Колыбель для психа

      Спустя еще несколько дней пребывания в больнице, Джастин, наконец, просыпается первее, чем его болевые симптомы. Он едва не плачет от облегчения, что впервые после пробуждения не чувствует стягивающую горло тошноту, что в костях не ломит, что постель больше не мокрая от постоянно потеющего дурно-пахнущего тела. Если бы не остатки головной боли и резь в животе, он бы охарактеризовал свое состояние, как «нормальное» — нормальное настолько, насколько это возможно.       Он стыдливо опускает голову, когда двое коренастых медбратьев усаживают его на кресло-каталку, как столетнего немощного старика. Джастин знает, что без посторонней помощи передвигаться пока тяжело, но не может побороть это чувство.       Душ. Сидя, в крохотной застекленной кабинке, где нужно подогнуть под себя ноги, чтобы уместиться. Ослабленными руками он намыливает волосы и тело больничным шампунем, в глазах начинает пощипывать. Он осторожно смотрит на свои исхудавшие конечности, где под кожей проглядывают кости — отвратительно. Проводит ладонью по щеке с довольно жесткой поросшей щетиной.       Он не помнит, как выглядит, и больше всего ему страшно наткнуться где-то на свое отражение, ведь тогда совершенно точно будет ясно: все это взаправду, вся эта воронка из боли, рвоты и спазмов происходит с ним наяву, а не во сне.       Поэтому когда его, чистого и влажного после душа, везут обратно на каталке к палате, он сидит с закрытыми глазами. Над правым ухом звучит мужской голос:       — Джастин, вы в порядке?       И если нервная система Джастина была башенкой Дженги, то из нее этим вопросом словно вытаскивают один брусочек, и верхушка осыпается с грохотом. Если бы не чудовищная усталость и нежелание к коммуникации, он бы рявкнул в ответ: А что, твою мать, похоже, что я в порядке?!       Его снова укладывают в постель, оповещая о том, что скоро начнутся приемные часы. Это означает, что к Джастину может кто-то зайти. Посмотреть на него, как на гребанный экспонат; только подписи внизу не хватает: «Последствия передозировки наркотическим коктейлем».       Он даже не помнил, что принял, что здоровье настолько подкосилось. Врач неоднократно что-то ему объяснял, как он помнил, что-то про тяжелую реабилитацию, тяжелые примеси наркотиков, про поражение нервной системы.       Он не помнил. Больше не хотел помнить. Джастин лишь хотел одного: проснуться однажды кем-то другим, не в этом теле и не с этими помутневшими, как старые фотографии, воспоминаниями. Больше ничего из этого ему не нужно.       Через десять минут его душевных метаний, дверь в палату приоткрылась, и на пороге явился никто иной, как Сайлас. Джастин запомнил, что он приходил каждые два дня, и это был уже третий раз.       — Привет, боец, — лучезарная улыбка Прайса касается исхудавшего лица Бибера. — Я принес тебе тут кое-что.       Безо всякого интереса Джастин поворачивает голову, когда на койку рядом с его рукой опускается толстая книга по психологии. Что-то про то, как снова найти себя в жизни.       — Ты это, блять, серьезно? — хрипит Джастин, борясь с желанием смахнуть рукой книгу, а лучше бы — швырнуть ею в улыбающееся лицо Прайса.       Но Сайлас непоколебим в своем оптимизме и отеческой любви к этому парню, что потерял себя. Он не раз наблюдал таких людей и верил, что чудо может случиться с каждым. Он не считает Джастина виноватым в том, что произошло, потому что уверен: наркотики — это то, что затягивает против воли. Это всегда борьба, и всегда — тяжелая, упрямая, с поражениями и потерями. Меньше всего Сайлас хотел, чтобы Джастин чувствовал себя одиноким в своем личном бою.       — Не цветы же мне тебе приносить, — усмехается Сайлас, присаживаясь на край койки. — Выглядишь уже лучше.       Джастин ядовито хмыкает, избегая доброго взгляда Прайса.       — Представляю. Как труп после эксгумации.       Вопреки ожиданиям, что сейчас начнутся нравоучения о силе духа, Джастин слышит смех. Он переводит недоумевающий взгляд на мужчину, который искренне оценил его шутку.       — Говорил с твоим врачом, мистером Лестером, — вдруг начинает он. — Тебя выпишут уже на следующей неделе.       И почему-то нет ни радости, ни печали от этой новости, нет ничего. Джастин равнодушно пожимает плечом, снова отводя мрачный взгляд к окну.       — Но ты не вернешься домой… сразу.       Бибер осторожно косится на Прайса.       — Ты поедешь в реабилитационный центр.       В голове рисуется предполагаемая вереница событий: лечение медикаментами, дурацкие мотивационные разговоры, прогулки на свежем воздухе и чтение мантр в одинаковых белых пончо — примерно таким образом Джастин представляет рехаб. Место, куда попадают всякие психи, сторчавшиеся селебрити, безнадежные дети богатых родителей. Место, которое теперь ожидает его.       Эта новость поднимает всполохи раздражения где-то в центре груди.       — Нет.       — Джастин, послушай, это ради твоего же блага…       — Я не хочу.       — Это всего на три месяца, они пролетят незаметно.       — Я вернусь только в свою квартиру. И точка.       Повисает молчание, явно намекающее на то, что под ним скрывается что-то, о чем Джастин не знает. Шестым чувством он улавливает странный блеск в глазах Прайса, и вопросительно выгибает бровь, выжидая ответа.       — У тебя больше нет квартиры, — объясняет сочувствующим тоном мужчина. — Миссис Диксон звонила твоему отцу несколько дней назад и сказала, что больше не собирается сдавать ее… наркоману.       Сайлас практически всегда избегал этого слова. Он снова с сожалением хмурит брови.       — Мне жаль, Джастин.       Биберу просто не верилось, как каждый день словно был хуже предыдущего. Сначала рвота, потом спазмы, потом снова рвота, потом нервные срывы, а теперь он узнает, что он практически бездомный.       — И где же мне теперь прикажешь жить?! — взмахивает руками он, чувствуя, как локти щелкают от резкого жеста.       — В реабилитационном центре тебе уже выделена комната. Там у тебя не будет соседей, есть все удобства.       Соседи…       Почему от этого слова где-то внутри Джастина загорается маленький светлячок надежды? Почему сердце вдруг тревожно ударилось о ребра, а во рту пересохло?       Одно имя — в ответ на все вопросы. И идея рождается сама собой.       — Сайлас, мне нужно позвонить кое-кому.

***

      Как же так случилось, что вдруг вся ненависть, все попытки отторжения и избегания превратились в навязчивую мысль о том, что так быть не должно?       Она знала — нет, была железно уверена — в том, что ей противны он и ему подобные. Богатые, опьяненные вседозволенностью и миксом дизайнерских наркотиков; убежденные в своем превосходстве, просветлении, будто весь мир стал понятен только им, этой определенной касте людей. Людей, чьи рассудки им больше не принадлежали, оказались разрушены галлюциногенами.       Наркоманы. Слово, которым пугают детей. Слово, от которого невольно в отвращении хмурится лоб. Липкое, грязное, но совсем далекое — не относящееся к тем, кто его произносит.       Потому что сами наркоманы никогда не признаются в этом.       Меган несколько раз просыпалась, ночуя у Присциллы эти несколько дней. В холодном поту выходила на промозглую улицу, закуривала, ждала, пока тело начнет биться крупной дрожью, и заходила обратно, понимая, что ей это не помогает. Просила Прис заварить еще этого дурацкого успокоительного чая, отвлекалась на ее ювелирную коллекцию, бесконечно исследовала взглядом каждый шов на ее брендовой одежде.       И всегда возвращалась к ней, этой упрямой мысли, что покоя не давала вот уже почти неделю: так быть не должно.       Она вернулась на работу тряпичной куклой, набитой донельзя переживаниями и страха за чужого человека, но, по крайней мере, натирание стаканов, запах пива и приглушенный оранжевый свет успокаивали ее хоть на те недолгие мгновения, когда этот биллборд «ТАК БЫТЬ НЕ ДОЛЖНО» в голове пропадал в тумане рассеянности.       — Ты не приболела? — спрашивает Джо, изображая из себя учтивого начальника.       В силу недосыпа и постоянного стресса Меган вскипает тихой яростью, ставя натертый стакан на башенку из таких же сверкающих. Что же ты так не переживал, когда меня чуть не трахнули в переулке за баром, лицемер паршивый? Она не поднимает на него красные глаза, когда отвечает:       — Нет.       — Выглядишь бледной. Если хочешь, возьми больничный.       Разумеется, хочется добавить Доусон, за свой счет.       — Я в порядке, Джо, — нижняя челюсть побаливает от напряжения. — И могу работать.       В среду пополудни в баре обычно никого не бывает. Обычно не бывает даже Джо — он всегда ездит по своим делам, о которых никому не рассказывает, и Меган приходится слушать бестолковый треп Бьянки или смотреть музыкальные клипы по телевизору, висящему в углу заведения. В этот раз она выбирает снова пусто уставиться на мелькающие танцующие тела на экране и поющую о неразделенной любви неизвестную исполнительницу.       Пока телефон в кармане джинсов не вибрирует так неожиданно, что Доусон роняет стакан из своих рук. Стекло разлетается на осколки, располовиненный об край барной стойки, и из-под плотной пелены, заложившей уши от боли в ладони, слышится крепкая ругань Джо.       Пальцы дрожат то ли от боли, то ли от подступающей рвоты — запах крови проникает в ноздри быстрее, чем думала Меган. Телефон продолжает вибрировать.       Крепко сжав губы и держась за запястье раненной руки, Меган медленно сползает на пол, подальше от осколков, над которыми порхает Бьянка, причитая о ее неосторожности заботливым тоном.       Почему-то опять в голове опять беспощадно звенит, и звон этот — вперемешку с неустанно звонящим телефоном в левом заднем кармане, вперемешку с Джо, бегущему к ней со скудной аптечкой и той слащавой песней по телевизору.       Так быть не должно.       — Господи, да возьми ты уже эту гребанную трубку! — с жаром рычит Джо, беспардонно залезая в ее карман джинсов и выуживая оттуда телефон с неизвестным номером на экране.

Balmorhea — Solanales

      Пока босс неумело вытаскивает мелкие осколки из ладони Доусон, она все же принимает входящий, но по ту сторону тишина. Спустя несколько секунд, до сих пор не услышав голоса, она уже собирается положить трубку, как, наконец, слышится:       — Доусон?       Теперь ей кажется, что багровые осколки надо вынимать не из ее руки, а из ее сердца, болезненно сжавшегося от услышанного подавленного тона на том конце провода. От голоса, что снится ей уже целую вечность, и она, кажется, уже начала его забывать, потому что… так быть не должно.       — Доусон…       Тошнота все же подкатывает к горлу, а в глазах — черные пятна. Одетая всего лишь в футболку и джинсы, Меган понимает, что начинает страшно потеть, и что одежда противно липнет к телу.       Суммарно за все эти дни ей удалось поспать четыре с половиной часа.       — Мгм, — мычит она, и снова обретает голос: — Я.       Что ей ему сказать?       Боже.       Не хочется говорить вообще ничего — хочется разлететься на тысячи осколков, как этот несчастный стакан, и чтобы весь мир от нее отстал, но хоть кто-нибудь да пожалел, успокоил, утешил.       — Доусон…       Ну давай, скажи же что-нибудь первый, умоляет Меган в мыслях, не замечая, как по щекам плывут слезы и как Джо смотрит на нее взглядом человека, увидевшего инопланетянина.       Ему требуется с пятнадцать ударов ее тревожного сердца, чтобы вдохнуть (по другую сторону телефона он тоже всхлипывает, потеряв силы) и, наконец, прошептать на выдохе, лишь бы не услышал никто лишний:       — Придешь ко мне, пожалуйста?       Чтобы не услышал этот коварный мир, в котором существуют наркотики, рехаб, существуют безучастные родители и жестокая бесчеловечная сестра; но где существует Меган Доусон, которую он знает как свою соседку, которая ненавидит сам факт его существования, но, почему-то, только ее глаза и голос он смог найти в своей затуманенной таблетками голове.       Боже, хоть бы это не бред от нервного истощения и недосыпа!       Хоть бы это действительно был его голос, а не ее очередное наваждение…       Она поднимает заплывшие глаза на Джо, что неумело бинтует ей правую ладонь, зажав бинтом вату, пропитавшуюся кровью. Он тактично молчит, хотя во взгляде его читается сотня вопросов, первый из которых: адекватна ли Меган Доусон и допустимо ли ей работать в баре?       Но теперь уже все равно. Черные пятна в глазах редеют, пот на коже остывает. Если бы не Бьянка, подоспевшая с пакетированным льдом, она бы уже провалилась в обморок.       — Придешь? — не спрашивает — умоляет.       Она сглатывает всю обиду, страх, отторжение, неприязнь. Потому что так быть не должно, что человек, больше всех нуждавшийся в помощи, оказался всеми брошен. Брошен ею.       Она не должна была так поступать с ним. И она все исправит.       — Я приду.