Burning for your touch

. Исак приходит в бассейн заранее. Его повышенная тревожность и привычка заранее готовиться ко всему, что может повлиять на события каждого дня, привели к тому, что он всё же взял с собой гидрокостюм на случай, если передумает или если у кого-то ещё возникнет блестящая идея пойти в закрытый бассейн в середине лета. Он в раздевалке один, гипнотизирует взглядом гидрокостюм, у которого, кажется, тоже появились глаза, и он наблюдает за Исаком, осуждает его. Исак чувствует нервозность и неуверенность, как человек, направляющийся в аэропорт и не могущий избавиться от навязчивой идеи, что забыл что-то важное. Теперь даже его аналогии не имеют смысла. Уверенность, которую он ощущал дома и по дороге в бассейн, теперь оставила его, сомнения вновь завладели мыслями. В результате Исак надевает гидрокостюм, но не застёгивает его до конца. Он быстро идёт к бассейну и, не раздумывая, прыгает в воду. Вода всегда делала его сильным. Так получается и сейчас. После пятнадцатиминутного напряжённого внутреннего спора с самим собой Исак наконец расстёгивает молнию, держась за маленькую лестницу у края бассейна. Он поспешно стаскивает с себя костюм, и вода, доходящая до его нижней губы, продолжает скрывать тело Исака. Он плавает и ждёт, когда снова начнёт чувствовать себя комфортно. Он ждёт, когда по коже перестанут бежать мурашки. Он свободен. Наконец-то. . Эвен должен скоро прийти. Исак специально надел пластиковые часы, чтобы следить за временем, и он знает, что Эвен никогда не опаздывает на их свидания в бассейне. Поэтому он не удивляется, когда слышит шум, доносящийся из раздевалки. Потому что это должен быть Эвен. Обязательно. Исак поворачивается спиной к входу и решает удивить его. Это глупо, но он думает, что Эвен оценит тот факт, что Исак снова разделся перед ним. В конце концов Эвен любит чувствовать себя особенным. Исак продолжает держаться на воде, отвернувшись от входа, и вдруг слышит, как кто-то снисходительно усмехается позади. Кровь мгновенно застывает у него в жилах. — Так-так-так. Полагаю, что ты иногда всё же раздеваешься? Исак в панике оборачивается, лихорадочно ища глазами свой костюм, и понимает, что он находится в руках Эрика. Блядь. Эрик и ещё какой-то парень, имя которого Исак никогда не считал нужным запомнить (Нильс? Матс?), стоят у бортика и улыбаются друг другу. И Исак чувствует себя таким маленьким в воде, меньше и беззащитнее, чем когда бы то ни было, потому что он без одежды, и он мокрый. Он не может спрятаться, как и не может защитить себя. Лучший вариант для него — не показывать охватившую его панику, оставаться холодным и собранным. Они не знают, что он в данный момент уязвим и беззащитен. Ему нужно продолжать играть свою обычную роль. — Эрик, — спокойно выдыхает Исак, поднимая руки, чтобы закрыть грудь. — Что привело тебя в закрытый бассейн в середине лета? Снова чувствуешь неуверенность из-за своего тела? Тебя не взяли на очередной модный показ? Возможно, если Исак сможет вывести его из себя, тот просто уйдёт. Эрику всегда нравилось трепаться, но он каждый раз принимал слова Исака близко к сердцу и сбегал прочь, когда они задевали его. Исаку никогда не приходилось использовать руки, чтобы обжечь Эрика. Слова всегда оказывались не менее эффективными. Но улыбка Эрика становится только шире, словно у него есть какой-то козырь. Это заставляет сердце Исака чаще забиться в груди, его показное спокойствие теперь вряд ли поможет. — Вообще-то мы здесь, чтобы поговорить с тобой, Исак, — хихикнув, говорит он. — О, правда? — фыркает Исак, но выходит неубедительно. — Хочешь, чтобы я нанёс очередной удар по твоему самолюбию? То есть слухи всё-таки правда? Ты мазохист? Тебе нравится, когда тебя унижают? Улыбка Эрика немного гаснет. Он очевидно раздражён. Но у Исака нет времени облегчённо выдохнуть, потому что Эрик улыбается снова. — Забавно, что ты спросил. Потому что вообще-то я здесь, чтобы проверить, правдивы ли слухи о тебе, — говорит он. Какие слухи. — Я по-прежнему не играю за ту команду, Эрик. Боюсь, что ты не можешь мне отсосать. Прости, — бормочет Исак, прибегая к последнему средству. Он знает, что больше всего Эрика задевает, когда его называют геем, так как он слишком печётся о своей внешности. Эрик бросается вперёд как рассерженный ребёнок и прыгает в воду. И это было бы смешно, если бы Исак так не беспокоился из-за своей голой груди и того факта, что друг Эрика (Нильс? Ларс?) тоже оказался с ними в бассейне. — Ах ты, грёбаная задница! — кричит Эрик, выныривая на поверхность. На мгновение Исак задумывается, а умеет ли он вообще плавать, наблюдая, как Эрик пытается не наглотаться воды. — Тебя так легко завести. Ты такой предсказуемый, — ухмыляется Исак, немного отплывая от них. Но Эрик и другой парень продолжают приближаться к нему. Создаётся впечатление, что они больше не боятся неизбежного. Словно, единственное, что защищало Исака всё это время, теперь исчезло. Они приближаются к нему так, будто не боятся к нему прикасаться. — Парни, нужно ли мне вам напомнить, что вы… — начинает Исак, но слова застревают у него в горле в тот момент, когда рука Эрика ложится на его мокрое плечо. Какое-то мгновение ничего не происходит. А потом весь мир Исака начинает рушиться у него на глазах. — Твою ж мать! — радостно кричит Эрик и начинает смеяться. Он смеётся, пока всё внутри Исака каменеет и начинает разрушаться, кислород перестаёт поступать в его лёгкие. — Боже мой! Так это правда?! Ты не можешь обжигать людей в воде? Всё это время, когда ты был таким невыносимо высокомерным, мы могли просто тебя утопить, когда… Эрик замолкает, и Исаку хотелось бы, чтобы он продолжал. Пожалуйста. Нет. Только не это. Всё, что угодно, только не это. — Господи, что это за херня у тебя на груди?! Нет. Исак отключается. На какое-то мгновение он покидает своё тело. Глаза Эрика широко открыты и устремлены на то единственное место, куда никому не позволено смотреть. И это причиняет Исаку боль. Это непоправимо обжигает и ранит его — видеть взгляд Эрика, его отвращение, жалость. — Чувак, посмотри на это! — машет Эрик Нильсу или Ларсу, и Исак не понимает, как он до сих пор держится на воде, если его мозг перестал функционировать. — Господи, да как тебе разрешают приходить в бассейн с таким дерьмом на груди?! — гогочет Эрик, и он так жесток. Исак никогда не чувствовал себя настолько разбитым. — Ты реально гниёшь изнутри. Я обращусь с жалобой в администрацию бассейна. Это явно противоречит нормам гигиены. Исак ничем не может ответить. У него пересохло горло. Слова покинули его. Его мозг застрял где-то между яростью, шоком и болью. — Всё это время ты издевался надо мной, говоря, что я недостаточно привлекательный, в то время как ты сам настолько отвратительный? Ты поэтому носишь столько одежды? Потому что ты, блядь, такой безобразный? «Ты хотя бы представляешь, насколько ты красивый?» Мысли Исака возвращаются к словам Эвена. Красивый. Эвен назвал Исака красивым, когда увидел то же самое, что видит сейчас Эрик. И Исак чувствует, что его трясёт от злости и стыда, потому что Эвен — Лгун. Всё, что он говорит, — ложь. Однако сильнее всего обжигает понимание, что Исак так и знал. Он знал, что эти слова ничего не значили, но его реакция на отвращение Эрика — живое доказательство, что он позволил словам Эвена повлиять на себя. Красивый. У Исака начинает звенеть в ушах. Он не хочет этого слышать. Не хочет слышать, какой он уродливый и отвратительный. Он и так это знает. Ему не нужно, чтобы кто-то повторял слова его матери. Ему не нужно всё это слышать. Исак покидает своё тело. Он покидает его, пока лёгкие не начинают гореть, и гореть, и гореть, и гореть. И ему нужно какое-то мгновение, чтобы понять, что он больше не дышит. Что его лёгкие горят из-за недостатка кислорода, а не из-за боли, разрывающей его сердце. Что он под водой и не может дышать. Эрик пытается его утопить. Исак думает об этом какое-то мгновение — о том, чтобы сдаться, чтобы отпустить. Разве это не было бы приятно? Отпустить всё. Стать наконец свободным. Эрик провёл бы свою жизнь за решёткой, а его мать умерла бы от горя. Разве это не было бы приятно? Хельге, услышав об этом, наверное, возненавидел бы себя ещё больше. Каждый, кто когда-то был к нему несправедлив, почувствовал бы вину, приобрёл бы шрам на всю жизнь. Разве это не было бы приятно? Да и не то чтобы Исаку было что терять. Жизнь, полная агонии, боли и стыда. Жизнь, полная разочарований и одиночества. Жизнь без света и утешения. Жизнь настолько пустая, что единственное, что делает её терпимой — это книги, громкая музыка и философия. Его жизнь так скучна, так болезненна, так бессмысленна. Разве это не было бы приятно? Кто стал бы оплакивать его? Кто? Сестра ненавидит его. Юнас, наверное, забудет его через неделю. У него есть Эва. Кто есть у Исака? Кто есть у него кроме двух соседей по квартире, которые, вероятно, испытывают ту же боль, что и он, и парня, чья улыбка превращает самые тёмные моменты в яркие весенние дни. Парень, который называет его красивым. Парень, который… Что за хуйню я творю. Дальше всё будто в тумане. Исак отключается. Такое уже происходило раньше. Но никогда с такой интенсивностью, с таким жаром и яростью. Что-то овладевает им. Что-то иное, какая-то сущность, не имеющая с ним ничего общего. Это ожог. Ожог на мгновение оставляет его тело, вырывается на свободу. Холодная вода вдруг начинает казаться горящей лавой, только вот теперь Исак горит не внутри. Он горит снаружи. Он поджигает воду. Его сердце пылает огнём, и вода делает то же самое. Он не осознаёт, что душит Эрика, оставляя глубокие ожоги вокруг его шеи, пока не приходит в себя, пока снова не чувствует прикосновение, которое всегда успокаивает его, всегда возвращает его к жизни, всегда даёт опору. — Исак, перестань! Пожалуйста! Это я! Это Эвен. Он в бассейне. Он позади Исака, пытается его обнять. Исак мгновенно разжимает руки. Он опускает их и понимает, что с трудом видит, с трудом дышит. Он ничего не замечает. Он не видит, как Эрик с приятелем выбираются из бассейна с явными ожогами на коже. Не помнит, как Эвен вытаскивает его из воды. Не слышит, как в происходящее вмешиваются работники бассейна, среагировавшие на крики. Его трясёт, и трясёт, и трясёт. . Его оцепенение не проходит. Эвен уже закончил убеждать бедную девушку, работающую на ресепшене, что ничего не случилось, а Исак всё ещё не в себе, его по-прежнему трясёт. Он стоит под душем десять, двадцать, тридцать минут. Он не может успокоиться. Он понятия не имеет, сколько времени уже провёл в общей душевой. — Исак, — наконец раздаётся шёпот Эвена сзади, их мокрые тела на безопасном расстоянии друг от друга. И он невероятно добр, что попытался дать Исаку время, чтобы осознать произошедшее. Его голос мягкий и осторожный, и так можно охарактеризовать все действия и слова Эвена после фестиваля, после палатки, и признаний, и последовавшей за этим бессмысленной привязанности. Исак пока не может чётко формулировать мысли, но он не уверен, что ненавидит это — то, что к нему относятся с такой заботой, словно он хрупкий и может сломаться в любой момент. Он научился бояться жалости и естественного дисбаланса в отношениях с людьми, когда у него впервые проявились симптомы заболевания. И он изо всех сил старался восстановить этот баланс, убедиться, что никто не смотрит на него свысока, просчитывая каждый ход в своих манипуляциях. Исак всегда ненавидел, когда оказывался предметом подобной мягкости. Но он бы солгал, если бы сказал, что то, с какой заботой относился к нему Эвен, временами не заставляло Исака чувствовать собственную значимость. — Исак, — повторяет Эвен, на этот раз более уверенно, и это возвращает Исака назад, напоминает ему о том, где он находится и что только что произошло, о причине, по которой он стоит, повернувшись спиной к Эвену, о причине, по которой у него перехватывает горло. Его мозг пытается осмыслить все возможные варианты развития событий. Он пытается сконцентрироваться на чём-то одном, пытается отложить остальные мысли в сторону, зацепившись за что-то важное. Но он не может сконцентрироваться. Он не может дышать. Он даже видеть не может. — Блядь. Ты дрожишь, — вздыхает позади него Эвен. Исак слышит его удаляющиеся шаги и концентрируется на этой мысли. Он пытается угадать, куда пойдёт Эвен, что он сделает, чтобы Исак перестал дрожать, да и вообще сделает ли что-то. Исак пытается представить, станет ли Эвен думать о нём хуже, когда осознает, чему только что был свидетелем, перестанет ли он относиться к нему с такой заботой. Исак задумывается, заметил ли Эвен ожоги на шее Эрика, которые он оставил, пытаясь задушить и утопить его в приступе ярости. Исаку интересно, нравится ли Эвену эта его сторона — неукротимая, неудержимая и неутолимая ярость и страстная жажда мести, которая живёт в нём и заставляет кожу гореть. Исак пытается угадать, не ушёл ли Эвен из бассейна, не придётся ли ему после всего идти домой одному. Он думает, не ждёт ли его Эрик с друзьями на улице, разнеслись ли уже сплетни и стало ли всем известно то, что Исак так упорно старался скрыть. Он настолько погружается в собственные мысли, что не слышит шаги Эвена в раздевалке. Однако он чувствует его позади себя. Так близко. Как всегда. Эвен накидывает ему на плечи большое полотенце, и Исак с трудом удерживается, чтобы не отпрыгнуть от него. Он по-прежнему дрожит, голова по-прежнему кружится, он по-прежнему ждёт, чтобы злость улеглась и оставила его тело. Но Исак боится, что вместо неё придут тревожные мысли и бессмысленные страдания. Эрик всем расскажет. Все узнают. Все. Руки Эвена всё ещё лежат на его плечах, и Исак не понимает почему, пока Эвен не притягивает его к груди, обнимая сзади, укутывая полотенцем его грудь, и его руки, и его живот. Исак не может сдержать судорожный вздох, когда Эвен упирается подбородком в его плечо и сжимает руки. — Я читал, что объятия помогают в стрессовых ситуациях, — шепчет Эвен ему на ухо, и его голос успокаивает водоворот мыслей Исака, заставляя лишь одну из них ярко сиять в темноте его разума: Эвен его не ненавидит. — А ещё я читал, что они помогают людям перестать дрожать, — продолжает Эвен, начиная медленно раскачивать их из стороны в сторону под только ему известную мелодию, играющую у него в голове. Исак понимает, что не произнёс ни слова с того момента, как Эвен вытащил его из бассейна. Возможно, это и не нужно. Возможно, он может позволить своему телу говорить за него. Он откидывается на грудь Эвена и принимает утешающие прикосновения. Исак поднимает руки и накрывает ими руки Эвена. Он одновременно благодарен, и обеспокоен, и напуган, и опустошён. — Всё будет хорошо, — говорит ему Эвен. — Мы что-нибудь придумаем. Всё будет хорошо. Исак впивается пальцами в голые мокрые руки Эвена и впитывает эти успокаивающие слова, позволяет своему телу купаться в химических веществах, которыми Эвен мастерски наполняет его мозг. — Мне так жаль, — наконец бормочет Исак, когда вспоминает, что задел лицо Эвена, пытаясь его оттолкнуть. — Блядь, у меня совсем крышу снесло! — Всё нормально, — отвечает Эвен, крепче обнимая его. Тогда Исак вспоминает, что обжёг Эрика в воде, и пытается выскользнуть из рук Эвена. — Эвен, я его обжёг, — объясняет Исак срывающимся голосом. — Мы были в воде, и я всё равно его обжёг. — Я в порядке, — говорит Эвен, притягивая его обратно. — Я не обжёгся. Ты обжёг только его. Всё нормально. Потом Эвен прикасается губами к коже Исака там, где шея переходит в плечо; мягкий, нежный поцелуй, наполняющий его покоем и возвращающий назад. Они медленно раскачиваются в любящих объятьях, которые Исак изо всех сил будет пытаться забыть потом, как делал и делает со всем, что не может понять или объяснить с рациональной и научной точки зрения. Но сейчас он в стрессовой ситуации. И Эвен возвращает ему долг за то, что Исак утешал его на пляже, и за кебаб, и за всё остальное. И Исак примет это. Сейчас Исак готов принять всё что угодно. — Знаешь, что я делаю, когда всё кажется дерьмом, и я не могу думать? — шепчет Эвен, касаясь губами кожи Исака, и его голос успокаивающий и мягкий. — Что? — Я концентрируюсь на том, чтобы пережить эту минуту, и говорю себе, что следующая будет лучше, — отвечает Эвен, продолжая покачивать их из стороны в сторону, продолжая обнимать его. — Я просто концентрируюсь на том, чтобы дышать. Если ты сможешь дышать в течение минуты и не думать больше ни о чём, то всё станет лучше. Гарантирую. Это не так. Исак знает, что заявление Эвена не имеет под собой никакой научной базы, но оно — как луч надежды. — Всего минуту? — бормочет он. — Да, всего одну минуту. Это всё, что нужно. Он дышит в течение минуты, а потом ещё одной, и ещё одной, пока тоска не начинает постепенно отпускать его. И когда Эвен поворачивает Исака к себе, чтобы заглянуть ему в глаза, чтобы обхватить его лицо большими и нежными руками, чтобы, не морщась, посмотреть на голую грудь Исака, а потом осмотреть его с головы до ног, чтобы убедиться, что на нём нет повреждений, Исака охватывает отчаянное желание снова обнять его, снова оказаться в его объятьях. — На тебе никаких повреждений. Это хорошо, — говорит Эвен после тщательного осмотра. И Исак хотел бы сказать ему, что ему всё равно больно. Что, пусть этого и не видно, но его сердце охвачено огнём. Но, возможно, ему не нужно этого говорить, потому что Эвен снова заглядывает ему в глаза, нежно гладя большим пальцем по скуле, и спрашивает: — Ещё окситоцина? Исак кивает, ожидая ещё одного крепкого объятия. Его сердце парит, когда Эвен целует его в губы. С заботой. С любовью. Мозг Исака пытается понять, почему в его груди и голове сейчас взрываются фейерверки, ведь они целовались уже тринадцать раз. Тринадцать. Он считал каждый божий раз. Он считал. Это помогает ему сконцентрироваться, классифицировать. Что считается поцелуем? Каждый раз, когда их губы соприкасаются независимо от длительности интервала между поцелуями, или это каждый раз, когда они делают это снова, каждый раз, когда они «целуются» после долгого перерыва. Тринадцать раз, если считать отдельные события, сорок девять — если считать каждый раз, когда их губы расставались, чтобы встретиться снова, каждое прикосновение, каждое движение языка. Почему его мозг объят пламенем? Почему он так возбуждён, хотя только что чуть не утопил в бассейне двух парней? Где энтропия? Почему второй закон термодинамики не применяется к этому, к ним, к Исаку и Эвену? Почему Исаку не надоедают эти поцелуи? Почему они по-прежнему лишают его слов и воли, хотя они — всего лишь обмен физиологическими жидкостями? Исак открывается ему навстречу и ахает, когда рука Эвена оказывается на его голом боку, сжимает его. Он вспыхивает, когда Эвен стонет ему в рот и притягивает ближе. Есть что-то неоспоримо привлекательное, и волнующее, и ошеломляющее в Эвене несмотря на его мягкость. Его руки, его запах, его голос, его поцелуи, такие резкие, и настоящие, и мужские, и сладкие. Исак уже смирился с фактом, что по какой-то причине его атомы испытывают непреодолимое влечение к атомам Эвена. Слабое ядерное взаимодействие между ними несомненно увеличивается, электромагнитная сила связывает их друг с другом. Сильное взаимодействие превратило жизнь Исака в полный бардак, когда Эвен игнорировал его после поездки в коттедж. Он не мог этого вынести — того, что Эвен его игнорировал. Это всё химия. Обжигающая химия. Обычная химия. Но где же энтропия? Где же разрушение бессмысленной связи? У Исака кружится голова, пока он пытается понять, почему его не спасает энтропия, почему слабое и сильное ядерное взаимодействие его частиц не теряет интереса в частицах Эвена, почему его потребность в нём становится со временем лишь сильнее. — О чём ты думаешь? — спрашивает Эвен, когда они отрываются друг от друга, чтобы попытаться отдышаться, и он выглядит таким охуенно красивым сейчас, с раскрасневшимися щеками, и осоловевшими глазами, и распухшими губами. Исак больше всего любит, как Эвен выглядит после поцелуев с ним. — Об энтропии, — признаётся Исак. — Что это? — Мера ухудшения, беспорядка и хаотичности в термодинамической системе. — Исак, — Эвен со смехом слегка отклоняется от него. — Мой язык только что был у тебя во рту, и ты всё это время думал о термодинамике? Это обидно. — Я просто хочу понять, — начинает Исак, потом замолкает. — Понять что? — Фейерверки, — выпаливает Исак. — Не понял. — Вот это. Этот огонь в моём мозгу. Исак обвивает рукой шею Эвена и целует его до тех пор, пока его сердце не начинает гореть лишь от жажды и желания, а не от ярости и боли. Возможно, ты просто любишь его. Исаку кажется, будто он пьян, и эта мысль ярко вспыхивает в его голове. Он цепляется за неё, он примеряется к ней, позволяет ей примериться к нему. И он надеется, что она не задержится надолго. Возможно, ты просто любишь его. В эту минуту ты любишь его, и это нормально. Всего на одну минуту. Исак концентрируется на этой безумной мысли, ярко горящей в его голове. Лишь от неё у него не бегут мурашки по коже, лишь от неё боль не распространяется по телу. Это единственная мысль, позволяющая ему оставаться в себе, быть здесь, сейчас, не развалиться на куски. Огонь, который Эвен пробуждает в нём своими поцелуями, горит сильнее, чем тот, что разрушает его мозг. Исак не отпустит. Он не хочет. Не в эту минуту. Он пытается получить больше. Он пытается скользить руками по телу Эвена и потеряться в движении. Он пытается опуститься на колени, и Эвен наконец разрывает их бесконечный поцелуй очень осторожным «малыш, подожди», заставляя Исака остановиться и в панике заморгать. Исак пытается свести всё это к жару, и напряжению, и сексу, и пугающим вещам, которые он никогда бы не сделал в нормальном состоянии. Но Эвен не позволяет ему. — Давай я просто провожу тебя домой, ладно? — Я в порядке, Эвен, — с вызовом отвечает ему Исак, раздражённый и смущённый, старающийся изо всех сил игнорировать сорвавшееся у Эвена с языка ласковое обращение. — Ты сейчас не используешь меня, или что ты там себе придумал. Это всего лишь небольшая стычка с мудаком Эриком. Это уже случалось раньше, это случится снова. Нет причин так странно вести себя со мной. — Я не хочу, чтобы ты делал мне минет, потому что хочешь забыть о произошедшем сегодня и сконцентрироваться на стыде, который почувствуешь, впервые в жизни взяв член в рот, Исак. Исак потрясённо моргает, не в силах подобрать слова, но Эвен просто улыбается и отходит в сторону. — Я требую полной концентрации внимания и психологического комфорта от всех, кто мне отсасывает. У меня очень требовательный член, — пожимает плечами Эвен. Исак даже не может смеяться над его нелепыми словами. Он лишь чувствует, как всё его лицо вспыхивает. У него даже не было времени обдумать то, что он собирался взять член Эвена в рот. Он практически ощущает его вкус. — Давай. Пойдём домой. . Исак особо не спит той ночью. Эвен не остаётся с ним. Он говорит, что ему нужно посмотреть новый сериал на Netflix с Юлие, но Исак знает, что это не вся правда. Эвен оставляет его одного, чтобы Исак мог всё обдумать, и он благодарен. Он благодарен, потому что, какой бы болезненной и тревожной ни была первая ночь, это было необходимо. Исак не мог избавиться от своих мыслей. Ему нужно было посмотреть правде в глаза. Он мало что понимал, но записал то, что знал наверняка. 1. Эрик прикоснулся ко мне под водой, и я его не обжёг 2. Эрик видел мою грудь 3. Я обжёг Эрика под водой 4. Я не обжёг Эвена под водой 5. Я также не обжёг Мутту и парней Гипотеза: Я смог обжечь Эрика в воде после того, как он увидел мою грудь. Он меня разозлил. Злость заставляет меня обжигать людей в воде. Исак смотрит в свою тетрадь. Эвен злил его раньше, но он никогда не обжигал его, когда они были в воде. Он думает о том, чтобы провести эксперимент. Но как Эвен сможет разозлить его, если будет знать, что это эксперимент, и как убедить его участвовать в нём? «Эй, ты не можешь как-нибудь меня разозлить, пока мы плаваем? Это ради науки». Исак вздыхает и захлопывает тетрадь, пробует заснуть. Он закрывает глаза и пытается представить, что чувствует рядом привычный вес Эвена на матрасе. Но он не может расслабиться, потому что мысли всё время возвращаются к лицу Эрика, когда тот увидел его грудь. Эвен даже не поморщился, увидев её в первый раз, но это потому, что он ждал худшего. У Эрика не было подобного заблаговременного предупреждения. Исак сбрасывает с себя одеяло и скользит рукой под футболку. Он не привык прикасаться к своей груди или верхней части тела, потому что, касаясь себя там, он физически их ощущает, признавая их существование. Он всегда удивляется, что кожа под кончиками его пальцев такая гладкая. Прикасаться к отметке и видеть её — совершенно разные вещи. Кто-то бы, возможно, ожидал, что кожа там будет более грубой, более повреждённой, более обгоревшей. Но это не так. Это не так, потому что ожог у него под кожей, а не на ней. В этом нет смысла, но именно к такому заключению пришли дерматологи и пластические хирурги. Ярко-красная отметка, расплывшаяся у него на груди, выглядит как гемангиома — доброкачественное образование, похожее на родимое пятно, появляющееся у некоторых младенцев и исчезающее до того, как им исполнится десять лет. Таким образом кожа реагирует на избыток кровеносных сосудов. Только вот Исак не родился с этим образованием, и это не родимое пятно — если, конечно, не считать тот день его перерождением, что вполне допустимо, ведь именно тогда на свет появился обжигающий всех мальчик. Исак знает, что его «родимое пятно» — не гемангиома, но ему нравится, что существует некое научное обоснование, которое могут использовать в качестве объяснения менее сведущие люди. Он не любит думать о нём, потому что эти мысли неминуемо влекут за собой воспоминания о прошлом, но дело не только в этом. Дело ещё и в том, что это его пугает. Его заболевание, возможно, не прогрессирует и живёт у него под кожей, но иногда это «пятно» меняет цвет. Иногда оно пронзительно-красное, иногда — почти незаметное, а бывает, оно настолько тёмное, что выглядит практически фиолетовым. Оно было фиолетовым в бассейне с Эриком. Оно было ярко-красным в палатке с Эвеном. Исак до сих пор помнит, что сказал первый врач, увидевший его. «Кажется, будто сердце взорвалось у него в груди». Это нелепо, но именно это и произошло в тот день. Только взорвалось не сердце, представляющее собой мышцу, разгоняющую кровь по его телу, а сердце, где раньше жили его «эмоции и чувства». На мгновение Исак возвращается в тот ужасный день, в ту ужасную неделю, и у него снова перехватывает горло. Водоворот мыслей утягивает его всё глубже, и вот он уже не лежит в своей кровати, и дыхание больше не подчиняется ему. Исак достаточно разумен, чтобы понять, что у него паническая атака, но он справится с ней. Он должен справиться со своими воспоминаниями. «Мама, это я виноват. Хельге не сделал ничего плохого. Я его попросил. Я этого хотел». Исак снова проживает тот ужасный день. Он в шкафу. В настоящем шкафу, в который с трудом помещаются его неловкие конечности, его длинные светлые волосы, синяки на коленках. Исак в шкафу, и ему тринадцать. Ему тринадцать, и у него разбито сердце, и он повторяет одни и те же слова, как мантру, как заклинание, как псалом. «Я не гомосексуал. Повторяй за мной, Исак. Ты не гомосексуал». Ему тринадцать, и он, рыдая, повторяет эти слова. Он плачет так сильно, и его лёгкие горят, и горят, и горят. Всё горит. Его сердце, его глаза, его грудь, его колени, синяки на его лице, шрамы на его душе. Всё. Он не знает, сколько времени проводит в шкафу. Часы? Дни? Он вообще выходит оттуда? Его отец действительно нашёл его там на следующий день или он так и остался запертым в самостоятельно созданном подобии, в адском продолжении своей жизни, придуманном собственным мозгом? Он вообще выбрался на свободу? «Мама, я думаю, мне нравятся мальчики. Хельге не делал ничего плохого. Это всё я. Это была моя идея». «Не волнуйся, сынок. Я тебе помогу. Я тебя исправлю. Я исправлю это. Ты не гомосексуал». Она помогла ему. Правда помогла. Исак так и не выбрался на свободу. Исак понимает, что он по-прежнему в тёмном шкафу. Он так и не выходил оттуда. Отец так и не нашёл его и его тетради. Исаку не удалось выйти. Всё верно. В предположении, что он не выбрался оттуда, гораздо больше смысла, чем в том, что его нашли в состоянии глубокого шока с загадочным ожогом или гемангиомой на груди и ещё более загадочной способностью обжигать всех вокруг. Наверное, в этом больше смысла, чем в том, что стыд и боль оказались настолько огромными и невыносимыми, что они сожгли его изнутри, спалили сердце, превратив его в головёшку такую тёмную, что его кожа так и не смогла восстановиться. «Словно он гниёт изнутри. Тёмные и извращенческие желания поглотили его и оставили тёмный шрам на его груди. Бог наказывает его за грехи. Бог даёт ему шанс искупить вину. Пока он этого не сделает, он так и останется осквернённым». Исак помнит безумное бормотание матери. В предположении, что он не выбрался оттуда, больше смысла, чем в том, что его отец скрыл от полиции, что произошло на самом деле, чтобы защитить мать, у которой случился серьёзный психический припадок. В нём больше смысла, чем в том, что Исак подавляет и забывает обо всём, обо всём кроме абсолютного факта, что он не гомосексуал и никогда им не будет, и это единственная правда, которая имеет значение. Яростное отрицание никогда не имело смысла. Reductio Ad Absurdum. Человек яростно защищает что-то лишь тогда, когда в этом нет смысла. Я не гомосексуал. Исак снова лежит на своей кровати, и сухие рыдания рвутся наружу, спазмами сжимая грудь. Он ненавидит вспоминать об этом, потому что потом чувствует себя слабым, чувствует, как задыхается. Но Эвен был прав. Он не может себе позволить подавлять их. Больше не может. Поэтому он сворачивается клубком и ждёт, пока ему не становится легче дышать, пока боль больше не обжигает, не обжигает, не обжигает. Он лишь надеется, что утро не будет слишком жестоким. Обычно по утрам он чувствует себя хуже всего. . Когда Исак просыпается, Эвен рядом с ним, и пряди мягких волос закрывают его лицо. Исак удивлён. Он удивлён настолько, что не может сдержать тихий вскрик. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает Исак, совсем не думая о том, спит Эвен или нет. — И тебе доброе утро, — сонно бормочет тот, зарываясь лицом в голубую подушку. — Эвен, когда ты пришёл? — Час назад? — стонет Эвен. — Но сейчас семь утра. — Я хотел быть здесь, когда ты проснёшься, — говорит он, как будто это что-то само собой разумеющееся. Я хотел быть с тобой, когда ты проснёшься. Я хотел облегчить удар, помочь успокоить твои мысли после травмирующего инцидента. Я хотел помочь тебе с твоими тревожными утренними мыслями. Ничего особенного. Исак садится в кровати и пытается отмахнуться от этого чувства, но тепло, разлившееся внутри, остаётся с ним весь день. . Эвен заботливый. Он добрый и заботливый, но ненавязчивый. Исак ожидал, что Эвен будет источником неприятностей после случившегося в бассейне, так как он уверен, что Исак не знает, как справляться с собой, что он подавляет и прячет всё глубоко внутри. Но Эвен даёт ему дышать. Он всегда рядом, но он не давит. Он не задаёт вопросов, ничего не выпытывает и не осуждает. Он просто есть, всегда присутствует на заднем плане разговоров Исака и на переднем плане его мыслей. Он рядом. Он называет Исака «малыш» в паузах между жаркими поцелуями, но не прикасается к нему, если Исак не просит или не соглашается. Он не исчезает, когда Исак отказывает ему или когда паникует и просит оставить его в покое. Эвен замечает, что Исак считает во время поцелуев, но закрывает на это глаза, когда Исак отрицает, и отрицает, и отрицает. Но спустя несколько дней Исак наконец понимает, что за чувство грызёт его изнутри. Жаль, что для этого ему понадобилось столкнуться с человеком, которого он никогда больше не хотел видеть. Это стыд, глубокий и всепоглощающий стыд. Исак начал испытывать стыд с тринадцати лет, и с тех пор не прекращал ни на минуту. Наверное, никогда не прекратит. Он с Эвеном, когда это происходит. Они идут к остановке на Solli Plass, чтобы сесть на трамвай, когда прямо перед ними материализуется Хельге. Эвен бы никогда не понял, что что-то не так, если бы Исак машинально не схватил его за руку за спиной. Этот жест жалкий и истерический, но Исаку нужна какая-то опора. Ему нужно тепло Эвена, если он собирается разыгрывать равнодушие. — Исак, — говорит Хельге, останавливаясь перед ними, и Исак ненавидит собственное имя. Он ненавидит его так сильно, что не может думать. Хельге выглядит старше. Разумеется. Он лишился остатков детского жирка, и на его коже даже стали появляться мимические морщины. «Должно быть, это стресс оттого, что постоянно живёшь во лжи», — думает Исак. Эвен протягивает свободную руку Хельге. Видимо, он почувствовал панику Исака, учитывая, как сильно он сжимает руку Эвена за спиной. — Я Эвен, — представляется он, и Исак всегда трепещет, когда Эвен начинает распространять эту угрожающую ауру. Потому что обычно Эвен исключительно мил и добр с большинством людей. — Э-э-э, я Хельге, — нервно отвечает тот, и его лицо искажается от вины и страха. Исак чувствует, как Эвен напрягается. Он не всё рассказал ему о Хельге, но всё же упомянул его имя в самом начале, так что реакция Эвена вполне предсказуема. Исак ничего не говорит. В последнее время он постоянно теряет дар речи. Он никак не мог себе представить, что после всех этих лет боли и злости встретит Хельге вот так, здесь, с Эвеном. Исак не может придумать никакой язвительной шутки. Он вообще не знает, что сказать Хельге. Все эти годы, потраченные на чтение книг и доведение до совершенства его холодного взгляда и острого языка, оказались напрасными при встрече с ним. Исак — лишь оболочка самого себя, он стоит на тротуаре, пустой и бесполезный, как и в тот день, когда Хельге ударил его по лицу на глазах у всех за то, что Исак предположил, что испытывает к нему чувства. Сейчас Исак практически благодарен за тот отрезвляющий удар. Тринадцатилетний Исак понятия не имел, что чувств не существует. Тот удар подтолкнул его в правильном направлении. Исак продолжает пребывать в глубокой задумчивости, когда Эвен удивляет его. Он всегда удивляет его. Всегда. Эвен поворачивает запястье за спиной и мягко заставляет Исака раскрыть руку. Потом он переплетает их пальцы и сжимает. Это так неожиданно и незнакомо, что Исак тут же выходит из транса. Он возвращается обратно. Этот жест отвлекает его от одного шокового состояния, погружая в другое. Не менее шоковое. — О, я не предполагал… — бормочет Хельге, потому что наконец замечает переплетённые пальцы Исака и Эвена. — Не предполагал что? — холодно интересуется Эвен. — Ничего. Хм, — Хельге замолкает. Он выглядит таким же потрясённым, как и Исак. — Сколько тебе лет? — спрашивает Эвен, словно не может сдержаться, и он выглядит сейчас выше, мощнее, а в его взгляде читаются угроза и злость. Исак никогда не видел, чтобы он был на таком взводе, разговаривая с незнакомцем. — Хм, двадцать два. А что? Исак практически читает мысли Эвена. Он может слышать, как они крутятся у него в голове, как он считает про себя. И он не удивлён, когда Эвен сжимает его пальцы ещё сильнее. Эвен злится. Эвен в бешенстве. И Исак напоминает себе о необходимости объяснить ему потом, что это не то, что он думает, что всё совсем не так. Эвен не отвечает, и Исак знает, что ему на это требуется немало сил. Хельге, напротив, понимает, что это сигнал для него, и начинает отступать. — Э-э-э, ну неважно. Было приятно тебя увидеть, Исак, — говорит он. — Я приехал в Осло на Прайд, так что, если захочешь встретиться… Дай мне знать. У Юнаса есть мои контакты. Прайд? Ты здесь ради грёбаного Прайда? Ты бьёшь по морде тринадцатилетнего мальчишку за то, что он признаётся тебе в любви, а потом приезжаешь на грёбаный Прайд?! Потом Хельге уходит. Исак и Эвен остаются на остановке, держась за руки и тяжело дыша в повисшей тишине. Эвен кажется разозлённым, но он не задаёт вопросов. Он просто продолжает держать Исака за руку, пока они не оказываются в трамвае и Исак не отнимает её, роняя на колено. — Тебе необязательно было это делать, — наконец говорит Исак, когда они проехали уже две остановки после той, где должны были выйти. — Держать тебя за руку? Но ты первый это сделал. Исак не отвечает. Он нажимает на кнопку остановки и встаёт, чтобы выйти. Эвен идёт следом. . — Ты пойдёшь на Прайд? — спрашивает Эвен, когда они подходят к Коллективету. — Нет, а ты? — Нет. Мне особо нечем гордиться в последнее время. Они молча подходят к зданию. — Ты что, даже не спросишь? — наконец сдаётся Исак. — Ты ненавидишь, когда я спрашиваю. — С каких пор тебя заботит то, что я ненавижу? — С тех пор как мы стали встречаться? Исак вспыхивает. Он до сих пор не привык к дерзким заявлениям, которые Эвен делает в последнее время. К тому же они не встречаются. — Мы не встречаемся. — Экспериментируем, — исправляется Эвен. — Не используй это как глагол. Это звучит как-то… — По-гейски? — перебивает Эвен, и на этот раз Исак поднимает глаза. — Я не гомосексуал, — выпаливает он. Это уже вторая натура. Эвен не смеётся. Кто угодно засмеялся бы, но не Эвен. — Но я — да, — честно и искренне говорит он, и Исак не сводит с него глаз. — То есть не совсем гомосексуал. Я пансексуал. Ты об этом знаешь. — Да, и для меня это не проблема. Но мы не встречаемся. — Мы проводим эксперименты. Ты всегда считаешь. Да, я знаю. — Если ты знаешь, то не называй это «встречами», — парирует Исак, смущённый из-за того, что Эвен знает, что он считал их поцелуи. — Одни и те же вещи могут значить разное для разных людей, Исак. И это очень похоже на признание. У Исака были свои сомнения и теории относительно мотивов Эвена в последнее время, но у него никогда не было реальных фактов для гипотез. — Что ты хочешь сказать? — спрашивает Исак и тут же жалеет об этом. — Ты знаешь, что я хочу сказать, — твёрдо отвечает Эвен. Исак не хочет слышать, как он произнесёт эти слова, поэтому опережает его. Возможно, Эвена это остановит. — У тебя нет ко мне чувств. — Не говори мне, что я чувствую, Исак. — Но кто-то должен, если ты собираешься продолжать говорить глупости, в которых нет никакого смысла и… Эвен делает шаг вперёд, пока не оказывается прямо перед Исаком. Он так близко, что Исак чувствует запах его шампуня. Это шампунь Эскиля, и он пахнет лавандой. Исак вдруг задумывается, не принимает ли Эвен у него душ чаще, чем дома. Это бесполезная мысль, но он хватается за неё, потому что Эвен слишком близко. Исак ахает, когда Эвен молча берёт его за руку, не сводя с него глаз. Эвен тянет его руку вверх, кладёт ладонь Исака себе на грудь. И Исак ещё ничего не понимает, но чувствует сердцебиение Эвена под своей рукой. Эвен положил руку Исака себе на сердце. И сердце Эвена трепещет у него в груди. Оно бьётся так быстро и так громко, что Исак не может поверить, что это никак не отражается на его лице. Исак всегда вспыхивает, когда у него учащается сердечный ритм. — Что ты делаешь? — спрашивает Исак, потому что он не понимает, и ему теперь трудно дышать. — Даю тебе научное доказательство, — отвечает Эвен серьёзно и собранно. — Что… — Ты делаешь это сейчас со мной, — говорит Эвен, сжимая руку Исака, лежащую у него на груди. — Это для тебя. Исаку требуется мгновение, чтобы понять, о чём говорит Эвен. Это настолько абсурдно, что Исак испытывает искушение оттолкнуть его. — Твой сердечный ритм может учащаться, когда ты злишься или волнуешься. Это не для меня. Я об этом не просил. Ты злишься ещё с трамвайной остановки. — Так всегда происходит, когда я с тобой, — спокойно отвечает Эвен. — Это из-за предвкушения, из-за связи, из-за… Слова Исака застревают у него в горле, когда Эвен прижимает свою свободную руку к груди Исака. Это не должно так на него влиять. Не должно, но его сердце готово вырваться из груди, и Эвен знает об этом, потому что тоже это чувствует. — Я просто взволнован! — начинает оправдываться Исак, прежде чем Эвен успевает вставить хоть слово. И это не соревнование, но почему-то кажется именно им. Исак чувствует, будто его загнали в угол. Он ждёт следующих слов Эвена, его обвинений. Он готовит речь с большим количеством философских отсылок и научных теорий. Он готовится дать отпор, потому что не может допустить, чтобы Эвен думал, что у Исака есть к нему чувства. Исак ничего не чувствует к Эвену и никогда не почувствует. Он готовится к худшему, но этого недостаточно. Он видит, как что-то промелькнуло во взгляде Эвена. А потом он просто ломается. — Я люблю тебя, — говорит Эвен так, словно это самая очевидная вещь в мире. И Исак вообще перестаёт дышать. — Эв… — пытается выдавить он, потому что он не может это слышать. Он не хочет это слышать. Не может быть, что это происходит на самом деле. — Я люблю тебя, и я не думаю, что кто-нибудь когда-нибудь говорил тебе, что он тебя любит. Так что я люблю тебя. И я думаю, что ты должен об этом знать, на случай если у тебя есть какие-то сомнения. Исаку кажется, будто его ударили в живот, только то, что он чувствует сейчас, в сто раз хуже. Земля уходит у него из-под ног, и Исак словно оказался в свободном падении: язык не слушается его, а ноги подгибаются. Слова ничего не значат, но тем не менее они лишают его дара речи. — Для парня, который считает эти слова глупыми, ты, кажется, слишком потрясён, — смеётся Эвен, но в его голосе слышатся нервозность и страх. Он поднимает руки и обхватывает ими лицо Исака, и у него такие голубые глаза, что Исак думает, не оказался ли в них случайно кусочек неба. — Я буду тебя ждать, — шепчет Эвен, и Исак не понимает, о чём он говорит, но безмолвно принимает это обещание. Я буду тебя ждать. По какой-то причине Исаку кажется, что и он ждёт себя. Ожидание. Вся его жизнь строилась на этом. Он ждал излечения, ждал, чтобы происходящее стало причинять меньше боли, ждал, что его мать наконец осознает, что безвозвратно сломала его, что Юнас поймёт, что невозможно спасти их старую дружбу, что, возможно, его отец задохнётся во сне за свою пассивность, что Леа достаточно подрастёт, чтобы понять, что случилось. Исак ждал, что каждое утро станет чуть менее болезненным, что ему станет легче засыпать, ждал, что наступит день, когда он перестанет гореть, день, когда ярость больше не будет пожирать его. Он ждал, когда сможет расслабиться, сможет сделать стены вокруг себя ниже, когда чувства станут чуть более значимыми. Исак ждал, что это станет проще. Это, они. Исак и Эвен. Что в происходящем появится какой-то смысл. Но этого не происходит. Смысла нет. Смысла не будет. Исак ждал, что его сердце перестанет болеть и что его красный шрам исчезнет. Он ждал, и ждал, и ждал. Но он не видит конца и края сотворённому им самим аду. Он не видит его. Почему Эвен так уверен, что есть конец для его боли? — Я буду тебя ждать, — повторяет Эвен, гладя большими пальцами лицо Исака. — Ладно? Исак способен лишь кивнуть. И когда Эвен целует его, он закрывает глаза и позволяет ему это. «Я люблю тебя». Это самые бессмысленные слова. Но в эту минуту Исак ценит их больше, чем что бы то ни было во всём мире. — Двадцать, — считает Исак вслух, когда Эвен наконец даёт ему секундную паузу, чтобы вздохнуть. — Двадцать один, — вторит ему Эвен, прежде чем снова прижаться губами к губам.