suffocation

       — Он больше тебя не тронет.       Хидан не решается прикоснуться, боясь навредить еще сильней, и просто смотрит — на стянутые нитями раны, еще сочащиеся кровью, на ярко проступающие следы чужих пальцев на смуглой коже — и только в глаза не смотрит, чтобы не наткнуться на пустой безжизненный взгляд.        — Не понимаю, о чем ты.       Голос Какузу — неестественно-ровный, и это хуже, чем если бы он привычно огрызался, как практически при каждом их разговоре раньше.       Раньше.       Хидан хочет ругаться, выть от бессилия и что-нибудь разбить — свои же руки о каменную стену, до крови, до боли, — но это ничуть не успокаивает и не помогает.        — Хорош уже, — шипит он, — хули ты передо мной выебываешься? Я слепой, что ли? Или дебил?       Какузу не отвечает — но Хидан этому, наверное, даже рад, потому что у самого больше нет слов.       Он не силен в разговорах, не умеет успокаивать и хоть как-то вправлять мозги; все, на что его хватает — ткнуться лбом в плечо Какузу и замереть так, отчаянно желая, чтобы он понял — Хидан всегда будет рядом, сделает все, чтобы хоть что-то исправить.       Хидан чувствует, как рука Какузу осторожно касается его волос, медленно гладит — тоже словно опасаясь этой близости.        — Что ты за идиот, — тихо говорит Какузу.        — Сам-то, бля, — глухо отвечает Хидан.       Ему становится отчего-то так больно — непривычно давит в груди, и Хидан не понимает этого чувства. Раньше — такого не было.       И эта боль не проходит легко, как физическая.        — Сначала — послушай меня. — Хидан обнимает Какузу за плечи, жмется щекой к его виску — длинные волосы щекотно лезут в лицо, но это сейчас такая мелочь. Вообще то, что сейчас — казалось бы идеальным, если бы не Пейн.       Но все всегда сводится к этому ублюдку, как бы Хидан ни хотел обратного.       Пейн смотрит — то ли равнодушно, то ли искренне-недоуменно; по взгляду сложно понять, и оба варианта Хидана злят до дрожи.       Он заставляет себя все-таки говорить относительно спокойно:        — Прикоснешься к нему — из тебя выйдет отличная жертва Джашину-сама, и поебать мне, что ты Лидер.       Какузу вздрагивает, но ничего не говорит — и это вселяет в Хидана странную надежду.        — Тогда все это не имеет смысла, не находишь? — спрашивает Пейн.        — Не прикидывайся тупым, — Хидан резко вдыхает. — Ты понял, о чем я.        — Ты ставишь мне условия?       И если кого-то этот нарочито ледяной тон напугал бы, Хидана от него бросает в ярость:        — Сука, да, я ставлю тебе ебаные условия, потому что я нахуй убью тебя, если ты!..        — Хидан.       То, как Какузу произносит его имя, заставляет его заткнуться тут же.       Какузу отстраняется, разворачивается к нему и смотрит в глаза; вроде бы спокойно, но в то же время — просяще.        — Не надо, — он крепко сжимает его плечи и, кажется — убеждает больше себя. — Все нормально.       Хидан поспорил бы — совершенно не нормально.       Но сейчас никакие его слова ни к чему не приведут.       Чуть позже он понимает, что не только сейчас — никогда.       Можно вообще не говорить, потому что все равно это не помогает.       У Пейна комплекс бога и полнейшее безумие, у Какузу больная зависимость и похеренный инстинкт самосохранения; а у Хидана остается только жгучая ненависть-ревность и тошнотворная любовь.       Но у него хватает сил выкручивать руки Пейна и ударять его лицом о стену, когда он в очередной раз забывается — и конечно, этим мало что исправишь, но Хидан уже видел, что может случиться, если его не будет рядом.       Теперь он рядом всегда.       Это практически на уровне рефлексов; Хидан чувствует малейшие изменения в поведении Пейна, чувствует — когда он опять вот-вот сорвется, и останавливает.       Без церемоний, потому что не заслуживает, потому что все равно никакого вреда полуживому телу не будет — и шипит на ухо «блядь, мудак, очнись», и может быть, еще — «не смей его трогать».       Пейн приходит в себя — и Хидану кажется, что ему просто нужен кто-то, кто может дать отпор, что не так уж он и бессилен против своей ненормальности; но это догадки, и Хидан оставляет их при себе.       Какузу замечает тоже, но делает вид — что ничего не произошло за те секунды. Тянется поцеловать Пейна, обнимает, прижимая к себе — так отчаянно-жаждуще, и Хидан может только стискивать зубы от злости.       Но мгновением позже Какузу поворачивается к нему, протягивает руку, вплетая пальцы в его волосы — целует медленно, почти нежно.       И тогда Хидан вновь вспыхивает неконтролируемым счастьем просто быть с ним рядом.       В тот день Хидан просто хватает Пейна за плечи, впечатывает в стену со всей ярости и боли, что скопились внутри — готов почти прямо сейчас убить, но вдруг замечает что-то неправильное.       Пейн смотрит с искренним удивлением, даже шоком — никто еще, верно, не осмеливался этому мудаку указать на его неправоту — но только его пульс даже не учащается.       Его сердце вовсе не бьется, осознает Хидан, когда сжимает ладони на его бледной шее.       И отпускает — потому что не понимает, и непонятное — внушает тревогу.        — Ты, бля, мертвый, что ли? — кое-как удается выговорить.       Пейн говорит «почти». Сползает по стене, прямо на пол садясь, и Хидан садится напротив; а Пейн говорит про тела, которыми управляет, потому как сам — вот неожиданность, мать его — даже шагу самостоятельно сделать не способен; и призывает еще одно тело в доказательство, такое же рыжее, с пирсингом и риннеганом в глазах.       Только это девчонка — Путь Зверя, как говорит Пейн, и Хидан истерически ржет, игнорируя удивленный взгляд.        — Я не знаю, зачем рассказал тебе это, — Пейн сдвигает брови, но Хидан никогда и не боялся его, а сейчас — ему весело, ему похуй.       Ему-то Пейн ничего не сделает.        — Не говори больше никому.        — Хули нет? — удивляется Хидан. — Ладно, остальным поебать на тебя и твои проблемы, но Какузу должен бы знать.       Пейн хмурится сильнее, качает головой — и Хидан не в настроении его убеждать или уговаривать.        — Слушай, а у тебя вообще встает, раз ты вроде как труп? — интересуется.       И ему правда интересно — потому что если нет, что Какузу в нем вообще нашел.        — Проверь, — вроде как равнодушно предлагает Пейн.        — Да меня тошнит от тебя, — искренне говорит Хидан.       Не физически — тело-то ничего; но сам по себе Пейн тот еще мудак, отвратителен настолько, насколько человек вообще может быть отвратительным.       Пейн кивает на его слова, нисколько не оскорбленный.       А через время Хидан все равно оказывается с ним в постели.       И да — у него вполне себе встает.       Лучше это ситуацию не делает.       Пейн где-то даже красив, но это, пожалуй, все, что в нем есть. Не понять, как Какузу может видеть в нем силу и то, чем можно восхищаться; Хидан смотрит и видит лишь слабость.       Слабость, тщательно скрытую за чужим лицом, нарочито суровым взглядом и откровенно неуверенной — если приглядеться — улыбкой.       — Слабак, — шепчет ему на ухо Хидан, упиваясь тем, как он вздрагивает от его прикосновения, — ебаный трус, никакой ты не бог, ты просто, — Хидан втягивает воздух сквозь сжатые зубы, — тварь.       Пейн никогда с ним не спорит.       Знает, что он прав.       И все равно Какузу продолжает его любить, даже по меркам Хидана — ненормально, неправильно, как одержимый; Хидану не достается и половины тех чувств.       Это хороший повод ненавидеть Пейна еще сильнее.       Не только потому, что он причиняет Какузу боль — но и потому что отнимает его у Хидана.              Трахать Пейна приятно, тут он ничем от многих других не отличается; а вот целовать его — не то чтобы очень; холодные губы, податливость эта, столь неестественная, отторгают непроизвольно.       В Пейне нет ничего живого, это тело — не настоящий он, но об этом Хидан почему-то продолжает молчать.       С Какузу же все до странного иначе; он горячий, жаркий, и обнимает так искренне-крепко, целует ласково, не так, как Хидан привык и ожидал — и он на самом деле отдал бы все, лишь бы только Какузу никогда его не отпускал.       И, может быть — только может быть, — оказываясь между ними, Хидан проникается и контрастом.       И понемногу начинает тоже видеть в Пейне что-то — в этой очаровательной слабости, которую он все чаще проявляет открыто.       Теперь Пейну хватает лишь предупреждающе сжавшихся на горле рук, чтобы забыть о всех попытках причинить боль.       Хидан смотрит ему в глаза — и безумие не появляется из ниоткуда, оно всегда там, в глубине — но Хидан не позволяет ему вырваться наружу.       И не позволит.       Больше никогда.        — Нагато, — говорит Пейн. — Мое настоящее имя.       Без особого смысла перед ними раскрывается; хотя больше перед Какузу, конечно. Это у них такая ебанутая связь-обоюдная зависимость; а Хидан тут просто так. Чтобы не дать всему пойти по пизде окончательно, хоть и, наверное, оно и так давно уже пошло.       С самого начала так было.        — И похуй, — отзывается Хидан, придвигается ближе, скользит ладонями по его коленям, давит, заставляя ноги раздвинуть.       Пейн подчиняется без единого протеста; откидывает голову на плечо Какузу, который обнимает его со спины, целует в шею мягко-осторожно.       Как будто Пейн заслуживает такой нежности.       Но это опять же — занятный контраст, когда они оба воспринимают его по-разному, ведут себя с ним по-разному, и Пейн — принимает и ласку, и жесткость.       Иногда Хидан задумывается, чувствует ли его тело боль; но судя по тому, как легко он принимает в себя их обоих, стонет едва слышно, прося большего — вряд ли. Зато удовольствие — сполна; вот же эгоистичный мудак, такую технику придумать — и не забыть о важных мелочах.       Хидан тянется через его плечо поцеловать Какузу — даже короткого касания губ хватает, чтобы сердце забилось чаще; и хоть говорить об этом как-то странно, Хидан все же не видит смысла отрицать, что любит его, сильнее, чем кого-либо в своей жизни.       Да в общем-то, никого он не любил раньше.       А Пейн — с ним все куда сложнее; Хидан не любит его, но и ненависть постепенно закрашивается чем-то иным.       Привычка, может, немного желания — и все же что-то в нем есть.       Неуловимое, странное, но не настолько отвратительное, как Хидан считал.       Хидан находит извращенное удовольствие в наблюдении; смотрит, цепляясь взглядом за малейшие детали.       Пейн хоть и отдается обычно, всегда в нем есть это «делай, как хочу я», молчаливо-требовательное, больше намеком, чем прямой просьбой — и все же очевидное.       Какузу подчиняется ему, забыв обо всем; и в том, как он покрывает поцелуями его лицо, как касается осторожно, как смотрит — отчетливо читается это обожание, безумная преданность; и от этого горько-неприятно становится.       Хидан хочет, чтобы Какузу смотрел на него так же — но все, что достается ему — лишь отголоски той нежности.       И неудивительно, что долго Хидан не выдерживает, влезает между ними с неизменной — натянутой — усмешкой, отгораживает.       Ведет ладонями по рукам Пейна — вроде лаской, но на самом деле — в любой момент готовый остановить.       Если будет нужно.       Пейн понимает, конечно — печально (фальшиво) улыбается, не делает лишних движений.       Какузу упорно делает вид, что ничего не происходит, что все в порядке — но Хидан слишком хорошо его знает и видит страх в глазах, как бы он ни пытался его скрывать.       Как вообще можно одновременно любить и бояться — по мнению Хидана, одно исключает другое.       Но его мнения никто не спрашивает.       Хидан не собирается позволять Пейну вновь причинять Какузу боль.       И в большинстве случаев это означает перевод внимания на себя.       Или проще — Хидан позволяет Пейну ранить его; все равно ничто его не убьет. Пейн не может ничего противопоставить дару Джашина-сама — а боль не так уж Хидана волнует.       Он не любит боль в отрыве от ритуалов, но и не ненавидит, не боится — это обыденность, досадная мелочь, которую легко стерпеть.       В каком-то смысле это благодарность за все прочее.       И пока Пейн ломает ему кости и наживую режет — Какузу перебирает его волосы, гладит по лицу, шепчет что-то неразличимое — а в глазах ничего, кроме застывшего страха, хотя ярость Пейна обращена сейчас не на него.       Хидан хочет сказать — «не бойся»; но слишком хорошо понимает, что это унизительно, ничуть лучше не сделает, и потому просто улыбается успокаивающе и несет бессвязную чушь.       Вроде:        — Слабовато, — и смеется, без особого впечатления встречая холодный взгляд Пейна, — давай, если хочешь сделать мне действительно больно — постарайся!       Странно, но обычно это не раззадоривает, напротив — успокаивает его; он прекращает, едва начав, не встретив ожидаемой реакции, и тогда Хидан закидывает руки ему на плечи, притягивает к себе, впиваясь жестким поцелуем в его губы — холодные, на вкус отдающие его собственной кровью.       Заканчивается все уже привычно — только каждый поцелуй сопровождается горько-солоноватым привкусом крови, остающимся на языке, кажется, еще много дней после.       Хидан не перестает удивляться, как меняется Пейн — то всеми силами старается сломать их, то доверчиво поддается, и если в случае с Какузу он может быть уверен — то Хидан не скрывает своего желания разорвать его на части. Впрочем, пока это остается лишь желанием; Хидан не хочет едва установившееся равновесие нарушать.        — А эти тела твои, — спрашивает Хидан, садится прямо на стол, игнорируя недовольный взгляд, — они как клоны?        — Нет, — Пейн непонимающе смотрит, но отвечает все-таки. — Они не обладают отдельным сознанием. Их все контролирую я.       Хидан кивает — чего-то вроде он и ожидал.        — Жаль тогда, идея провалилась. Уныло выйдет.        — Что за идея?        — Да так, — Хидан не сдерживает усмешки. — Хотел немного разнообразия.        — Разнообразия?       Хидан с трудом сдерживает смех при виде его недоуменного лица; наклоняется, бесцеремонно кладет руку ему на плечо и говорит проникновенно:        — Воображения у тебя вообще нет. Прикинь, как можно было бы хоть ту девчонку использовать. Которая зверь.        — Путь Зверя, — машинально поправляет Пейн — и почему-то отводит взгляд.       Это на самом деле не относится к числу любимых эротических фантазий Хидана — по правде говоря, ни одна из таковых не включает в себя Пейна — но это по крайней мере было бы весело, было бы — чем-то новым; и может, пришлось бы меньше париться о том, что Пейн снова решит переключиться на кровавые забавы прямо посреди ебли.        — Я начинаю понимать, почему Какузу постоянно называет тебя идиотом, — задумчиво говорит Пейн.       Хидан кривится.        — Заткнись.       Он не хочет, чтобы Пейн говорил о Какузу — он вообще не имеет права даже произносить его имя после всего, что сделал; и все же Хидан держит эти слова при себе, потому что — ебаная ирония — Какузу все еще хочет Пейна. И тут либо смириться, либо свалить — чего Хидан сделать не может.        — Почему ты просто от него не отъебешься? — раздраженно спрашивает он.       Пейн смотрит на него — тоскливо, как побитый щенок, хотя ему-то такое сравнение вообще не подходит. Но более удачных слов для описания этого взгляда Хидан подобрать не может.        — Ты не понимаешь.        — Не понимаю, — соглашается Хидан. — Нихуя не понимаю. Особенно — почему Какузу сам тебя не пошлет.       Пейн не отвечает — но почему-то двигается ближе, прижимается щекой к его груди, и хотя первый порыв Хидана — оттолкнуть, он этого не делает. Просто застывает на месте и молча смотрит на рыжую макушку.        — Если бы я мог контролировать это, — тихо, почти неслышно произносит Пейн, — но я не могу. Я всегда… причиняю боль тем, кто мне дорог.       У Хидана уже нет сил спорить.       Он мог бы сказать — если бы тебе правда было не похуй, ты бы оставил Какузу в покое, раз уж так вышло, что ты на всю голову ебнутый.       Но у Пейна на все один ответ — ты не понимаешь.       Может быть, думает Хидан, он и правда не понимает.       Зачем-то кладет ладонь на затылок Пейна, зарывается пальцами в легкие пряди — и будь это настоящий Пейн сейчас так близко, одним движением можно было бы со всем покончить.       Но у Пейна еще пять чертовых тел.       Только поэтому Хидан не делает ничего.        — Зачем ты это делаешь? — тихо спрашивает Какузу, невесомо проводит пальцами по свежим швам.       Хидан прикрывает глаза, улыбается — к боли он давно привык, и для него в этом нет ничего ужасного.        — Ты не обязан.        — Да хули там, — отмахивается Хидан. — Что мне сделается?        — Тебе ведь больно.       Какузу гладит его по плечу, осторожно — словно боится навредить.       Мило, думает Хидан, невольно улыбаясь шире.        — Нормально мне, — говорит. — Да и… если я уйду — тебе будет больнее.       Это честно по большей части.       Хоть сейчас и сложнее все стало немного, ввязался в это Хидан именно из-за него — переубедить и заставить просто послать Пейна нахуй не получилось, а смотреть — было невыносимо.        — Ты вечно меня спасаешь. Должен же и я тебя хоть раз… спасти.       От твоей же тупости, не произносится вслух, но наверняка ясно слышится.       Какузу смотрит на него со смесью ужаса и странной глухой тоски; крепко сжимает его запястья, целует окровавленные ладони с несвойственной ему обычно нежностью — и такое чувство, что хочет сказать что-то, но молчит, не в силах подобрать слова.       Хидан продолжает улыбаться.       Счастье, блядь.       Это привычный сценарий — но иногда он меняется.        — Прости, — шепчет Пейн, обнимая его со спины, чуть касается губами щеки, повторяет, — прости меня.       Словно два разных человека — но нет, один и тот же, просто на всю голову отбитый мудак; и все же Хидан не может отрицать, что ему нравится, когда Пейн такой.       Почти искренне извиняется, и едва ли в самом деле чувствует вину, но звучит-то неплохо.        — Бесишь, — отвечает Хидан, вцепляется в его волосы, тянет несильно, — мне это нахуй не сдалось.       Ему лучше — вдавить всем телом в кровать, завести руки за голову, поцеловать, кусая губы — почти до крови, вот только Пейн не истекает кровью. Наверное, и нет крови в этом теле, мертвое же, какая может быть кровь — но Хидану хочется представлять, как стекает по его губам темно-красная влага, размазать по лицу небрежным касанием, ощутить на вкус — и в этом не столько желание сделать больно в отместку, сколько жажда увидеть его настоящего.       Пейн почти всегда молчит, словно стыдится своих реакций — почти невозможно услышать от него что-то больше случайно вырвавшегося стона.       Хидан причиняет ему боль, нарочно слишком сильно сжимая его запястья, прокусывая кожу на шее — но Пейн не реагирует так, будто ему больно.       Чаще — не реагирует никак, только вздрагивает и плотно сжимает губы, чтобы не издать ни звука. И так-то сложно понять, от боли или напротив, от удовольствия; почему-то Хидану кажется, что последнее.       Размеренно-быстро двигаясь, он вслушивается в сорванное дыхание Пейна, бессвязный шепот, состоящий из одного имени; и это заставляет ненависть разгораться сильнее.       Вместе с ненавистью — что-то еще; странное, непривычное чувство, похожее — и даже думать об этом неприятно — на зарождающийся интерес.       Пейн медлит — словно не уверен — прежде чем накрыть его губы своими, прохладными и мягкими, и отчего-то Хидану кажется, что сейчас он в самом деле хочет его поцеловать, именно его — и это странно.       От нежности в исполнении Пейна мутит, но признать это — как сдаться, и Хидан целует его в ответ.       Обычно Хидан поцелуи любит, но не с Пейном.       У его губ нет вкуса — ни приятного, ни отвратительного, никакого вообще; это тоже одна из множества вещей, что отталкивает Хидана от него.       И одновременно — вызывает где-то глубоко внутри жгучее любопытство; а настоящий он — каков на вкус?       Хидан сомневается, что Пейн когда-нибудь позволит ему узнать.        — Я люблю тебя, — Хидан не может и не хочет больше молчать — кажется куда более правильным просто сказать все.       Какузу не отвечает сразу, вместо этого мягко целует его в щеку, в угол рта — и от этой ласки снова больно. Только теперь — приятно-больно, так сладко щемит в груди, и Хидан смеется чему-то, обнимает его крепко, прижимаясь как можно ближе.       Ему на самом деле не так уж нужен ответ.        — Почему? — неожиданно спрашивает Какузу.        — Потому что, — недовольно бормочет Хидан. — Тупой ответ на тупой вопрос.       Какузу улыбается почти незаметно, самым краем губ — но этого Хидану хватает, чтобы на его лице сама собой возникла идиотская ответная улыбка.       Он почти никогда не видел, чтобы Какузу улыбался, и уж точно не за последнее время; и потому сейчас смотрит жадно, пытаясь запомнить это редкое выражение на его лице. Протягивает руку, гладит по щеке осторожно — и когда он чуть подается навстречу прикосновению, Хидан действительно счастлив.       О Пейне он думать не хочет; хоть он и по-прежнему незримо между ними, даже когда его рядом нет, в этот момент это даже не волнует.       Хидану всегда сложно разбираться в собственных чувствах; все, в чем он уверен — Пейн все еще ему неприятен, несмотря на все странные эмоции, что близость с ним невольно вызывает. Он предпочел бы, чтобы его не было вовсе — но раз уж все так, как есть, остается привыкать.       В целом — Хидана ситуация почти устраивает.       Могло бы быть лучше — но это всегда так.        — Ты просто не знаешь Нагато, — тихо говорит Какузу. — Не так, как я.        — Ну да, конечно, — фыркает Хидан. — У вас такой особый уровень доверия, когда он тебя заживо вскрывает, а ты — блядь, как вообще можно такой пиздец терпеть.        — Это происходило не так часто, — возражает Какузу, но отводит взгляд.       Как будто сам осознает всю глупость того, что говорит — и Хидан мог бы еще попытаться его переубедить; но только вздыхает и обнимает его.        — Хотя бы сейчас он тебя не трогает.        — Ты не должен, — в который раз повторяет Какузу. — Я не хочу, чтобы ты терпел боль из-за меня.        — Не из-за тебя. Ради тебя. Вообще разные вещи, — Хидан прижимается к нему, закрывая глаза. — Я же говорил — нормально. Мне ничего не будет.        — Идиот, — Какузу проводит ладонью по его волосам, беспомощно повторяет: — Какой же ты идиот.       Хидан не спорит — хотя по большому счету, они оба идиоты.       В темноте Хидану едва удается разглядеть силуэт человека — он отчетливо видит лишь риннеган, как будто бы странно светящийся.       Пейн — тело — закрывает за ним дверь, оставаясь снаружи, и Хидан оказывается наедине с Пейном настоящим.        — Так вот ты какой, — задумчиво говорит, подходит ближе, напряженно всматриваясь.       Как Хидан и ожидал — не впечатляет; болезненно-худой, с неровно отросшими волосами, спадающими на лицо, такой… уязвимый.       Слабый.        — Теперь ты понимаешь, почему я не хотел показываться кому-либо.       Хидан кивает — понимает.       Он бы тоже не хотел, чтобы его таким видели, будь он на месте Пейна. Если сравнивать с той маской, под которой он появляется перед всеми — самое подходящее чувство тут, должно быть, разочарование.       Для того, кто восхищается Пейном; Хидан же никогда не чувствовал ничего похожего, и сейчас испытывает лишь что-то, напоминающее злорадство.       И проклятый интерес, тем сильнее становящийся, чем дольше он смотрит.        — Выглядишь старше, чем я думал, — зачем-то говорит Хидан.       То тело, что Пейн использует, выглядит максимум лет на двадцать, настоящее же — может, раза в два старше.       Пейн неловко пожимает плечами — насколько у него получается в таком-то состоянии.        — Ты разочарован?        — Да вообще-то нет.       Хидан смотрит на него — пытается понять, что делать.        — А что, если я сейчас сверну тебе шею? — спрашивает задумчиво.       Кладет ладони на его горло, чувствует под руками подрагивающий кадык и бешеный пульс — живой, настоящий; да — вот это настоящий Пейн.       Нагато — всплывает в голове.       Как будто есть разница, как его зовут.        — Тогда тебе придется разбираться с последствиями самому.       Пейн смотрит на него сверху вниз — делано-равнодушный взгляд не выдает ни единой эмоции. Хидан чувствует, как суматошно бьется его сердце, вот только не понять — от страха или чего-то противоположного.       Пейн — Нагато — перед ним сейчас беззащитен, и эта слабость отчетливо видна в каждой черточке худого бледного лица, и как бы ни скрывал, в глубине глаз заметно опасение — ведь Хидан в самом деле может его убить.       Это несложно.       Привычно — как множество раз прежде, надавить сильнее, резко повернуть до хруста — и все.       Отчего-то Хидан медлит. Ловит вдруг себя на мысли, что уже не так сильно хочет его убивать.       Пейн молчит — ждет.        — Блядь, — выдыхает Хидан, отпускает его шею — только чтобы схватить за волосы, длинные, даже в полумраке отдающие темно-красным — дернуть на себя и поцеловать.       Сейчас это иначе — он вздрагивает, рвано дышит, пытаясь отвечать и не успевая за напористостью Хидана; у него лихорадочно-жаркие губы, потрескавшиеся и искусанные — живые. Он сам — живой, это ощущается во всем — и окончательно лишает рассудка.       Пейн пытается отстраниться, но Хидан не позволяет, сжимая жесткие пряди — никуда не денешься. И ему плевать даже, что Пейн давится кашлем, содрогаясь, что его рот наполняет густая кровь; Хидан только углубляет поцелуй, и кровь на вкус солоноватая, но больше горечью отдающая, и это снова — доказательство, что Пейн живой.       Наконец — правильно.       Хидан отпускает его, усмехается — у Пейна все лицо в свежей крови и глаза расширены от удивления — такое яркое, человеческое чувство.        — И зачем, — Пейн прерывается, снова кашляет; пытается восстановить дыхание.       Хидан тянется погладить его по щеке, почти нежно, размазывая остывающую кровь.        — Захотелось, — пожимает плечами. — Разве плохо?       Вместо ответа Пейн склоняется к нему — поцеловать сам, осторожно и легко.       Хидан чувствует почему-то в этом жесте проявление доверия; но куда большее доверие в том, что Пейн показался ему таким — настоящим, слабым, не боясь возможных последствий. И возможно — потому что он знал, что Хидан уже неспособен ему навредить. Что привязался, увидел нечто, что заглушило ненависть и породило новое чувство.       Хидан думает, что начинает понимать, что Какузу видит в Пейне.       За этой слабостью в нем все же — сила; и дело здесь не только в физической мощи, или количестве чакры, или этих его глазах.       Доверять куда сложнее, чем кажется; но у Пейна хватает все же сил сейчас Хидану довериться.       По причине, которую так сложно понять — и еще более непонятно, почему Хидан это доверие оправдывает.        — Расскажешь ему? — словно невзначай интересуется Хидан.       Пейн колеблется — но кивает.       И честно, Хидан думает, что это будет забавно.        — Я… должен кое-что рассказать тебе, — говорит Пейн.       Хидан стоит, прислонившись к стене, и молча слушает. Ему отчасти интересно, как отреагирует Какузу на то, что сам Хидан увидел буквально вчера — но на самом деле он уверен, что — никак.       Удивится, может — но примет, как и все другое, что было до этого. В конце концов, если сравнивать с садистскими замашками Пейна, эта его страшная тайна — действительно мелочь.        — Что именно? — Какузу непонимающе смотрит на него, и даже на расстоянии Хидан видит — Пейн сомневается.       Немного смешно; но смеяться — в их-то ситуации — Хидану уже давно не хочется.        — Не здесь, — Пейн легко касается руки Какузу. — Это лучше увидеть.       Все получается так, как Хидан и предполагал.       Какузу выслушивает рассказ Пейна о технике Шести Путей с нечитаемым выражением, и точно так же смотрит на его настоящее тело. Долго молчит — так долго, что Пейн, кажется, успевает прокрутить в голове самые неприятные сценарии, судя по его взгляду.       Хидан не вмешивается.        — Я пойму, — тихо говорит Пейн. — После всего, что было… и теперь это — я не стану заставлять тебя оставаться со мной.        — Что за бред, — наконец заговаривает Какузу.       Подходит вплотную к Пейну, протягивает руки, бережно обхватывая ладонями его лицо.        — Это ничего не меняет, Нагато.       Смотрит — как и прежде, с восхищением и нежностью; придвигается ближе, осторожно целуя его.       И Хидан даже не удивлен.       Что его удивляет — так это собственная странная радость; словно в глубине души он тоже опасался, что Какузу Пейна все-таки оттолкнет.       Может быть — он просто уже привык к тому, что их трое.       К тому, что Пейн — не такой уж мудак (хотя не то чтобы это было совсем не так), и мысль о том, что он — неотъемлемая часть его жизни, уже не вызывает отторжения.        — Хидан, — голос Какузу отвлекает от бестолковых размышлений. — Не стой так, иди сюда.       Хидан вскидывает голову — Какузу смотрит на него непривычно тепло, и опять — улыбается, куда более открыто, чем прежде; и во взгляде Пейна, обращенном на него, та же странная нежность.       Хидан дергает плечом, не зная, что сказать — и шагает к ним.       Это все еще нихуя не нормально, думает он.       Но возможно — когда-нибудь они к этому придут.