Под крылом «Альбатроса»

Поднимаясь по ступеням графского дома с папкой составленных месье Планелем отчетов, Жуль думал только о том, сколь внимательным ему надлежит быть: его душа должна быть честна, а глаза должны видеть так же ясно, как если бы это были глаза самого капитана. Ответственность, возложенная на него, порождала едва унимаемую доводами рассудка тревогу, ведь ему надлежало всего лишь передать папку месье Лефевру, изложить графу произошедшее и, если его кузина одолжит их своим присутствием, выразить Фаустине весьма скромные надежды капитана, который настаивал на том, что его слова ни к чему не должны ее обязывать. Ни к чему. Как же! Успех этого начинания Жуль внутренне считал главной целью своего визита в дом графа, потому что знал, что этот мираж заставил капитана сесть на строгую диету, предписанную им самому себе ввиду недостаточной подвижности, и встать на протез — совершенно настоящую деревянную ногу, на которую можно легко натянуть чулок и надеть башмак с пряжкой: кюлоты застегивались под коленом и отлично скрывали крепления. Жуль сотню раз видел, как капитан одним усилием воли, упирая костыли в дощатый пол каюты, вырывал свое тело из постели и подолгу стоял, привыкая к качке и неустойчивости — ни костылей, ни деревянной ноги он не чувствовал, оттого и первые шаги давались ему тяжело. Несколько кругов по комнате пять или шесть раз в день — вот с чего они начинали, и Жуль постоянно требовался для того, чтобы помочь сесть на край кровати или, если до нее было слишком далеко, расторопно пододвинуть стул. Вскоре у него даже появилась возможность приступить к своим привычным обязанностям, но уже на «Манон» и по возвращении в каюту — когда он должен был накрыть на стол перед обедом или ужином — он стал находить капитана у книжного шкафа, опирающимся на левый костыль и протез. В этом устойчивом положении капитан, опасаясь отставить правый костыль и уронить его, осторожно высвобождал руку и снимал с полки ту или иную заинтересовавшую его книгу. Иногда, желая рассмотреть книгу, прежде чем нести ее к столу, капитан ронял ее — и тогда оставался стоять над нею, как над вырытой в земле могилой. Жуль не любил этого его молчаливого стояния, длящегося неизвестно долго, и всегда старался как можно скорее поднять книгу, потому что капитан не мог этого сделать. Лестницу они взяли на абордаж только к самому концу плавания, когда капитан объявил, что хочет сам «спуститься с корабля»; по узкой лестнице, ведущей на опер-дек, капитан, отказавшись от правого костыля, поднимался в поразительно приспособленческой манере: правой рукой он придерживался за перила, тогда как на левый костыль переносил свой вес и тем самым втягивал ногу на первую ступень; на деревянной ноге, соблюдая предписания месье Крозье, он только стоял, пока костыль не упрется в следующую ступень… и так до тех пор, пока команда «Манон» не смогла с затаенной, оценивающей заинтересованностью лицезреть пленника капитанской каюты на верхней палубе. Как следует не передохнув, капитан уперся костылем в нижнюю ступень, перенес вес на руки и только после этого спустил ногу — они возвращались назад, вниз. «Дело не в том, как я сойду на берег. Я хочу сам проводить ее в парк», — тяжело, с отдышкой выговорил капитан, и Жуль понял, что в действительности они репетировали не спуск по узкому трапу, а преодоление плоских ступеней домашнего крыльца, которое, разумеется, стоило бы капитану меньших усилий, чем этот подъем, однако не выдержи капитан этого испытания — он не признался бы ему. Если после всего этого Титин откажет ему, он солжет капитану и скажет, что ее вовсе не было в доме графа, а после придумает что-то, что переубедит ее, — твердо решил Жуль и с тем положил на поднос швейцара визитку капитана Рейнманда, однако швейцар, рассмотрев карточку, не позволил ему пройти к дверям: — Вы другой человек. — У меня есть сопроводительное письмо, — спохватился Жуль, недостаточно ловко извлекший из кармана документ. — Здесь сказано, что мне позволено говорить и действовать от имени капитана Рейнманда. Письмо составлено его рукой, — в волнении дополнял Жуль, видя, что швейцар вчитывается в документ внимательнее, чем требовалось в его обстоятельствах. Швейцар отступил, но не открыл перед ним дверь, как открывал перед капитаном, и Жуль нашел, что может войти сам. Вопросительно взглянув в сделавшееся совершенно непроницаемым лицо швейцара, Жуль толкнул створку двери и вошел в дом графа, двинувшись в сторону приемной залы, где капитану была назначена аудиенция. Шел всегда прямо, расталкивая двери дома, который, казалось, насмехался над ним — даже лакеи в перчатках выказывали ему свое превосходство: помнили или понимали… по платью и отсутствию напудренного парика. Шел, пока очередная распахнутая дверь не оказалась вдруг последней: — Родольф… — выдохнула графиня, с ребенком на руках поднявшаяся ему навстречу и тут же застывшая. Жуль опешил и оттого не сразу заметил вокруг нее кормилицу и служанку… Бланш, а прямо по курсу — графа и месье Лефевра, ждавших у стола, однако же сумевших укротить свое удивление. — Почему он прислал вместо себя этого мальчишку? — лицо графини мелко, истерически дрожало, и спрашивала она с той настойчивой требовательностью взволнованной женщины, которую надлежало удовлетворить немедленно, но граф, казалось, и сам ждал объяснений, а Лефевр держался не лучше швейцара — надменный скальный отвес, свысока взирающий на вспенившиеся волны. — Капитан… — Жуль попытался было объясниться, но графиня, у которой кормилица предупредительно приняла младенца, хлестко оборвала его: «Пусть он замолчит. Прикажите ему замолчать». — Вы не имеете права говорить до тех пор, пока к вам не обратятся, — снисходительно и даже почти любезно разъяснил Лефевр, вступаясь за госпожу де Варандейль, так неосторожно открывшую перед ним свои надежды, тогда как Жуль понимал, что от него ждали разъяснений и при том нарочно не заговаривали с ним, а еще — что в этом обществе невозможно не оступиться, если оно желает, чтобы ты оступился. — Рекомендательное письмо, позволяющее мне говорить и действовать от имени капитана Рейнманда, я отдал швейцару, но тот не посчитал нужным передать его, — воспользовавшись едва представившейся возможностью заговорить, ответил Жуль, взглядом ища поддержки графа. К месье Лефевру он шагнул, переступив через гордость, передал документы — и тут же отступил назад. — Что с ним? — впившись в лицо графа де Варандейля, спросила Кларис так, точно он знал и нарочно не сказал ей, и снова мимо, мимо него — и Жуль не выдержал: — Вам должно быть это безразлично, мадам. Капитан Рейнманд нашел правильным не утруждать вас и избавить от необходимости искать удобный предлог для отказа: перед началом кампании вы сказали ему, что не смогли бы любить поверженного, — сколько возможно вежливо, преодолевая дрожь, судорогой сводящую лицо, говорил Жуль, видя, как меняется эта задыхающаяся от гнева женщина, чье сердце он только что исполосовал на глазах у кормилицы и служанки. Губы ее поджались, из-за тонкого пояска она выхватила перчатки — и Жуль закрыл глаза, тяжело выдохнув носом, прежде чем стерпеть пощечины, которых графиня надавала ему с остервенелым наслаждением женщины, совершенно уверенной в том, что ей не посмеют ответить. Где-то в отдалении на руках кормилицы заплакал ребенок. — Что с ним?.. Что с ним? — хлесткий вопрос, похожий на шлепок, в которых графиня вымещала свою досаду на то, что он не был капитаном, повторился — и тут же воцарился штиль, вдруг наступивший после этой вспышки, свидетельствующей о том, что он безроден, нанесенная им рана глубока, а капитан — отомщен. — Кларис… — мягко подступился граф, увлекая мадам де Варандейль к дивану-канапе, на котором она вместе с кормилицей ждала капитана Рейнманда. — Отчеты, что направлял капитан, утверждают прямо противоположное, месье Дюбарри, — тонко заметил Лефевр, только теперь поднявший свой невозмутимый взгляд от изученных бумаг. — Полагаю, предмет деликатен и о нем следует говорить в другой обстановке, — вступил граф, тут же встретивший настойчивое требование графини: — Прикажите ему ответить, граф. Прикажите ответить немедленно, — шипела она со слезами гнева на покрасневших глазах, и все потому, что ей так и не удалось добиться ответа. — Не прикажу, Кларис, — мягко, но твердо проговорил граф, не позволяя мадам де Варандейль, усаженной на диван, отнять руки, и тут же дипломатично прибавил: — Не прикажу, пока не сойдут следы от твоей перчатки. — Юноша многое себе позволяет, граф, — отравляюще осторожно намекнул месье Лефевр, лично заинтересованный в том, чью сторону принять, однако на этот раз не выдержал сам старик де Варандейль: — Потому что он юноша, Лефевр! Чем человек старше, тем меньше он может себе позволить! — воскликнул граф, топнув ногой так категорически очевидно, что Жуль только теперь осмелился открыть глаза: граф смотрел на поверенного, а графиней уже занималась подсевшая к ней Бланш. Гибкая, подвижная и прелестная, как пастушка, которыми расписывают фарфор, она спрятала от него свой взгляд, как тайную записочку — в корсаж. — В гостиной зале нас ждет моя кузина Титин, месье Дидье, — отдышавшись и переменив тон, проговорил Эдмонд де Варандейль, надевший маску справедливого судьи, и встретил понимающе-настороженный взгляд человека, оказавшегося в присутствии божества. — Ей тоже интересна судьба нашего капитана. Мы выслушаем вас как нашего гостя, который все видел своими глазами, — примирительно предложил граф, по-видимому, единственный в этой зале считавший, что в лице этого мальчика они должны уважить Родольфа Рейнманда, чьего младенца терпеливо умиротворяла ходившая вдоль стены кормилица. — Слушать эту парижскую сволочь. Подонка, — подхваченная импульсом какого-то гневного нетерпения, произнесла графиня, которой в самом его присутствии виделся мятеж, дерзкое пренебрежение, горячее презрение; легковозбудимая, в гостиную она направилась в сопровождении месье Лефевра, терпеливо подавшего ей локоть. Опальный граф последовал за ними, заложив руки за спину, Жуль — за ним… на почтительном расстоянии: при юной Фаустине всего этого нельзя было допустить. Когда Жуль вошел в гостиную, все зрители уже заняли свои места: Кларис де Варандейль расположилась на диване вместе с попавшим в милость месье Лефевром, Бланш — за ее спиной, граф — в кресле, соседствующем с креслом его внучатой кузины Фаустины, почти прозрачной, почти безбровой, непривыкшей к свету и оттого равно ко всем любезной. Жуль поспешил отвести взгляд, отвлеченный вопросом графа: — Итак, месье Дидье, нам известно, что в нейтральных водах мои военные корабли вступили в морское сражение с судами… предположительно английскими и что в ходе этого сражения «Альбатрос» капитана Рейнманда получил серьезные повреждения, из-за чего вы вернулись из рейса несколькими месяцами позже. Однако месье Лефевр справедливо заметил, что все отчеты в порядке, капитан также утверждал, что груз остался цел, а потому нам не вполне ясно, о каком поражении вы говорите и почему капитан Рейнманд не приехал лично? — Мы все внимание, месье Дюбарри, — одолжив показавшееся ей остроумным замечание, графиня сделалась так любезна, что самолично вставила палку в колесо едва двинувшейся телеги. — Мадам де Варандейль называет вас Жак — по вашему происхождению, а Дюбарри — за ваше вызывающее, наглое поведение. Ваши поступки превращают вас в месье Дюбарри, и то, что вы мужчина, делает их непростительными. Вам не открыли двери — и вы открыли их сами. Это сказало о вас все, тогда как достойнейший — дворянин — часами ждал бы у порога. — Мне было назначено. — Было назначено Родольфу Рейнманду, судовладельцу и капитану «Альбатроса», коим он пожертвовал с тем, чтобы торговое судно графа де Варандейля без повреждений возвратилось в марсельский порт. Что из этого относится к вам? Марсельский порт? — Я подумал, что лакей мог не понять значения этого визита. — Вы слишком много думаете для своего положения. Жуль ничего не понимал и потому молчал, пока Лефевр продолжал, обращаясь, по-видимому, уже к самому графу: — Я оставил двор, когда Людовик XV вынудил дофину подчиниться, а теперь это просочилось в ваш дом. Приманите сюда падальщиков — и я решу, что монархии, а значит, и Европе пришел конец. Вам ли не знать, чем опасно нечистое животное: христианский закон для него невозможен — над ним довлеет lex naturae, и этот закон выше законов этикета, выше правительства, выше морали. Такие стремятся не к власти, но к наслаждению властью — это единственное, к чему устремлено их тщеславие, никогда не признанное властью подлинной, потому что распорядиться властью они не в состоянии. Их преданность — волчья, он верен, — Лефевр полоснул взглядом, — пока прикормлен и сыт. Он верен и лижет руку, чтобы быть прикормленным и сытым. Я нахожу… при всем почтении, что Родольф Рейнманд — не Людовик, чтобы мы беспрекословно внимали его протеже. — Напомните, в каком году вы отказали Версалю, месье Лефевр? Лет тринадцать-четырнадцать назад? Сколько вам тогда было? Если мне не изменяет память, — по лицу Лефевра Жуль читал, что старый граф поразительно точен в своих вычислениях и только нарочно размывает года, — вы были немногим старше этого юноши и ждали завидного даже для меня назначения. Я много раз говорил вам и повторю снова: вы талантливы и умны, но губите себя, оставаясь в моем доме — и все из-за того, что ваша гордость оскорбилась тем, как закончился этот маленький женский фарс, ненадолго завладевший вниманием полусонных вельмож. А я склонился и перед Помпадур, и перед Дюбарри. Если мадам Дюбарри могла развлечь вздорного старика и на смертном одре умела поднять его к жизни — она стоила всех своих денег. Если ты в состоянии сохранить наследство моим детям — ты стоишь своих денег, — подчеркнуто выговорил граф, и Жуль почувствовал, что в этом у Лефевра, не стремящегося взять много или даже столько, сколько ему, по мнению графа, приличествует и, разумеется, умеющего распорядиться властью, есть свой интерес: графиня не родила супругу сыновей и по смерти графа все отходило если не ему лично, то детям, которых Лефевр считал своими, а значит, они очень мало отличались — и между Помпадур и Дюбарри нет никакой разницы. Кем месье Лефевру приходится граф?.. Родственник или верный друг его отца, которому он что-то пообещал на смертном одре, как капитан — его матери?.. Обязан ли граф жизнью или положением отцу месье Лефевра? Почему не выгнал из дома, когда догадался? Потому что стар, а графиня молода и нуждается в человеке, который всем ему обязан и которому он может доверять, на попечение которого намеревается оставить Манон, единственную дочь, в надежде, что месье Лефевр обойдется по совести с ней и ее наследством?.. А может, месье Лефевр смог сделаться незаменимым, каждую секунду, каждое мгновение нужным, как он был нужен своему капитану все те дни, что торчал в каюте?.. — все эти вопросы, с которыми не так давно до него доискивался месье Лефевр, распирали Жулю голову, а ко всему прочему мешался еще один: что станет с ребенком капитана, когда умрет граф?.. — А теперь я, Его Величество Скверный Старик, именуемый Вторым, намерен выслушать доклад этого юноши, — торжественно строго, но вместе с тем тайно благодушно объявил граф, отечески прощая рассорившихся детей и одновременно показывая, что с этих пор ничто не выведет его из этого состояния, по крайней мере в присутствии кузины. — Я нес вахту… в день, когда это случилось, — начал Жуль и тут же осекся, потому что месье Лефевр со сдержанно ироничной улыбкой, усмехнувшись, наклонился к графине со своим маленьким разъяснением: «…матрос не упустит возможности вписать свое имя на клочке истории». Жуль прикусил губу и поспешил продолжить, вычеркнув все прочие факты своего участия: — Мистер Барлоу... Месье Планель — квартирмейстер капитана — сказал, что мы повстречали «Нервную Нелли» капитана Барлоу, который зашел с наветренной стороны и направил на нас брандеры. Капитан посчитал, что «Манон» не успеет уйти и что он должен пожертвовать «Альбатросом» для того, чтобы спасти ваш груз, граф. Было приказано топить брандеры мистера Барлоу. Но один из них все же подошел к «Альбатросу» и взорвался… вместе с пороховым складом, находящимся под квартердеком, где был капитан. — И капитана спасли вы, месье Дидье? — несдержанно-колко поинтересовалась графиня. — Вы здесь. Должно быть, вы. Не скромничайте. — Капитана спас месье Крозье. — Хирург с «Манон», — аккуратно разъяснил граф, наклонившись к Фаустине и взяв ее руку в свою. Графиня переменилась в лице… так, точно приговор оглашали ей: — Я не спасал капитана. Меня только приставили к нему, когда все окончилось. Капитан жестоко изувечен и не явился лично потому, что лишился обеих ног и теперь только учится ходить. Протез не позволяет ему подолгу напрягать ногу. — Протез?.. — задето выдохнула графиня, отталкивая то, что не могла принять. — Плотник сказал, что на левую ногу сделать невозможно. — Жуль замолчал, взглянув на совершенно растерянную Фаустину. — Капитан потерпел крушение, но он надеется, что вы согласитесь это принять, — Жуль аккуратно извлек из кармана закрытый медальон с миниатюрой капитана, и Фаустина нетвердо поднялась с кресла с тем, чтобы взять его в свои ладони. — Капитан, должно быть, редкий человек, если имеет таких преданных друзей, месье, — не зная, что еще следует сказать, проговорила Титин, бережно сомкнув свои ладони и открыто взглянув в его глаза, и Жуль на мгновение забыл дышать, а потом вдруг на одном дыхании, почти шепотом произнес: — Я умоляю вас… Помогите мне выходить человека, которому я обязан всем. — Титин, вы говорите с юнгой, — напомнил месье Лефевр. — Позвольте мне быть почтительной с человеком, спасшим того, кто должен стать мне мужем, — Титин говорила искренне, и оттого ее слова не были приправлены тем, в чем подозревали и за что винили его, — наглостью и дерзостью, а месье Лефевр и графиня, казалось, вовсе перестали существовать, потому что Жуль не упустил главного: она только теперь, после того как дала свое согласие, осторожно открыла миниатюру, раскрывшуюся в ее руках, как сердце, которому она трогательно — со смесью теплоты, нежности и печали — улыбнулась. Миниатюрист изобразил капитана на пепельном фоне, в пудреном парике и в кремовом камзоле, в петлицу которого были вдеты распустившиеся розы, призванные вместе с кружевным шейным платком вечно освежать лицо. От нечего делать Жуль иногда вынимал портрет и подолгу рассматривал миниатюру, пока ехал в наемном экипаже, и капитан казался ему красивым, похожим на оригинал, в котором изменился разве что взгляд серо-голубых глаз. На портрете капитан смотрел спокойным, ровным взглядом, но последние несколько месяцев этот взгляд был отягощен тем недугом, которого капитан не мог преодолеть вполне, но с которым учился жить заново. Ходить на протезе и костылях — все равно что плыть с якорем на шее, но и капитан был не из тех, кто сдается легко — иначе, как он сам говорил, давно бы оставил его учить. — Обещайте мне, что вы не уедете отсюда, пока капитану не напишут моего портрета, — попросила Титин, чье лицо прояснилось оттого, что она видела — она с легким сердцем осчастливила доброго человека, который отчего-то считал, что ей это решение дастся непросто, и из скромности умалял свои заслуги. Жуль нетвердо кивнул, поскольку все это не вполне от него зависело, и отступил, чтобы при всех не сказать ей о том, что она их с капитаном милосердная Дева Мария, чтобы не стоять рядом со святой слишком долго, непочтительно долго. Отойдя назад и вспомнив о матери, которая и так заждалась его, Жуль только теперь мог отчетливо различить за спиной Фаустины тяжело поднявшегося с кресел графа, который, по всей видимости, не находил решение столь простым и намеревался как следует все обдумать, несмотря на то что обязательства сковывали ему руки: на одной чаше весов — преданность, выказанная достойным человеком его дому, и исполненный перед ним долг, на другой — перспективы, в которых в его распоряжении оставался капитан Моро, тогда как фигура капитана Рейнманда оказалась по крайней мере временно снята с доски; ее надлежало заменить другой… тщательно отобранной по многим и многим рекомендациям, в том числе и самого Рейнманда. Месье Лефевр не нуждался в подсказках, когда граф чувствовал в нем потребность, а потому оставил графиню и вместе с графом вышел из комнаты: Жуль почувствовал, что это правильно, для капитана правильно, что он так не вовремя и так поспешно передал Фаустине эту миниатюру и так обязывающе прямо попросил ее — теперь она дала слово и станет на нем настаивать до тех пор, пока дедушка не уступит ее капитану. Однако, следя взглядом месье Лефевра, Жуль не мог не встретиться им с графиней, казалось, еще не вполне принявшей своей утраты, но еще там, в приемной, пережившей ее, приготовившейся к ней. Жуль не хотел думать о том, что заставило ее выдержать его взгляд, который она считала, должно быть, недобрым; не хотел знать, что чувствовала эта женщина, быть может, в действительности глубоко любившая, но отпугнувшая своей злой шуткой и за то ставшая свидетельницей этого объяснения и счастливой в своем неведении соперницы. Протекция графа мешала ему опасаться за Титин, а потому, когда Бланш, перегнувшись через спинку канапе, вдруг обвила шею графини руками, Жуль поспешил откланяться и уйти от этой женщины, к которой властно влек ненасытимый водоворот пучины — так она казалась потеряна, пуста, обделена тем, что ее капитан, принявший решение умереть за нее, выжил и возвратился не к ней. Всю дорогу до своих комнат Жуль думал о том, что напишет в письме капитану, а еще о том, что графиня де Варандейль — не что иное, как русалка из рассказов месье Базена: очаровала и потопила его капитана, потому что он вовремя не распорядился, чтобы его покрепче примотали к мачте, а теперь взялась за него. Жуль и себе бы задраил уши воском, если бы она хотела с ним говорить, но графиня не желала говорить и звала его чужими именами. По возвращении в арендованные капитаном комнаты Жуль тут же спросил свечи и, когда их принесли, принялся за письмо: что-то подсказывало ему, что скоро он не управится, ведь ему надлежало написать не только о Фаустине, но и о младенце, которого вынесли показать капитану, и о том, как Кларис де Варандейль приняла известие о его утрате. В голове сделалось омерзительно пусто оттого, что эти три мысли никак не уживались в одном письме. В отдельности он мог сообщить о том, что кузина графа добродетельна и прекрасна, а младенец — здоров, а вот графиня все портила тем, как приняла эту его договоренность с графом и само его отсутствие: ни единой насмешки, ни единой шпильки… ни от нее, ни от Лефевра, ни от графа, словно капитан напрасно не приехал и отказался взять на руки своего ребенка. Больше того, она была взволнована известием о морском сражении — и ждала его! Совершенно точно — и совершенно отвратительно! — ждала, точно и в самом деле оставалась верна предсказаниям своей книжки. С чего он вообще взял, что знал графиню лучше капитана? Жуль закусил губу и натужно вывел строки, которые должны были легко лечь на бумагу: «Сама Мадонна расположена к вам, капитан. Кузина графа дала согласие до того, как увидела вашу миниатюру. Рассказа о ваших делах было достаточно. Граф сомневается, но Фаустина просила меня оставаться в Париже, пока не напишут ее портрет для вас. Младенец здоров. Кормилица держала его на руках во время приема. Графиня смеялась над вами», — писать последнее казалось мучительным, потому что сегодня она раскаялась за этот поступок, и Жуль чувствовал, что это скверно, скверно клясться в своей честности, признавать за этой женщиной, графиней де Варандейль, любовь к поверженному и умышленно утаивать ее. Жуль не выдержал и дописал: «…тогда». «Графиня смеялась над вами тогда», — так честнее, так лучше и ни слова о графине теперь. Жуль надеялся, что добродушие капитана надежно защитит его от подозрений, и все-таки ненавидел это письмо, которого не мог отправить от мысли, что он лжец. Лжец, который говорил от своего лица, а не от лица капитана. Лжец, который и теперь не может и не должен писать иначе. Трижды лжец перед каждой из трех женщин, которых оставил в комнате и от которых ничто не укрылось: Кларис де Варадейль знала, что он намеренно, намеренно разлучал их, и за то так яростно хлестала его по щекам в приемной; Титин чувствовала, что капитана спас не кто иной, как именно он, а Бланш в последнее мгновение сделалась его совестью, которая показала, что приходить не следовало, а вот убраться поскорее — стоило бы, потому что он не справился, а еще… потому, что капитан не стал бы лгать и очернять кого-то ради своей или чьей-либо еще выгоды. А он очернил и теперь, смотря на лист, не исписанный и до половины, упрямо отказывался переписывать письмо, стараясь удавить в себе возмутившуюся против этого жалость к графине де Варандейль — за шутку над капитаном, за Жака Дюбарри, за пощечины и парижскую сволочь, за ту часть истории, которую он в последний момент вычеркнул, чтобы не доставить ей удовольствия смеяться над значительностью отводившейся ему роли.