Простые вещи

Андрей Бабич хотел бы, чтобы у него было спокойное детство. Без строгого, непререкаемого «В шесть чтоб домой», когда веселье в самом разгаре, когда ещё даже не начало темнеть в жаркую летнюю пору и самое время устроить игры в прятки всем посёлком или посидеть у костра, запекая стыренную из закромов картошку. Без ежедневной проверки дневника и грозных, мечущих молнии взглядов от увиденных «четвёрок». Без забитых всякими развивающими кружками будней. Андрей Бабич хотел бы, чтобы у него была бурная юность. Не пропадать скучными вечерами в обнимку с книгой (не всегда — интересной) и не внушать самому себе, что экономическая специальность откроет ему все возможные двери во все возможные «большие дома». Андрей Бабич хотел бы, чтобы у него была сложная, наполненная разнообразными каплями-сферами молодость, но, чем быстрее он перешагивал угрожающую черту «тридцатник» — не в мутно-оптимистичном духе «Сектора газа», а в том самом, что нависает острием ножа над кадыком, внушая, что за той чертой — ничего уже не будет — тем яснее ощущал, чего он всё-таки хочет от этой блядской жизни. Простых вещей. Богдан был слишком сложен для него, как детский паззл на тысячу элементов, который он складывал вместе с родителями целых три дня, но всецелой картинки всё равно не сложилось, потому что нескольких мозаичных крошек не хватало. Андрей их, конечно, нашёл спустя месяц, когда всё-таки решил устроить уборку под диваном, но к тому моменту яркая, разноцветная коробка с изображением его любимых диснеевских героев была уже отправлена высоко на антресоли, а всякий интерес был окончательно утерян. Богдан был словно многослойным и в то же время разобранным на части, и каждую из этих его долек нельзя было разрезать ножом — чрезмерно хрупкими были эти стенки, да и сам Лисевский при всей своей статичности был для активного, не могущего усидеть на месте Андрея чересчур динамичным. Динамичными были его мысли, витающие где-то далеко за пределами земной атмосферы, динамичными были его взгляды — от молебно-просящих до требовательно-острых, динамичными были его поступки — внезапные объятия, касания руки, молчаливые предложения выпить или односложные «похавать». Это было так просто для Богдана, но для Андрея — слишком сложно. А он хотел простых вещей. Просто — проснуться вдвоём в одной постели, ощущая тепло лежащего рядом тела, и тихо, про себя радоваться, что он всё-таки сумел его согреть. Просто — делить один номер на двоих, уживаясь в мелких бытовых мелочах и деля одну на двоих зарядку для телефона и даже бритву — Андрей, как обычно, впопыхах положить её забыл, а Лисевскому, как обычно, было похуй. Просто — сидеть в одной комнате всей командой, обязательно бедром чувствуя бедро Богдана, и пить лёгкое, дурманящее голову вино, только для расслабления и необременяющей атмосферы надвигающегося пиздеца завтра на «Разминке» или через несколько дней на «Гала-концерте», а затем и в сезоне, если они туда, конечно же, пройдут. Просто — улыбаться не по-зимнему солнечным бликам на противоположной стене и ловить в глазах Лисевского ответную улыбку, которая зажигалась на его лице редко, но Андрей готов был отдать многое за её повторение. Просто — курить прямо в постели и касаться везде, где только хочется, не боясь последствий и предупреждающе-молящих взглядов и внезапного открытия, что нескольких маленьких паззликов снова не хватило. Но было сложно. Была одна постель, но Лисевский ложился позже, предпочитая либо бухать в одиночку в холле «Жемчужины», либо несоразмерно долго курить на балконе, и Андрей засыпал первый, а когда просыпался — Богдана уже не было рядом. Был один номер и общие вещи на двоих, но Лисевский сводил свой быт к минимуму, таская одни и те же шмотки и забывая зарядить мобильный, отчего раздражённый Андрей ещё больше нервничал, когда в час ночи Богдан не возвращался. Был промозглый, пробирающий до мозга костей ветер, несмотря на бледное, подслеповатое солнце, медленно и явно лениво разрезающее влажный сочинский воздух. И был Богдан, который, несмотря на то, что человека ближе, чем Андрей, у него не было, несмотря на то, что он умел быть решительным и знал, как заставить капитана отнюдь не по-капитански, теряя всю свою напускную строгость и величие, дрожать и трепетать рядом с ним, судорожно сглатывая от чужой руки на своём бедре и шероховатых, чуть обветренных губ на своей шее, — выстроил вокруг себя броню из толстого пуленепробиваемого стекла и даже, прежде чем войти в собственный номер, приоткрывал на щёлку дверь, впуская в комнату свою вечно лохматую голову, похожую на гнездо безалаберной кукушки, и абсолютно серьёзно, не пропуская ни тени эмоций, спрашивал: — … можно? Андрей никак не мог взять в толк, зачем Лисевский каждый раз задаёт ему этот вопрос. И почему не задаёт, когда, по-хорошему, следовало бы раньше — Андрей представлял себе другую жизнь, более «правильную» и «нормативную», а когда Богдан это окончательно понял, Бабич осознал, что правильно то, что максимально просто. Просто было там, за пределами Твери, когда не было ничего такого, что бы довлело над покалеченными судьбами этих двоих. Богдана шатало с каждым днём всё больше и больше, и если город Сочи остался в его памяти опасной магистралью с оранжевым сигналом светофора, то непродолжительные гастроли в Казахстане упорно подсвечивались в его подсознании красным. — Ты курил три минуты назад, — Андрей метнул осторожный, но максимально твёрдо-решительный взгляд, на что Лисевский вяло отмахнулся, сгребая со стола мятую пачку сигарет. Несколько раз за вечер он бездумно сжимал её в руке, отчего несколько папирос рассыпались в крошку, затем почти любовно распрямлял, поглаживая шарниры сигаретной пачки, и, забываясь, снова вынимал никотиновую заводскую скрутку, припечатывая её в рекордные три с половиной затяжки. — А ты меня целовал три минуты назад. Хочешь сказать, повторения не будет? Чуть заплетающийся язык и покрытые туманной оболочкой глаза, превратившиеся в две Марианские впадины Тихого океана, — Лисевский был как раз в том состоянии, когда «просто». Но даже его «просто» было крайней ступенью «сложно» Андрея — когда одному хотелось всё того же лета и тепла, другой подыхал от удушливого зноя апрельской весной и мечтал о возвращении в Сочи образца прошлого года, где можно было почти беззаботно гулять и наслаждаться лёгким прозрачным воздухом нехолодных и нежарких южных краёв. Но всё же простые вещи — редкость для Богдана, хотя Андрей всё чаще ловил себя на мысли, что иногда ему до сих пор было непросто находиться на таком до смешного ничтожном расстоянии с Лисевским — непросто понимать, что он впустил его в свою зону комфорта сам, не сковывается и не собирается испуганно отпрянуть или, похуистично пожимая плечами, уйти курить в другое место. — Конечно, будет. Ты же помнишь, месяц назад у нас всё закончилось не только поцелуями. Андрей никогда не напирает просто — это сделать ему гораздо сложнее, чем думает сам Богдан. Для этого нужно отмести не только капитана, но ещё и лицо, изредка, но всё же мелькающее на экране телевизора, да ещё и на «единичке», нужно отмести строгого, принципиального борца за правду и совесть преподавателя, нужно отмести того себя, что, тайком, скрываясь от проницательного взгляда Лисевского, отвечал на входящие сообщения, не забывая в конце ставить какие-то несуразно-сопливые смайлы, ничуть не отображая никакие эмоции на лице. Андрей никогда не напирает сложно — ему хватает только провокаций, чтобы Богдан сам вжал его в гипсокартонную стену; будь он чуть более решительным — возможно, тогда бы ничего не случилось бы вообще. Лисевский имел хорошие «тормоза», и весь его «газ» был лишь следствием протеста и противодействия, и потому Андрею оставалось лишь принимать и поддерживать разжигающуюся искорку между ними. В пожаре сгорели оба бы дотла. — Не люблю повторяться. Я даже одну и ту же шутку каждый раз произношу по-разному. Не знал? Богдан слегка стиснул его руку у запястья, нажимая и проводя по округлой косточке большими пальцами, словно считывая бит его сердечной мышцы. Андрей, похоронив наметившуюся было в уголках губ улыбку, едко ухмыльнулся на одну сторону, свободной рукой дёргая Лисевского на себя. Слишком сложно. Те самые потерявшиеся элементы — в их слишком медленной скорости навстречу друг другу. Богдан зеркально отразил его ухмылку, нарочно касаясь губами бешено пульсирующей жилки на шее, и вдавил корпусом сильнее в балконную дверь. Андрей дёрнулся, как будто стекло за его спиной может не выдержать и треснуть. Дёрнулся, как будто с ним действительно может случиться что-то непоправимое. Что-то, что действительно сможет ему как-то навредить. Как будто Лисевский сам боится этого. Как будто… слишком просто.