Теперь мы те, кем так боялись стать Когда-то, начиная путь в пустыне. Пусть каждый шаг осознан был и принят, Но за дверьми всё чаще пустота. («Двери» в соавторстве с Ириной Зауэр)
Как они там живут после выпуска? — Мысль, которая не оставляет меня вторую неделю. Ведь они ещё дети. Представляю, что в спальне непривычно тихо. Волк больше не бренчит на гитаре, и не отрывает нос от книги. Валет впал в спячку. А Горбач проводит всё время во дворе, возится с новым выводком щенков. Слепого вообще сутками не видать, где он может быть, представить почему-то сложно. Рекс часто переглядывается с Максом, на лице которого точно поселилось плаксивое выражение. Даже Вонючка непривычно мало болтает и не мотается каждые полчаса в коридор, чтобы написать что-нибудь на стенах. На стенах вообще нет новых надписей — это дань молчанию об ушедших. Только большой рисунок пятнистого хламовного художника: что-то вроде бурной реки, сносящей обломки двух крепостей. Вижу все это так ясно, будто покинул Дом вчера, и мучаюсь, что некому подтвердить мои видения-догадки. Я готов обрадоваться даже визиту белобрысого Спорта. Наконец ожидание разбивается с громким стуком. И новость, метко прилетевшая в раскрытую форточку, не даёт мне покоя. Кто кинул оповещательный камень с наспех нацарапанным маленьким глазом, остаётся загадкой. Ночь я провожу без сна, проигрывая возможные варианты предстоящей встречи в голове, так и не придя к единому мнению. Тело подростка явно не пошло мозгам на пользу. Но милостиво предоставленная информация оправдывает ожидания. Утром первым ко мне пускают Слепого. Меня снедает нервное нетерпение. Пауки тянут время, торчат в границах дверного проёма и никак не оставят нас. У Слепого в руках пакет с яблоками, он ждёт в дверях, пока недовольно бормочущие пауки не удаляются по коридору, и только тогда переступает порог. Чтобы не броситься к гостю через всю комнату, я вжимаюсь спиной в подушку. Такой марш бросок у нас простителен только Шакалу. Слепой, как назло, не торопясь, обходит палату и садится на прикроватную тумбу, проигнорировав пластиковый стул у моей койки. На этот стул он швыряет яблоки, как ненужный хлам. Явно, не собирается меня угостить. Чтобы удобно было видеть Слепого, мне приходится долго выпутываться из одеяла с помощью граблей. Я, наконец, устраиваюсь и смотрю. Он восседает, подобно карандашному рисунку на фоне могильных стен. Одежда невнятного серого цвета. Волосы, словно облитые смолой, укрывают белое лицо за завесой сигаретного дыма. Я отмечаю: Слепой не такой, как помнился все годы. Бледнее и ещё костлявее, хотя, куда уж больше. Острые плечи как будто готовы прорвать жуткого вида свитер. И где он нашёл этот мешок? В нём Слепой выглядит старше, чем раньше. С момента появления в палате он молча курит и, кажется, принюхивается. Я не припомню Слепого с сигаретой, но точно знаю, что он курил и раньше. Память — странная штука. Безнадежно ищу признаки радости или тревоги на его лице. Ведёт себя, как будто заглянул перекурить в могильнике, а я некстати оказался в палате. Объятый нервной чесоткой, изворачиваюсь к окну и цепляю зубами одну из сигарет, которые утром разложил на подоконнике. В ряд они выглядят, как обойма. Минус один патрон. Слепой вытягивает руку с тлеющим огоньком, и я с наслаждением делаю первую долгожданную затяжку. Достать сигареты в могильнике из старого тайника старших — не сложно, но самому справиться с зажигалкой выше моих сил. Я ещё ни разу не курил без рук. В горле першит от дыма и волнения. Разочарование растёт изнутри, я набит неоправданным ожиданием под завязку. Виновата обретенная в одиночестве привычка мысленно общаться со Слепым, и воображал я его куда более приветливым. Вспоминаю, Слепой может тянуть холодные паузы сколько угодно. Не переношу их, может, поэтому раньше он редко Так молчал со мной. Потеряв счёт минутам, первый нарушаю тишину: — Смотрю, тебя совсем перестали пускать в столовую, — шутка получается унылой. Голос звучит слишком тонко и незнакомо. Полностью игнорируя шутливый тон Слепой коротко бросает: — Где ты был? Борясь с раздражением, я подношу граблю к лицу, чтобы шумно затянуться и понимаю, что меня трясёт. Слепой всегда такое чувствовал, но сейчас не поводит и бровью. Его взгляд, безошибочно обращенный к окну за изголовьем койки, всё ещё выражает безмятежность. Тощая фигура на колченогой могильной тумбочке кажется непривычно реальной и, одновременно, далекой. Если бы не отметины усталости на бледном лице, Слепой мог бы выглядеть как изваяние, впрочем, весьма неопрятное. Злит всё: как торчат из безликой пижамы грабли, стерильность палаты, дурацкий вопрос. Слова переполняют горло и жгут меня, но я удерживаю молчание, как угли. В нагрузку вспоминаю свои живые пальцы. Всё-таки, я привык к рукам. До одури не хватает настоящих рук! Хочу схватить бледные плечи Слепого и хорошенько встряхнуть. Интересно, впадины над хрупкими ключицами прохладные? Он как по команде поднимает рукав свитера к шее и задумчиво чешет выступающую под бумажно-белой кожей косточку. Я внутренне одергиваю себя и, не удержав граблями дотлевший фильтр, шиплю, обжигая ногу. Окурок скатывается на одеяло. Ноздри Слепого слегка раздуваются, уловив запах палёной тряпки, но он неподвижен — ждёт мой ответ. Я буквально вскипаю. Кому, как не Слепому знать, где я был?! Ему, столько раз пытавшему меня вмещающим все ответы молчанием за любую попытку узнать о той стороне. Ускользавшему в ночь, открывая темноту, как дверь. Он не может не понимать, куда меня вышвырнуло из Дома. И, неужели, ему не понятно, что я не хочу, не могу об этом говорить? Кричу: — Лучше скажи, где был ты, пока они резали друг друга?! И тут же жалею, что не сдержался. Слепой, кажется, смущен. Во всяком случае, он опускает голову, спрятав лицо ещё дальше под волосы, и глухо произносит: — Лося убили. Меня вдавливает в койку. Злоба улетучивается испариной. Тупой болью отзывается осторожный рассказ пауков о гибели всего выпуска. Во рту окончательно пересыхает и я хриплю: — Слепой, кто? — Не знаю, это уже не важно, — едва различимо шепчет он. Лось. Его смерть пауки оставили на сладкое. И Слепому приходится самому произносить эти клейкие, не желающие отлепиться от языка слова. Это я давно успел попрощаться со старшими, и пережить тоску по стае, у него же не было выпавших мне на Изнанке шести лет. Я привык быть сам по себе, пока мучительно взрослел, колеся по бесконечным трассам в долбаном пикапе, оставив все истории Дома далеко в прошлом. Думаю об уродских пыльных пейзажах за стеклом, служивших фоном для страшных догадок о судьбе выпуска. В голове звучит ругань, непрерывно сочившаяся через стиснутые, отливающие ртутным блеском зубы, в которых неизменно прыгал замусоленный окурок. Как меня бесила эта его привычка цедить невнятные похабства, не разжимая челюсти. Но, по правде, когда его рот, смердящий куревом и кислым пивом, всё-таки раскрывался, было ой-как не легче. Орал Стальнозубый только в крайней стадии бешенства, когда его уже не устраивали простые побои. Тогда в ход шла его отполированная бита, при виде которой даже доберманы поднимали жуткий скулёж. Машинально напрягаю пресс, готовый к атаке. Замечаю, как Слепой настороженно вскидывает голову. Прекрасно понимаю, где нахожусь, но стены плывут. Убеждаю себя, что это лишь прошлое. Чёртовы нервы. Я снова на зыбкой грани то ли воспоминаний, то ли миров. Пахнет псиной. Зажмуриваюсь, чтобы незаметно от Слепого вдохнуть острый могильный запах. Могильник не может отогнать скалящиеся слюнявые пасти, а Стальнозубый уже крепко скрутил мои несуществующие руки. Ноют следы наручников на запястьях, я чувствую острую боль и пульсацию свежего укуса на левой кисти между большим и указательным пальцами. Только не теперь, когда я снова увидел Слепого. У меня сводит живот. Я раскрываю глаза, из белизны стен сочится туман, вижу одновременно могильный коридор с мигающими синим лампами и раздолбанную трассу, всё размыто, как в воде. Плыву, уже не в силах сопротивляться течению, захлёбываюсь, когда меня выбивает из этой мути, как пробку. Очнувшись от прикосновения холодных ладоней, окончательно выныриваю в реальность. Слепой сидит на моей койке. Его лицо по-прежнему невозмутимо. Только длинные пальцы с неуловимой скоростью бегают по моему лбу и вискам, оплетая электрически подрагивающей сетью прикосновений. Это похоже на колдовской ритуал, замираю, пока руки Слепого изучают мой затылок, безбровые дуги, веки — тщательно, как книгу Брайля, и наконец, считав им одним известные знаки, останавливаются на плече. — Послушай, — он говорит, старательно выдержанным убедительным тоном, — Сейчас, Здесь, у тебя нечему болеть. Успокойся, — его брови сходятся на тонкой переносице, — Я не должен был говорить о Лосе сегодня. Извини. Понимание накрывает меня: Слепой знает больше, чем я полагаю! Бессильно откидываюсь на подушку. Но он не спешит убирать ладонь с моего плеча. По лёгкой дрожи пальцев, я чувствую степень его волнения. Всё-таки, годы в аду сыграли шутку с моей памятью. Я вспоминаю, как раньше читал Слепого по движениям рук. Он сжимает мое предплечье: — Сколько прошло, — делает секундную заминку, — лет? — его голос тих, но слова оглушают меня. Жаль, нечем заткнуть уши. От того, что разговора не избежать, пыльным тюком наваливается усталость, ноющая тяжесть прожитых и вновь растворившихся в небытии дней вдавливает меня в койку. Я стараюсь отделаться одной фразой, в которую укладываю свою историю. Голос забыто взлетает вверх и ломается: — Шесть, почти семь, — откашливаюсь, чтобы продолжить, — там осталась свора адских псов, их вонючие клетки, хозяин, — и снова не удерживаюсь, — Долбанный психованный садист! Слепой слушает очень внимательно и кивает: — Ты привел их в свои сны, — в его тоне нет вопроса. Я молчу, потому что не знаю, что ещё добавить. Любые подробности событий этих лет не имеют теперь значения. — Там есть и другие места — осторожно говорит Слепой. — Слышал, — отвечаю я, и сам не знаю, как объяснить, что совсем недолго был в месте, которое иначе, как лес не назовёшь. Я оказался там после последней драки со Стальнозубым. Настоящей, полноценной битвы один на один. Так долго ждать, пока твои мышцы и масса смогут дать серьёзный отпор. Но всё равно проиграть! Тогда-то, за гранью отчаяния, из-под бурой запекшейся корки забытья я и вынырнул в непроглядную, увитую растениями чащу. Цепляясь отбитыми пальцами за мшистый ствол, я дышал, до боли разрывая лёгкие обретённой свободой. Сладковатый запах сырой коры и пожиравших деревья мясистых грибов, писк и улюлюканье невидимых существ, населяющих этот незнакомый, чужой мир заставляли пульс биться в бешеном ритме. Я вспоминаю свой неистовый крик, эхом раскатившийся между деревьев перед тем, как я очнулся в палате. — Никогда бы больше туда не попадать, — слова звучат жестче, чем я хотел. Плохо. Слепой замирает и отстраняется, длинные пальцы ускользают в отвисший рукав свитера. Мы снова молчим, кожа на плече горит в том месте, где лежала его узкая ладонь. Дом играючи растерзал меня, раскидав куски по разным мирам, и это больно. Лысый мальчишка с отчаяньем во взгляде шепчет своему отражению, глотая слезы: «Ну что ты, всё снова впереди.» Глаза начинает щипать, отворачиваюсь к стене. На которой нет ни одной надписи, чтобы уцепиться. Странно и стыдно плакать при Слепом. Пускай, когда-то, очень давно, я и проливал немало слёз у него на виду. — А сейчас уйди, Слепой, — ком в горле мешает говорить. Но он не уходит, он хватает меня и стискивает руками с такой силой, что я почти задыхаюсь, вжатый в серый растянутый свитер. Перед глазами рябит переплетение потрёпанных нитей. От Слепого знакомо пахнет прокуренной гипсовой сыростью. Утирая щёку о его вязанное чудовище, слышу бешеный стук сердца, шерсть колет нос. — Я искал тебя очень долго, — теплом выдыхает Слепой мне в макушку, — Я бы вытащил тебя, — пижама на спине натягивается, смятая нервными пальцами, — вытащил бы, — повторяет он. — Знаю, — говорю я. И пытаясь унять прыгающий между рёбрами мячик, плавлюсь под могильной пижамой от его неожиданной близости. Борюсь с перехватившей дыхание тоской и с надеждой, что Слепому так же радостно, что я рядом. Самое простое сейчас — принять его утешение, хотя я сам должен утешать. Наверное, дело в том, что Слепой никогда не кажется уязвимым, будто заранее знает о предстоящей ему боли и сто один способ её унять. Может и так. Вжимаясь в сухопарый торс думаю, что я тосковал по Слепому даже больше, чем по Дому. Пока мы сидим, прижавшись, как два продрогших воробья, он, умудряясь не потревожить меня, ловко выуживает из заднего кармана пачку. Скосив взгляд, поражаюсь, как он жонглирует в бледной кисти сразу сигаретой и зажигалкой. Ко мне подплывает огонёк, пойманный между пальцев. Отрицательно мотаю головой, отказываясь от курева. Сейчас мне довольно и просто плавания в море испускаемого Слепым серого дыма. Из-за ослабившего тиски напряжения начинает клонить в сон. Жмурюсь. Аккуратно кладу подбородок ему на плечо, он не возражает, хоть и мельче меня, даже возвращённого назад в мальчишеское тело. Видимо, любая ноша по плечу. Спрашиваю тихо: — Как они? — Ожидаемо, — говорит Слепой, — когда ты вернёшься, будет лучше. — Ты передай Волку, чтобы играл, а то пальцы отвыкнут, — сквозь наползающий сон бормочу я, — и рисунок, он есть? Слепой хмыкает: — На ощупь сложно его понять, потом мне сам расскажешь, ладно? Пытаюсь кивнуть, насколько это возможно, уткнувшись в чужое плечо. Глаза против воли превращаются в щёлки. — Отдохни, пожалуйста, — докурив, говорит Слепой. Двигаться и отпускать его не хочется. Однако острый локоть толкает меня под бок, так что приходится лечь на одеяло. Слепой тут же, текуче соскользнув с койки, перемещается к окну. Спустя мгновение дверь в палату приоткрывается, впуская сморщенное лицо незнакомой медсестры. Моя дрёма неслышно лопается, как мыльный пузырь, пока Паучиха, замерев в дверном проёме, сухо поджав губы, оглядывает нашу молчаливую компанию. — Курили? — глубоко осуждающе скрипит она. — Со двора нанесло, — невозмутимо отзывается от окна Слепой, — кто-то жжёт костёр. Паучиха через дверь грозит скрючённым старостью пальцем и уже хочет зайти, когда я серьёзно изрекаю: — Осторожнее со сквозняками и дверьми, — многозначительно прищуриваюсь, — хлопнет, так и без рук можно остаться. Медсестра не сразу находится, что ответить, потом её щеки покрываются некрасивыми красными пятнами. Бормоча что-то вроде: «Разве это дети», она отступает в коридор. — До свидания, — как можно вежливее говорю я. Слепой прикрывает дверь и поворачивает ко мне скрытое пеленой волос лицо: — Уже жалуется Янусу, какой ты безнадёжно злобный. Пожав плечами, думаю, что клубящаяся во мне пустота ни злая, ни добрая, она — отсутствие чего-то, что никак не поймает память. Ускользающее за поворот коридора ощущение, когда ещё чувствуешь лёгкое дуновение от мелькнувшего впереди края одежды и отголоски тихого смеха. Но, добежав до конца стены, видишь за углом всё такой же пустой дом. В могильнике мне снятся эти выматывающие игры в прятки по гулким закоулкам, но чаще — чёрный пикап. Слепой стоит ещё некоторое время у двери. Я всерьёз начинаю бояться, что он уйдёт, когда он сообщает: — Я лягу тут у тебя. — Конечно, — слишком поспешно отвечаю я и двигаюсь к стенке, разрешая ему примоститься на своём одеяле. На котором, не смотря на безразмерный свитер и не снятые растоптанные пыльные кеды, Слепой занимает совсем мало места. Его присутствие убаюкивает, как в старые времена, когда в спальне никто не оставался один. Безотказное снотворное. Я даже пересиливаю страх снова увидеть кошмар. Вжимаюсь спиной в рёбра Слепого, и больше не пытаюсь разлепить глаза. Забытая игра «представь мир без зрения» возвращает мне часть воспоминаний детства бок о бок с незрячим. Тщательно вслушиваюсь. За окном шумит ветер, он проникает сквозь стены, обволакивая звуковыми волнами могильную палату, представляю, что койка — это маленькая лодка, мягко покачиваясь, она уносит нас в безмятежные дали. Тугая струна в голове доигрывает последний аккорд и затихает. Чувствую переливы зеленоватого света сквозь кожу век — как отблески на воде, или солнце, играющее в листьях. Тепло. Кто-то попискивает над ухом: «Тью-тью, тью-тью». Щёку щекочет, смахиваю рукой надоедливую букашку. И распахиваю глаза, пронзённый острым страхом. Это Лес. Он расползается вокруг маревом полутеней. Пропитанный влажным духом организма, живого, оживающего и отжившего. Варящийся в бесчисленном многообразии путей существования. Прорастающий из себя и в себя, не делая разницы между концом и началом. Здесь нет стабильной опоры, как нет ощущения времени и направления. Чаща поёт нескладно, разноголосо. Безрезультатно таращусь в перекрестия веток и размашистых листьев, похожих на папоротник. Воздух пахнет сырым мхом. Далёкий, рассеянный свет на своём пути от верхушек деревьев рябит мошкарой и, кажется, вылавливает тёмные силуэты между стволов на самой границе видимости. Пячусь, босые ноги оскальзываются на гладком корне. Лечу на землю. При падении ушибаюсь копчиком и перемазываю в холодной грязи пижаму. Дальше ползу, как краб, опираясь на пятки. Земля чавкает под ладонями, склизкая от сырой листвы. Ползу недолго, так как довольно чувствительно прикладываюсь позвоночником к стволу. Сверху сыплется труха, трясу головой от внезапного головокружения. Что-то шаткое смещается во мне, множество ощущений наслаивается, пересекая друг друга, как круги, расходящиеся после брошенной в действительность горсти моих вопросов. Я сижу тут, стискивая виски онемевшими пальцами, вжавшись спиной в узловатый ствол, и я стою на два дерева левее, с ожиданием вглядываясь в зелёный сумрак. Я — в шаге позади, скорчившись, пытаюсь сквозь боль подняться с колен, на расквашенных губах соленый металл. Я выбегаю на освещённую прогалину из темноты, дышу со свистом. Бреду, пошатываясь от усталости и голода, я тут много дней. И я валяюсь среди кустов, раскинув руки, запрокидываю голову к просвету между кронами. Глаза заливает молоком распухшая на полнеба луна, колко слепит солнце, морочит туман, тот, что тащит с болот линялое полотно. Но всегда, везде на меня смотрит Лес, пристально и ядовито. Разжимаю прокушенные губы: — Что тебе нужно от меня? — и эхо разносит мой срывающийся крик. — А что ты хочешь? Дёргаюсь, потому что слова отчётливо выплывают из какофонии звуков. Разве его можно не узнать? Пусть и немного выше, с заметно отросшими волосами, Слепой похож на себя, как никто. Он направляется ко мне стремительной стрелой сквозь все реальности. Или, просто, он есть отдельно в каждой из них. Его глаза закрыты. На лице, выбеленном тусклым светом, взрослая уверенность. Здесь он мой ровесник — слегка за двадцать. Хотя, может и старше, намного старше. Не могу угадать. Кажется, уголки его губ вот-вот поймают улыбку. Слепой шагает не глядя, но без запинки выбирает путь между беспорядочных зарослей. Вскакиваю. Поднимаюсь со скрипом. Тащусь из последних сил. Бегу навстречу, но он настигает меня быстрее.***
То, как он протягивает к моему лицу тонкие фаланги, окончательно убеждает меня, что передо мной именно тот, кем он хочет казаться. Отступаю на шаг: — Посмотри на меня. На лицо Слепого под неподвижные веки ложится тень. — Зачем? — спрашивает он одними губами. С силой хватаю его застывшую на весу ладонь. — Открой свои чёртовы глаза! Рот Слепого искривляется в усмешке. Отражения его раскрытых чёрных ресниц тонут в антрацитово-зелёной бездне, из которой на меня смотрит Лес. Разворачиваюсь, бегу, спотыкаясь. Лес раскручивает вокруг меня спираль своей вселенной. Понимаю, куда бы я не направлялся, всё равно останусь в центре его клокочущего нутра.***
Не двигаюсь, разрешаю ему приблизиться, а бледным пальцам — дотронуться до своего лица. Быстрое прикосновение скользит холодом по щеке. Слепой вдруг задирает подбородок, неожиданным теплом на моих губах оживают его губы. Вижу, как в его чернильных, сливающихся с радужкой зрачках, дрожит моё обезумевшее лицо. Из наших ртов, терзающих друг друга, вместе с горячим дыханием поднимается в небо белый пар.***
И снова мы тут, и вновь и вновь. Он идёт. — Что ты хочешь? Ни за что не смотреть, нахрен. Закрываю лицо руками. Твою мать, Слепой! Ухожу, раньше, чем дрогнут его ресницы. Не оборачиваюсь, еле ковыляю. Он не догоняет. Ветки, хватаясь за тонкий пижамный ситец, прорывают его вместе с кожей. Дёргаю рукой, без сожалений позволяя неровной царапине кроваво расцвести на предплечье. Я даже рад, что Лесу не подцепить меня. Срываюсь с крючка и через короткий, неизмеримо застывший миг на тяжёлом выдохе отпускаю из легких в побелку потолка так и не озвученный крик. Время опять играет со мной. За окном едва заметно вечереет. Мы лежим со Слепым, прижавшись друг к другу, на узком матрасе в клетке белых стен. Тело слишком лёгкое, будто пустое. Обрывки сна, перемешанного с явью, хлопьями оседают в тишину могильника. Лицо горит, точно по нему прошлись наждачкой. Взбудораженные мысли бьются в голове, как бешеные мухи. Слепой рядом дышит очень тихо, и, кажется, спит. Но стоит мне шевельнуться, как он садится ко мне спиной на койке. Мягко произносит: — Я не хотел вставать, пока ты не проснёшься. На Слепом тот же протёртый до дыр свитер, спутавшиеся после сна волосы липнут к шее, узкие плечи опущены. Я борюсь с желанием заглянуть за виднеющийся мне край бледной щеки, мучимый догадками: был ли он со мной в этом «сне»? Он поворачивается сам. Выдыхаю — обычный измятый Слепой. Вертит в пальцах что-то вроде ракушки на веревочке, которая во время сна выбилась из-под одежды. — Уходить, когда сам захочешь — это довольно просто, — говорит он, — Раз получилось, так будет и каждый раз. Держу при себе мнение, что лучше бы я приходил туда, когда захочу, точнее, не приходил вообще. Слепой скорее всего не обрадуется, услышав такое. Смотрю долгим взглядом, как он мучает ракушку и подбираю слова: — Там я видел нас, будто разными глазами. Скажи, это все реально, или только вариации? Слепой прикрывает веки, отчего становится похожим на себя из Леса. — Ты знаешь ответ. Я даже не расстраиваюсь, не стоило ожидать, что Слепой будет щедрым на объяснения. Сегодня он и так перекормил меня откровенностями. Ничего не остается, как спрятать свой эмоциональный ком в дальний угол, будет час, когда я, разбирая детали, поиграю в гляделки с памятью. Вздыхаю. Сумерки тихо сгущают краски, надо бы включить свет. Соскакиваю на пол. И пока я разминаю затёкшие ноги, Слепой уже оказывается у стены и щёлкает выключателем. Раньше я удивлялся его способности распознавать время, когда начинает темнеть, пока в одном из разговоров он не поведал мне, что ориентируется на гудение выключенных коридорных ламп. Усмехаюсь, попав в логический тупик: — Слепой, в могильнике круглосуточное освещение в коридорах. Он разводит рукавами свитера. Смеюсь. Вдруг понимаю, что не смотря даже на странное путешествие, чувствую себя на удивление отдохнувшим впервые за все недели в паучьем логове. Говорю благодарно: — Хорошо, что ты остался. Я хоть выспался немного. — Сны не навредят тебе, — спокойно отвечает Слепой. Ворчу: — Ты хотел сказать — Лес. Он качает головой, длинная прядь падает на лицо. — Да, хотел бы, но не могу ручаться. Шестерёнки мыслей в моей голове начинают предательски поскрипывать. Слепой, видимо, слышит этот скрип и сжаливается, что опять на него не похоже. — Чёрная машина, — отступив от стены, медленно говорит он. От упоминания пикапа меня передёргивает. Я уже было поверил, что мы снова просто мальчишки. Прошу с надеждой: — Может не будем об этом? Он неуютно ёжится, вдруг показавшись вымотанным и одиноким, но с мягким нажимом произносит: — Теперь её нет, совсем. Поверь. Что бы тебе не снилось, машина существует только в твоей памяти. Сердце ухает в живот, смотрю на бледного исхудалого Слепого, зябко обхватившего рёбра под свитером: — Как ты это сделал? Слепой скалится, изображая некое подобие улыбки. — Вот только, собаки разбежались, — без сожаления говорит он. Единственное, что я могу — ответить срывающимся шепотом: «Спасибо», подразумевая слишком многое в одном слове.