Под крылом «Альбатроса»

Когда в дверь постучали, Жуль занимался тем, что ненавидел составленное для капитана письмо и смотрел на медленно горящие, тлеющие свечи, потому и открыл не раздумывая — только бы эта пытка закончилась. На пороге стояла Бланш в легкой накидке-плаще. — Я принесла миниатюру младенца. Граф признал ребенка, поэтому госпожа просила передать капитану лично и послала меня в комнаты, которые капитан арендует по приезде в Париж, — с этими словами Бланш протянула ему бархатный мешочек, стянутый тесьмой. — Я передам, — ответил Жуль, отошедший к столу и распустивший тесемки, чтобы взглянуть на миниатюру, рассмотреть ее при свете свечей и найти в портрете сходства с капитаном. — Это нельзя передавать. Показать — можно, оставлять в доме, порог которого переступит кузина графа, — нет. Портрет может все испортить. Граф склоняется к тому, чтобы сдержать слово, если тебе интересно. Можешь написать это своему капитану, — поделилась Бланш, подойдя к столу и прочтя его короткое письмо («Мадонна — надо же!»): она дала совет, важную подсказку, а когда Жуль непонимающе взглянул на нее — ревниво клюнула его в щеку и отпустила. — Это тоже от графини? — только и спросил он. — Нет, это от меня. У меня было достаточно времени подумать. Сегодня я определилась. — Тогда помоги мне. — Бланш не поверила тому, что услышала в ответ на свое признание, которого он, очевидно, не понял и которое воспринял как предложение… дружбы? — Попасть в покои графини? — задето спросила она. — Мне нужно выбросить кости. — Попасть в покои графини, — кивнула Бланш, поставив руки на талию: именно это она и сказала в первый раз. — Я знаю комбинации и умею их выбрасывать. — И ведут они в покои графини. — Бланш совершенно искренне не понимала, почему Жуль говорит так, точно это известие должно обрадовать ее, изыскивающую способы захватить это недогадливое судно. — Нет же! Нет! — Бланш сделала вид, что не поверила, несмотря на то что заметила: Жуль правда старался что-то объяснить, но выходило у него из рук вон плохо. — Мне не нужно в покои графини. Мне нужно только, чтобы она хотела меня там видеть. Как в фехтовании, «нанести укол, не получив его». — Дурак, — состроив совершенно обаятельную гримаску, резюмировала Бланш, когда он, казалось, наконец преуспел в своих аналогиях. — Хочешь рассориться со мной? — тоже мало довольный ею, спросил Жуль, сев на выдвинутый из-за стола стул. — Знаешь, за что я поцеловала тебя? — взглянув на него сверху вниз, спросила Бланш. — За то, как ты ответил Лефевру, за то, что говорил сегодня, за то, что заставил их назвать твое имя и выслушать твое донесение, — принялась сыпать Бланш, не думая, что он знает и ответит ей. — Ты видел Париж? Прачек, сирот, попрошаек, нищих, актеров? Они все умирают в труде и надежде. Капитан об этом не рассказывал? Или ты ходил за ним, не замечая ничего вокруг? — Не высмеивай мою преданность, — взглянув на нее исподлобья, ответил Жуль, внутренне подобравшись оттого, что он старался, а Бланш, в точности как его мамаша, принималась теснить его и выговаривать ему так, точно он просил его целовать. — Ты за него умрешь, да? Жуль не любил, когда его вынуждали сомневаться в том, что он чувствовал… особенно теперь, когда он знал, чем может закончиться самое решительное намерение пожертвовать собой ради другого, и вынужден был ответить отрицательно или не отвечать вовсе: — Капитан — достойный человек, который помогает тем, кто в этом нуждается. Он знает об обстоятельствах всех своих матросов. — Ты говоришь так, потому что ты, как и я, «в случае». Пройдись завтра по улице — увидишь настоящий Париж. — Глупо думать, что один человек может помочь всему Парижу. — Глупо думать, что твоя затея отомстит всему дворянству в лице графини де Варандейль. Пройдись и подумай: если все равно тебе, насколько они выше и равнодушнее тебя? Если после твоей затеи тебе придется искать убежище в подворотнях Парижа, оглянись и вспомни, за кого ты действительно должен умереть. — Кто тебе сказал, что я собираюсь умирать? — спросил Жуль, с трудом сдерживаясь, чтобы не отмахнуться от этой назойливой мухи, в которую превратилась Бланш, принявшаяся его отчитывать. — Тебя не спросят, — легко отсекла Бланш и тут же подступилась снова: — Ты не можешь входить в дом графа и на каждом шагу не чувствовать несправедливость. Я знаю, что достоинство в тебе возмущают все — от лакеев до Лефевра и графини, так прекрати же повторять за своим капитаном! — Это уже давно не так! Представь себе, у меня тоже было предостаточно времени подумать! — не выдержал Жуль, резко поднявшийся со своего места, отчего Бланш вдруг переменила тон… точно поняла, что высекла из него откровение, которого он сам испугался. — Базиль, — негромко проговорила она, достав из корсажа свернутый в трубочку листок, который положила рядом с миниатюрой младенца и письмом для капитана. — Вербовщик. — Твой любовник? — спросил Жуль, из чувства вины перед капитаном постаравшись переменить разговор. — Брат. — Я тебе не верю. — А я верю, что из ревнивцев выходят отличные республиканцы. — Не думай, что тебе удалось меня подговорить, — Жуль произнес это категорично и даже предупредительно, чтобы она не слишком радовалась, на что Бланш состроила одну из своих премилых гримасок. — Так что?.. Ты поможешь? — Помогу, но месье Лефевр разгадает тебя, так что найди его. Он спрячет... и уж точно подговорит, — дразня, Бланш выставила вперед подбородок и улыбнулась. — Любит Жан-Жака похлеще твоего капитана — заслушаешься, а ему таких и подавай. — Знаешь мое любимое двустишие?.. Бланш пожала плечами: Жуль взялся замалчивать ее слова, и она в отместку тоже не слишком старалась. — Смотри. Глава 4. Двустишие 6. «Нет! Никого любить не стал бы я в кредит. / Немножко гордости успеху не вредит!» Бланш усмехнулась: тому, что у него получилось выбросить кости, Жуль радовался, как аппетитнейшее, самонадеяннейшее пирожное, до отказа начиненное идеализмом Жан-Жака; пирожное, которое она стянула со стола и припасла для брата и… Франции. — Капитан говорил что-нибудь о гостях или… о гостьях? — осторожно спросила Бланш, снимая свою накидку и аккуратно складывая, прежде чем оставить на спинке стула. С момента исчезновения книги она думала о нем, как цирюльник из той скандальезной комедии Бомарше думал о своей Сюзанне: «Нет, мадам, вы не получите его… вы не получите его! Что вы сделали, чтобы заслужить такие преимущества? Потрудились родиться — не более того. В остальном — самый обычный человек». — Он не делал распоряжений на этот счет. Еще совсем свежее. Дотронешься пальцем — и тут же смутится… если поймет. — Вот и напрасно, — коротко и оттого деловито ответила Бланш, уверенная в своем заключении. — Никогда не целуй лицо — только шею, где не так много пудры. Запомнил? — Она приподняла голову, легким, ласкающим движением провела по своей шее, стянула с нее фишю — и тут же одной рукой поспешно подобрала свои юбки, а другой — перехватила его за запястье. — Где ты спишь? Захвати свечи. Пойдем! Смелее! Жуль по привычке осторожно нес свечи, а Бланш, не дожидаясь, когда он поставит их, раззадоривала, резвилась и ласкалась с полудетской непосредственностью, дергала за просторную рубашку, а сама выпархивала, не просто вовлекая его в эту игру, но даже вызывая на нее. Маленькая, а потому прыткая, подвижная и смешливая, Бланш не могла оказаться в его руках ненарочно и оттого смотрела с пленительно лукавым испугом, все еще тяжело дыша и подставляя свое лицо его взгляду, под которым улыбалась и грелась… В салоне взгляды ее не касались, а ей так… так хотелось рассказать о том, что в доме графа она — маленький юркий мышонок, теплый и ласковый; мышонок, редко попадавшийся на кухне, оттого и очерк ее щек сделался мягкими и округлым; крохотное существо со вздернутым носиком и не столько умными, сколько очень внимательными темными глазами под надломившимися над ними бровями, делавшими ее лицо выразительным — от них выражение ее взгляда становилось отчасти удивленным, отчасти вопросительным и неизменно кокетливым. Жуль еще никогда так пристально не всматривался в нее. — Почему не принесла и свою миниатюру? — шепотом спросил он, но Бланш не ответила (откуда у нее миниатюра?..), и Жуль объяснил: — Я брал бы ее с собой в море… — Лицо и правда медное… и смотришь всегда так, как будто не можешь разобрать, что написано, — проговорила Бланш, постаравшись скрыть, что ей это польстило, и точно нечаянно коснувшись его заостренного лица с часто сведенными к переносице бровями — она предполагала, что Жуль этого за собой не замечал. — Так много думаешь и так мало понимаешь, — доверительно и вместе с тем неопределенно прошептала Бланш, заведшая руки за голову и снявшая ленту, стягивающую его волосы в короткий хвостик. Она приручала и вдумчиво разбирала пряди, а Жуль действительно не понимал и думал, что Бланш говорит о его капитане: — Наймусь на другой корабль. К капитану Моро, — просто ответил он. — Неужели ты веришь, что уязвишь их, а после сможешь как ни в чем не бывало выйти в море? Жуль смолчал: для него не существовало той опасности, о которой Бланш старалась предупредить его, — месье Лефевр назвал бы это еще одним проявлением legis naturae, потому что дикарь, как и животное, понимает только прямую угрозу — и нехватка средств к существованию относилась именно к таким угрозам. — Мне нельзя… совсем? — коснувшись ее этим вопросом, Жуль мог видеть, как легко Бланш очнулась и отвлеклась от своих тревог, нарочно недоверчиво взглянув в его глаза: — Сможешь оставить пудру?.. — с этим вопросом Бланш вызывающе согласилась, на мгновение затаив дыхание и тут же едва не рассмеявшись оттого, как искренне и как недолго Жуль старался выполнять ее маленькое условие — склонился и поцеловал так осторожно, как если бы могло целовать само дыхание, и вот уже ей приходилось уклоняться и заслонять шею плечом, на которое он всякий раз натыкался. Она с ним не справлялась и, чтобы устоять, отступала, забирая к плечам и без того выпущенную рубашку и торопливо повторяя свои деловито-назидательные «Нет-нет!..» и «Нет-нет-нет!..», почти всегда приправленные притворно недовольными гримасками. — Как?.. Как нужно?.. — спрашивал Жуль, и Бланш нравилось видеть, каким сговорчивым делало его нетерпение. — Что ты хочешь?.. — поднырнув под ворот своей рубашки, оставшейся в ее руках, снова недоуменно повторил он, стараясь отдышаться. — Садись ты… — уступила Бланш, взглядом подсказав ему. — Помоги мне… Подними и держи… — распоряжалась она, подхватывая свои пышные юбки, которые совершенно не умещались в ее руках и, очевидно, очень ее огорчали, особенно топорщившийся и поднявшийся к самой груди каркас панье, с которым она тоже не справлялась и которое старалась энергически примять локтями. Не видя своего колена, она неловко стала им на край постели, дотянувшись наконец до сорочки и вздернув ее. Бланш хотелось почти плакать оттого, что вспорхнуть на колени не получалось, а вместо этого приходилось сначала возиться с платьем, а затем сильнее, чем хотелось, опираться на его плечи, прежде чем осторожно отнять от пола и вторую ножку. Туфелька соскользнула и гулко ударилась о деревянный пол. — Вот так… — прошептала Бланш, встретив и поощрив его взгляд. Смутившись оттого, что так долго устраивалась, пока Жуль, теснимый ее поднятой корсетом грудью, исправно держал ее взбитое платье, Бланш привлекла его голову на плечо и принялась мягко располагать руки на своей талии, чувствуя, что своими сухими, слепыми поцелуями он просил, прижимаясь щекой к полуоткрытому плечу; просил, как просят пить; просил — сам как следует не зная чего. Прикрыв глаза, Бланш с аккуратным усилием отстранила его и вновь завладела взглядом, в котором вместе со светом оставленных в глубине комнаты свечей, терпеливо ожидая помилования, гасло юношество. — Если хочешь, можешь поцеловать их… — Бланш на его глазах погрузила пальцы в тень корсажа и подняла свою грудь над корсетом, открыв, огладив и показав ему каждую. — Дай мне свою руку, — улыбнувшись ему, доверительным шепотом попросила она, похожая на ожившую гальюнную фигуру, в основание груди которой врезался жесткий каркас деревянного корсета. Бланш провела кончиками пальцев под ключицами, затем нашла запястье и теплую, почти горячую ладонь, которую прижала к груди и задержала на ней, судорожно и настойчиво выдохнув: «Сминай… и целуй». Бланш отпустила, только когда уверилась, что он повиновался, опустившись на локоть, и пламя принялось: она ощутила жар влажной, тянущей истомы, который заставил ее утопить свои руки в складках платья и, подавшись вперед, найти пуговицы кюлот и, подцепив пальцами, расстегнуть их, стать ладонями на напряженный, затвердевший живот, а после, с поцелуем наклонившись к губам, упросить лечь. Жуль, тяжело дыша, отрицательно мотнул головой, оставшись упрямо стоять на локтях, так, точно он был оглушен и не понимал ее слов, отчего Бланш пришлось привстать, найдя плечо и надавив на него, и, чувственно сжавшись, осесть — Жуль не взглянул на нее, и лицо его приняло вид внутренней сосредоточенности на том откровении, что она явила ему. Бланш чувствовала жар, головокружение, почти обморок; ей казалось, что еще немного и она потеряет сознание, и оттого ее движения становились резкими, нетерпеливыми и требовательными, а руки сильнее упирались в плечо и грудь. Она торопилась, настаивала и поняла, что все окончилось, только когда опора провалилась под ее руками и она снова смогла видеть, как Жуль опускается на спину и мелко, с невольной усмешкой вздрагивает от теплоты ее прикосновения к низу его живота. Напряжение спадало и оставляло его, а запрокинутый взгляд снова возвращался к Бланш, не без самодовольства поднявшейся с него и тут же поспешившей отвернуться с тем, чтобы оправить платье: вздернутая грудь вдруг показалась ей нелепой, смешной и глупой, отчего Бланш пришла в состояние какого-то тревожного волнения и принялась искать глазами ширму и кувшин для умывания. — Я женюсь, — заверил Жуль, испугавшись того, с какой поспешностью Бланш вышла из-за перегородки, намереваясь, очевидно, пересечь комнату и как можно скорее оставить его. — Не теперь, но после обязательно женюсь, — повторил он, еще не вполне понимая, что заставило ее так перемениться, и не зная, чем еще задержать ее. Бланш остановилась, не смотря в его сторону, точно осталась за что-то им недовольна, сделалась раздосадована и отчего-то… сердита, зла?.. — Нет нужды, — отмахнулась Бланш, оглянувшись на него: привстал на локте и уже застегнулся. — Она все равно из брезгливости велела бы мне, — Бланш сказала это нарочито небрежно и могла видеть, что эти непонравившиеся ему слова заставили Жуля сесть в постели и насторожиться. — И часто она давала тебе такие поручения?.. — все еще не вполне понимая, как к этому отнестись, недоверчиво и даже с опаской спросил Жуль, чувствуя, что не хочет слышать ее ответа и что именно поэтому она непременно ответит и разъяснит ему. — Пока что ни разу: графиня разборчива. Так делают те, кто спит со слугами. Посылают своих наперсниц… узнать, красив ли он, нет ли чего… от связей с другими женщинами. — Как мне теперь тебе верить?.. — задето выдохнул он, отняв руку от своего ребра и зачем-то взглянув на ладонь, на которой, конечно же, ничего не было, тогда как на боку, казалось, расходилось бурое пятно гадливости — он пропустил укол, и каждый его вопрос возвещал о том. — Запиши комбинации и разучи их. Увидишь, что они подходят. Я ради шутки предложу графине дать тебе попытаться. И не вздумай возвращать книжку — граф любезно надиктовал графине новую. Глава 2, двустишие 11. Глава 3, двустишие 10. Глава 4, двустишие 4 — это легко запомнить и очень приятно услышать. Глава 5. Двустишие 5 или 8, если она предложит перебросить, — почти торжествующее чеканила Бланш, любезно предоставляя ему понять, что гадательная книжка ничего и никому не предсказывала и в действительности служила лишь испытанием дерзновения искателя, тогда как всерьез гадали лишь новые лица и… капитан Рейнманд. — Я был искренен… — потерянно выговорил Жуль, подняв на нее глаза и отчего-то оправдываясь. — Теперь будет не так заметно, что ты не знаешь женщин, и не так грустно, если пойдешь ко дну, — пренебрежительно поведя плечом, только и успела выговорить Бланш, прежде чем Жуль не выдержал и в приливе какой-то ревнивой ярости сволок ее с середины комнаты вместе со всеми ее пудрами, фижмами и платьями, напуганную этой открывшейся в нем молодой, окрепшей за годы упорного труда почти дикарской силой. — Не прикасайся ко мне. Если решишь исполнить хоть одно такое поручение — не прикасайся ко мне, — Жуль шипел от омерзения — и вжимал запястья в плечи, а саму Бланш — в стену, но она увидела: он не зол — он ранен, беспомощен и совершенно потерян. — Даже если меня пошлют к тебе? Пошлют и станут наблюдать — и это будет знаком твоего триумфа над вашей обожаемой графиней? — даже пойманная, она не испугалась и каждым вопросом вспарывала, разделывала его. — Я могла бы обставить все так, что ты бы и не заподозрил, но я пришла сама, пришла к тебе — и ты отвергаешь меня за то, чего я не сделала. Я не позволила ей воспользоваться мной — и за это ты отвергаешь меня? — Бланш спрашивала, кривясь от незаслуженной обиды и бессильной злобы, а Жуль с каждым словом верил ей все меньше, потому что она пришла от графини, пришла и сделала именно то, о чем теперь как будто предупреждала его, стараясь убедить в обратном. — К скольким ты приходила? Он не верил ни единому ее слову. Он бы ее задушил. Бланш это видела и не хотела отвечать: — Выпусти меня или я закричу и тебя казнят. — К скольким ты приходила так? — едва ослабив хватку, отчетливо повторил Жуль, желающий только одного — отмыться от этих точных, знающих его тело прикосновений Бланш, в которой не было робости или неловкости, ничего, что свидетельствовало бы в ее пользу и выдавало ее неопытность. Бланш, в свою очередь, понимала, что ответить «ни к кому» в ее обстоятельствах тоже не представлялось возможным, но легко выбралась из этого маленького затруднения: — У графини случались вечера, в которые она чувствовала себя или разочарованной в своих любовниках, или покинутой ими. Я могла бы рассказать, но теперь не стану. Мне пора идти. — Это не по-настоящему, — Жуль мотнул головой, но отпустил ее, поскольку получил ответ и теперь хотел успокоить то, что задело в нем это ее признание. Бланш же не хотела, чтобы он успокаивался, а потому, отпущенная, она позволила себе то неопределенное выражение, которое в женщине выдает своеволие и даже дерзость: — Думай, как пожелаешь. — Как мне теперь выходить в море?.. — напоследок и совершенно бесхитростно спросил Жуль, и Бланш не без гордости расслышала в этом вопросе другой: «Как ты можешь оставлять меня вот так? В таком трогательном недоумении?» — А мне каково сводить такого пылкого любовника со своей госпожой? — удовлетворенно парировала она. — Но я не лгу. — Вот и я не лгу, — выставляя напоказ, как мало стоят такого рода договоренности при отсутствии взаимного доверия, Бланш наслаждалась, потому что Жуль не мог верить ей, а себе верил пока что слишком много — и в таком умонастроении отпускать его к графине она не собиралась. — И что нам теперь делать?.. — от отчаянья спросил Жуль в спину, когда, аккуратно миновав его, Бланш сделала вид, что хочет уйти. — Исправно служить своим господам, а в заключительном акте комедии сыграть свадьбу, — на этих словах она оглянулась и нашла, что Жуль, по-видимому, не согласен с ней в том, что во всем случившемся есть хоть что-то веселое. Было ясно: ее дикарь налетел на рифы и был совершенно подавлен, хотя настоящее плавание еще даже не началось — и Бланш, смягчившись, сочла правильным как следует подлатать его, прежде чем он снова окажется в неспокойных и весьма опасных водах салона графа де Варандейля. — Мы станем друг за другом присматривать, — аккуратно предложила она, возвратившись к нему. — Твой капитан не отправится в плавание до своего венчания, а значит, о море пока что не следует и думать. Мы успеем доказать друг другу свою верность. Не останемся друг на друга в обиде, — рассудительно продолжала Бланш, видя, что соглашение между ними достигнуто и что Жуль послушно уступает всему, что она говорит. — И я не стану спрашивать, как я могу быть уверена. Потому что теперь я знаю, что могу быть уверена. — Что мне сделать, чтобы знать?.. Что?.. — с надеждой спрашивал Жуль и трогательно не отпускал, оглаживая большими пальцами щеки и мягко касаясь шеи за ушами. — Подумай, — склонив голову к плечу и на прощание прикусив палец у самого ногтя, ответила Бланш, зная, что все это теперь только подзадорит его, и находя вполне справедливым то, что пирожное, к которому графине вовсе не хотелось притрагиваться, досталось ей. Какая эта по счету перемена? Четвертая? Пятая? Даже если теперь капитан не в счет и это — третья, до которой дойдет от скуки или в виде исключения, то и что же? Слуги всегда ели с господского стола. Уходя, Бланш торжествовала: теперь все силы его сознания будут брошены на то, чем она велела ему заняться, а значит, она ни на минуту не покинет его головы. Думать здесь было нечего: если только ему достанет ума не ходить за нею следом, положение легко сделается истинно комическим — от этого Жуль не отступится, потому что через нее Кларис чувствительно задела его второй раз, но ни за что не превратится в по-настоящему серьезное, потому что в покоях графини он не окажется, следовательно, и не даст ей прямого отказа. Выбросит свои кости и успокоится. Не из-за самолюбия, разумеется, — оно пало бы первым, польщенное вниманием графини и оказанным ею расположением. А из-за нее, Бланш, ведь она в самом деле достаточно рассудительна, чтобы не попадаться в расставленные по дому ловушки. Что же до капитана? Он уж точно не мог научить его осмотрительным безумствам — этому Версаль учил тех, кто так или иначе соприкасался с ним, и этому потихоньку немножко выучилась она, подсматривая за теми, кого муштровал Версаль.