Phobophilia

      С первых же часов знакомства Джонатан понял, что Джервис любит поговорить. Разговор был для него одним из видов искусства, наравне с музыкой, литературой и сценическим мастерством. Тема, тон, манера разговора не имели для него особого значения — Джонатан замечал, что Джервис с одинаковым удовольствием говорил как о свежих сплетнях, касающихся руководства лечебницы, так и о великих писателях; как о значительно сниженных санитарных нормах в столовой, так и о поразивших его в свое время пьесах. По прошествии некоторого времени Джонатан заметил еще кое-что: для Джервиса количество участников разговора также не имело абсолютно никакого значения. Его собеседник, то есть сам Джонатан, мог не произносить ни слова на протяжении получаса, что нисколько не мешало Джервису благодарить его потом за чудесную беседу. Иногда казалось, что он воспринимает общение как еще одно из многих своих выступлений, видя себя одновременно и артистом, и зрителем; в одно и то же время Джервис говорил и слушал, выступал и созерцал, исполнял на сцене иногда почти болезненно личную импровизацию и шепотом рассказывал о своей жизни соседям по партеру.       Наверное, другие собеседники Джервиса были не очень довольны таким положением дел. Джонатана же в целом все устраивало: он не сильно жаждал делиться подробностями своей собственной жизни, и в то же время, ему нравилось слушать Джервиса. Смотреть на Джервиса в процессе его спонтанных выступлений, на его несколько преувеличенные, театральные, изящные жесты, на его живую мимику. На его лице отражалась любая, даже самая мимолетная эмоция, малейшую смену настроения в процессе разговора можно было прочесть в его глазах. Иногда Джонатан на несколько мгновений прикрывал глаза или отводил их в другую сторону, чтобы сосредоточиться на его голосе. Джервис отлично умел держать внимание аудитории, сколь бы малой она не была, то драматически повышая голос до легкой дрожи в конце фразы, то переходя почти на шепот. Эти переливы образовывали единую мелодию повествования, в котором Джервис был и дирижером, и музыкантом.       По прошествии некоторого времени Джонатан даже не мог назвать это просто разговором. Это было полноценное представление, настолько пронзительно сыгранное, что он ощущал свое присутствие в каждой из рассказываемых историй. Постылые серые стены больницы истончались, как бумага, на которой Джонатану приходилось рисовать, и на них проступали яркие, живописные картины, которые Джервис писал не карандашом или кистью, а свои телом и своим голосом. Отчасти Джонатан предпочитал молчать еще и потому, что боялся нарушить магию момента — он помнил, как сильно его самого выводят из себя попытки отвлечь его от своих занятий! И он был бесконечно счастлив, что из-за мешка Джервис не может видеть его лицо — Джонатан был уверен, что в те моменты, когда он завороженно слушает Джервиса, его выражение откровенно идиотское. Он знал, что Джервис никогда бы не согласился с этим утверждением, особенно учитывая те чувства, которые последний испытывал из-за невозможности увидеть лицо своего собеседника.       Наблюдая за Джервисом, он мог понять его: сам Джонатан ощущал бы себя обделенным чем-то важным и прекрасным, если бы лицо Джервиса было закрыто. С другой стороны, Джонатан не обладал и тысячной долей сценического таланта своего друга — казалось бы, невелика потеря! Но и на это уже он сам мог возразить, что для Джервиса наличие или полное отсутствие этого таланта не имело абсолютно никакого значения.       Слушая Джервиса, Джонатан все лучше понимал его, все больше узнавал о нем и, наконец, ощущал себя все ближе к нему. Доверие, расслабленность, комфорт — все эти чувства приближали наступление того момента, когда Джонатан наконец решится открыться Джервису — во всех смыслах.       Единственное, о чем он жалел — вряд ли он сможет облечь это в правильные слова и сообщить об этом Джервису. Он надеялся, что эти мысли можно прочесть в его глазах. Или ощутить на кончиках пальцев, когда он попробует улыбнуться в тот момент, когда ладони Джервиса коснутся его лица.