Трудности выживания на уроке математики

Средняя линия треугольника параллельна третьей стороне и равна ее половине. Мистер Клеттенберг недовольно цокнул языком, заметив вязь чернильных букв, выползших на левое запястье Ани. Девушка поспешно спрятала надписи в длинных рукавах. "Тупая мразь". "Тварь". "Блядь". "Сдохни". И нарисованное, будто в насмешку, сердечко. Зорич была реалисткой и, вопреки надписям на руке, далеко не глупой: она знала, что такое эквайринг и как за пять секунд хакнуть Центральный Банк любой страны мира. А еще она знала, сколько стоит ее доверие (всего лишь одобрительная улыбка ее отца) и как одним действием разбить ее сердце (гневная пощечина от него же). Ссылка в Англию - отправная точка самоуничтожения. - Там тебе будет лучше. "Нет, папа, не будет" постепенно менялось на "Мне будет лучше везде, где нет тебя". Аня (в новой школе ее звали Анна или Энн) не решалась надписи вырезать. Ей, склонной к саморазрушению, казалось, что будто мир с ее отъезда из России застыл в формалине, будто ее жизнь внезапно замедлила свой ход. Новые знакомства будто проходили мимо нее, оставляя сердце равнодушным, происходили не с ней. Не случалось ни-че-го. И это было невыносимо. Однако Зорич боялась отчего-то даже не боли, а шрамов. Надписи ручкой стали временным компромиссом. И, когда девушка уже думала, что она навсегда останется в этом остановившемся времени, сводящим ее с ума, появился Мэй (боги, благословите Мэя!). Они начинали с нуля, с низов, с самых азов. С настороженных косых взглядов до чутких касаний. С выплюнутых в припадке гнева слов до нежных поцелуев. Аня, словно дикий звереныш, скалилась, в руки не давалась, смотрела презрительно и враждебно. Тяжело доверять чужаку, коли щека еще горит от пощечины, оставленной родной рукой. Мэй, ядовитый и наглый, баловень судьбы и учителей, поначалу и к Ане относился как к забавной игрушке. Как они пришли к взаимопониманию? Как она научилась снова чувствовать? Как он научился уважать и понимать? Дали бы Вонг волю - он бы на руках ее, честное слово, носил. Аня с этого бесилась, конечно, потому что она могла и сама. И потому, что она могла и сама, Мэй к девушке с таким трепетом и относился. "Я стеклянный сосуд со свечою внутри"*. - А-нэш-ка, - заплетающимся языком произносил Мэй, и Зорич смеялась. Парень катал на языке ее имя и говорил все более уверенно. - Анэшка. Анэчка. Анечка. И всегда добавлял: - Моя. "Тупая мразь". "Тварь". "Блядь". "Сдохни". И нарисованное, будто в насмешку, сердечко. Мэй каждую чернильную черточку выцеловывал и улыбался потом абсолютно синими губами. Буквы стирались, и в груди распрямлялась какая-то сжатая пружина, постоянно напряженная и ноющая. За такие моменты Зорич была готова продать душу. Аня была реалисткой и, вопреки надписям на руке, далеко не глупой: она знала, что такое эквайринг и как за пять секунд хакнуть Центральный Банк любой страны мира. А еще она знала теперь, что такое - любить до трясущихся коленок и бабочек в животе, или как там говорят. О, не узнать бы никогда, что же эту любовь разобьет, какая пощечина сломает хрупкое чувство! Пожалуйста, дайте никогда этого не узнать!