет ломается о витражные окна и многоцветными размытыми осколками сыпется на каменный пол. Чёрно-белые плиты, испещрённые тенями, ловят синеватые витражные розы, теряющие свои угловатые границы, и смятое центральное изображение — на полу оно оказывается бледной жёлто-розовой палитрой. На деле же — ярко-охристое, красное, с мягкими взбитыми облаками и тонкими стройными трубками маленького органа на коленях Цецилии Римской. Моцарт всматривается в её бледное умиротворённое лицо и не может поймать взгляд, устремлённый и не на смотрящего, и не на инструмент, а куда-то вверх, за витраж, к аркам потолка. Моцарту она почему-то напоминает Наннерль — когда она медленно задумчиво выписывает первые ноты, грызёт ручку и смотрит вверх, запрокинув голову, и рука так же лежит на клавиатуре, неподвижная, но готовая по памяти найти нужную клавишу, когда Наннерль нащупает следующий звук. Сальери в это время смотрит на статую Божьей Матери, серо-белую, со сложенными молитвенно руками, закутанную в мраморные складки. Он не видит, что сиреневые отсветы падают на его лицо и расплёскивают стеклянные цвета, выделяя одни черты, скрадывая другие, и струятся по плечу накинутой королевской мантией. Зато это видит Моцарт, и ему иррационально хорошо от того, что он это замечает. Разлившиеся по лицу Сальери оттенки отдаются в голове Моцарта волнистым легато верхних нот — он сам ещё не понимает, какого инструмента. Моцарт видит его в звуках, ведь Сальери — весь о музыке. Математически строгая теория и вдохновение не могли сойтись бы ближе, чем в нём, и кажется, что уже при создании его музыки, при первых попытках найти нужную тональность, одно считается с другим, рождая стройную живую красоту. — Ты помнишь, я сказал, — начинает он и замолкает, понижая голос. Размытые ряды скамеек осуждающе выступают из полутьмы. — Я помню всё, что ты говоришь, — отвечая на паузу, говорит Сальери. Моцарт косится на него недоверчиво-насмешливо — всё-всё? Хоть викторину устраивай, но это потом — если вспомнится. — Я говорил, что я не знаю, почему я с тобой. Это очень важно для меня — быть с тобой, но я не знаю, почему именно ты. И помнишь, я ещё говорил, что не чувствую себя целым? Сальери кивает, и разноцветные блики дёргаются, ломаются и тут же возвращаются на прежнее место — синий на лоб, фиолетовый на скулы, капелька изумрудного — около носа. Это похоже на короткий прыжок из гаммы в гамму и обратно, и Моцарт слышит, как рассыпаются диезы и быстро, как в обратной перемотке, собираются обратно. — Так вот, — заставляя голос звучать громче музыкальных мыслей, продолжает он увереннее, — с тобой это по-другому. Не то чтобы ты как моя вторая половинка и дополняешь меня, — он усмехается, перечисляя особенно нелепые сейчас клише, — но я как бы забываю об этом, и это становится неважным. Наверное, я просто успокаиваюсь, понимаешь, и я... счастлив? Последнее Моцарт выговаривает с запинкой, смущённый тем, что такое простое слово вдруг смогло описать его. Сальери улыбается уголком губ. — Вот как, — подводит он итог, и мягкий полушёпот падает в темноту, пропитанную тихими молитвами и дрожью чёток, просмоленную глубоким стройным пением, осевшим с пылью на камни и заблудившимся в нефе эхом ежедневных служб. — Вот так, — кивает Моцарт, не зная, что делать дальше. Сальери делает шаг в его сторону, сбивая угасающие отблики на своём лице и плавный мажор в голове Моцарта, и обнимает. Целует в макушку и прижимается к его голове щекой, обрывками дыхания задевая кончик уха, устраивая руку под лопатками, упирается острым подбородком в плечо. Моцарт охватывает его поперёк груди, ладонями касаясь позвонков, и, довольно улыбаясь ему в плечо, тихо говорит: — Я чувствую, как ты дышишь. В этом есть что-то сокровенно тайное, интимное — быть достаточно близко, чтобы услышать чье-то дыхание и почувствовать, как в твоё сердце гулко бьётся чужое, спрятанное, а всё-таки по-живому трепетное. Моцарт сжимает Сальери, чувствует, как под пальцами ширится на вдохе его грудная клетка, и дышит его по-особому пахнущим теплом, впитавшим в себя разрозненные неизвестные воспоминания и обрывки не(до-на)писанной музыки. Сальери хмыкает и молчит, будто прислушивается, чтобы тоже это почувствовать.