ИНТЕРЛЮДИЯ

Слепой бесшумно прикрывает дверь. В могильнике время ужина и вечернего обхода. Сейчас бы не помешала тарелка с любой едой, но он отступает в направлении выхода. По коридору приближается дребезжащая и пахнущая котлетами процессия Паучих. Проползая мимо Слепого, они неодобрительно ворчат и не здороваются. Затем их голоса глушит перегородка палаты. За стеной удовлетворенно ахают, Слепой передал им крайне оживлённого пациента. Осмотр формальный и длится недолго. Хорошо, иначе нашлись бы царапины и синяки в неожиданных местах. После ухода паучих Слепой ещё некоторое время сидит в коридоре, прислонившись к стене, и кутается в свитер. Нитяной кокон, впитавший запахи двух тесно прижатых тел и сигаретного дыма. Слепой прикусывает руку, вбирая их со вкусом кожи. За дверью тихо, но Кузнечик не спит. Кличка слетела с него вместе с волосами, Слепой не может больше произносить её вслух, но в мыслях привычное имя дарит тепло. Он не спешит покинуть Могильник, тревога недавней встречи передалась ему, и теперь продирает ознобом, как простуда. Он подтягивает колени к животу и замирает. Спустя какое-то время, в голову медленно заползает кромка сна, принадлежащего тому, кто остался в палате. Слепой различает своё лицо, сердце остро вспархивает в верхную часть рёбер. Это тот редкий случай, когда ему нравится смотреть на собственный портрет, в самой притягательной манере объединивший людские и нечеловеческие черты. Глаза, как лужицы ртути, слишком белая кожа, но Кузнечик так хорошо улавливает нужную суть. Ткань его сна ровная и тягучая, Слепой осторожно отматывает её за край. Смотрит глубже: никаких вплетений кошмаров, никаких рваных провалов в новое сновидение. Успокоенный, он отделяется от стены и выскальзывает в коридор. По звукам сразу ясно — тут ночь. Он привычно скидывает кеды, половицы по-кошачьи ластятся к ступням. Дом вздыхает с тихим скрипом и раскрывается перед ним. В висках гулко отдаётся каждый шаг. Тишина разбухает до небес, стены ещё тут, но коридор ведёт множеством путей. Слепой нехотя и очень осторожно отодвигается обратно в себя. Шепчет одними губами: — Потерпи, не время. Дом вздрагивает и схлопывается, оставляя гул в ушах и металлический привкус на языке. Слепой не останавливается, лишь поводит плечом. Рука легко бежит по поверхности стены коридора, обгоняя тело, будто она одна знает, куда приведут сегодня его осторожные шаги. Под его чуткими прикосновениями стена, как шкура старого зверя, вздувается толстыми бороздами рисунков из масляной краски, щекочет пальцы лишаями белил, она иссечена мельчайшими шрамами надписей, процарапанных чем-то острым. Местами приятно тёплая, поверхность, кажется, мерно дышит. Слепой неслышно идёт вперед. В это время раскинувшемуся под серебристым от лунного света одеялом пациенту могильника снится множество обитающих в нём бесплотных мертвецов. Их приманили яркие оттиски эмоций, которые не так давно оставили двое живых на ночной стороне Дома. Посмотреть есть на что: Лес озаряется иссиня-зелёными вспышками, мерцают и гаснут чуть смазанные неоновые силуэты на загустевшем, как кисель, лесном воздухе, искры шипят, осыпаясь на влажный мох. По соседству клокочущее нутро болота отзывается далекими манящими песнями. Дом, включая всех своих обитателей, перешагивает за полночь. В кромешной темноте коридора Слепой проскальзывает мимо дверей своей спальни. На перекрестке он останавливается, устраивается на вытертом подлокотнике местного дивана. Стоило ли вести в Лес Кузнечика? Сложно удержаться, когда боишься потерь, когда долго тоскуешь. К тому же, лучшее, что можно было сегодня просить у Дома — снова подарить Кузнечику руки. А может зря он не послушал давний совет Черепа: «Ходи туда сам, но никогда не тащи других». Слепой хмурится. Себя не обманешь, он сотворил опасные вещи, надеясь развернуть дороги судьбы в нужную сторону. Руки не помогут Кузнечику полюбить Изнанку. После пережитого в собачьем пикапе — никогда. Пускай, он теперь ржавеет исковерканной грудой на обочине одной из трасс. Цепкая память Кузнечика преподнесёт ему каждую потертость обивки, каждый изъян выщербленной шрамами хари того, кто так просил Слепого пощадить его, но никогда не щадил сам. Слепой досадливо пинает пыльный бок дивана, исправляет себя — не сразу, но Кузнечик сможет понять. Диван скрипит, выражая недовольство грубым обращением. Слепой прислушивается, подавляя внезапное желание чихнуть. Успокаивающе похлопывает велюровую обивку, соскальзывает на прохладный паркет и закуривает. В памяти всплывают две недели карантина. К очнувшемуся Кузнечику никого не пускают. Ничего не дают узнать. Но каждую ночь Слепой дежурит у входа в Могильник. Он отсыпается днём, ест урывками, отталкивает подступающий Лес. Сложно поймать сны Кузнечика и сложить мозаику видений в более-менее ясную картину. Он собирает детали, в конце концов они приведут на след хозяина чёрной машины. Но, порой, он готов выть, терзаясь от бессилия своего дара. Всего только сны, пусть самые мрачные и безысходные — он не властен изменить их ткань. В Доме нет никого, кто смог бы забрать из кошмаров Кузнечика ночные страхи. Ярость возмездия — это ничто по сравнению с уже свершившимся прошлым. Можно рвать сновидения на части или аккуратно расплетать по нити каждый образ, но в снах Слепой остаётся лишь сторонним, притаившимся во мраке зрителем. А на подсознательной сцене Кузнечика каждую ночь раздутая мужская фигура закатывается горячечным пьяным смехом. Искривленный безумием рот сверкает железом, невнятные ругательства наполняют воздух, удушливый от запаха перегара и пота. И всегда с ним его лакированные чёрные псы. Они тоже скалятся, а их отрывистый лай похож на кашляющий смех. Слепой, забывая о свершившейся каре, продолжает ненавидеть хозяина и его свору. Тому причиной беспричинное зверство участников этих кошмаров? А может то, что хозяин пикапа и его псы на долго задержали Кузнечика на его пути к Лесу? Лучше не знать ответ. Слепому как никому знакомо: у Изнанки нет логики, Кузнечик не мог быть готов к её необъяснимой жестокости. Потому что привык, даже в самых решающих драках с хламовными, кроме ярости и медного привкуса крови есть правила. Но не по ту сторону. Почему одним удаётся почувствовать ветер на лице, а для других Изнанка — это вакуум? Слепой медленно считает до восьмидесяти. Долго. Слишком много месяцев Кузнечик был в плену, один. Затухая, окурок чиркает о ножку многострадального дивана. В коридорах необычно тихо. Стаи сидят по комнатам, за исключением разве что нескольких отчаянных авантюристов. Слепой, продолжая невидимое ночное путешествие, сворачивает на лестницу первого этажа, спускается, и выходит во двор. Ветра нет. Так бывает в безоблачные ночи. Возможно, над Домом висит шар луны. Он знает, что луна отсюда - не больше мяча. Слепой хочет достать его и положить у ног в траву. Пройдясь, он выбирает островок у самого Дома — ни к чему маячить на виду у любопытных полуночников. Место тенистое даже в полдень, поэтому газон выжил и приятно холодит ладони и ступни. Немного напоминает Лес. Слепой усаживается, спиной ощущая поддержку стены, выравнивает дыхание и отсеивает лишние мысли. Слишком серьёзный вопрос надо решить. Вонючка принёс плохую новость. На следующий день после пробуждения Кузнечика приехала его мать и долго сидела в кабинете директора. Чумных никогда не навещают родители. В Доме даже ходят слухи, что в их стаю принимают по этому принципу. Слепому не интересны отношения состайников с родней, но приезд матери Кузнечика означает одно: его хотят перевести. Новый директор холоднокровен к чувствам воспитанников. И решает щекотливые вопросы так: с глаз долой из сердца вон. Заблуждаться насчёт планов директора о переводе не стоит. Руки Слепого сжимаются, комкая траву. Уединение прерывает острый запах свершившейся охоты: смесь из ароматов земли и крови. Хочется ощериться, но он не в Лесу. Слепой подбирается и слышит уверенный голос Волка. — Бледный! Следил. С Изнанки. Иначе бы не подкрался. Слепой безмолвен. Дом порой приводит к нему нежеланных собеседников. Волк усмехается: — Молчишь, а у меня, между прочим, фонарик. Слепой по-змеиному резко отделяется от газона и сжимает чужое тёплое запястье. Фонарик глухо падает на землю. Противник дёргается, пытаясь освободиться, и делает вид, что не испуган, но пахнет иначе. Спустя мгновение Слепой расслабляет пальцы. Волк отскакивает: — Ты, конечно, урод. Но не стоит так реагировать на попытки людей посмотреть на твоё лицо. Времени на игры жалко, Слепой сплевывает на землю невысказанные ответные колкости и вопросительно склоняет голову. Волк сердито сопит, видимо разочарован, но не наседает. Слышен шорох травы. Он явно волнуется. Слепой терпеливо ждёт, когда тот найдёт фонарик и сообщит, что заставило его придти сюда. — Ты ходил в Могильник. И ты прекрасно знаешь, что я вторую неделю прошу Пауков пустить меня, — Волк делает паузу, как будто ждёт возражений. Слепой молчит. — Шастаешь незнамо где до утра, заваливаешься спать, все о тебя спотыкаются, — острота его слов густо замешана на обиде, — плевать. Гуляй хоть целые сутки, но почему ты ходил к нему, не предупредив? Запретить Слепому делать то, что он считает нужным, вполне в духе Сероголового. Ночь взволнованно копошится птицей в ветвях дуба. Слепой думает о том, как Кузнечику дорог Волк, и что он огорчится, если узнает о новой ссоре. Когда Волк наконец замолкает, Слепой встаёт поворачивается к собеседнику спиной: — Я ухожу. — Стой, я, в общем-то, хотел узнать, как он там? Волк умеет переключаться. Его тон даже дружелюбен. Вежливость — жалкое прикрытие для тех, кто имеет острые клыки. Слепой замирает, но не оборачивается. Поднимает голову к небу, где висит невидимый ему шар луны. — Он действительно теперь совсем лысый. Пауки не признались, из-за чего больше нет волос, — Слепой говорит очень тихо, ведь у волков хороший слух. — Постепенно приходит в норму. Думаю, он скоро сменит кличку. И надо бы передать ему сигарет. Не дожидаясь ответа, Слепой идёт через двор к дубу, оставив Волка у стены. Чтобы достигнуть дерева не нужно считать шаги, знакомое пространство считывается непроизвольно, в совокупности множества ощущений. Неровность земли во дворе, летучие запахи, тихие и короткие звуки ночи, успокаивающе обволакивают его, поэтому, чтобы оказаться у дуба и прислониться лбом к извилистой коре старого дерева Слепому не нужны чуткие пальцы. «Здравствуй». Дерево пахнет пылью, сухое и тёплое. Рука безошибочно находит вырезанное кем-то сердечко — старый шрам. Несмотря на безветрие, дуб слабо шелестит.  — Похоже на прибой, — так рассказывал Слепому, никогда не слышавшему моря, Кузнечик, — Словно волна шуршит песчинками. Вот представь: ты приходишь к морю через год, и тебе кажется, что берег тот же. Но это видимость, прошлогодний песок давно смыло, да и вода совсем не та. Слепого тогда не впечатлил рассказ. Он знал о невозвратности больше. Всё меняется: узор коры через год не будет совпадать с сегодняшним, лица состайников несут оттиски их мыслей. Вроде, знакомый человек, а пальцы подскажут — суть у него теперь другая. Иногда даже имя менять приходится. «Может и мне удастся измениться?» звучит в голове воодушевленный голос Кузнечика. Костяшки сжатых пальцев Слепого, стирая кожу, с силой врезаются в пересечения древесных излучин. Вспышка боли немного гасит гнев. — Всё так плохо? — слышится из-за спины вопрос Волка. «Не знаю, я не могу это исправить!» Слепой разворачивается на голос, пряча пульсирующую кисть в рукав свитера. — Янус передал, что больше не сможет нарушить карантин. Ему жаль, Волк, — Слепой достает из кармана скомканный бумажный шарик. — Вот, распоряжение директора, под страхом увольнения. Послание невесомо и неслышно улетает из его ладони через двор в сторону Дома. — Ты пообещал ему, — медленно перекатывая на языке гнев, говорит Волк, — дал гарантию Янусу, что больше никто из нас не пойдёт в могильник. Поэтому он пустил тебя.  Его слова колкими дротиками попадают в цель. Мысль о том, что встреча прошла не зря и провести в Лес Кузнечика всё-таки удалось, немного успокаивает ноющую совесть. — Пауки тут ничего не решают, — отвечает Слепой, — незачем тревожить их логово зря. — А ты не полагаешь, — вкрадчиво пасует Волк, — что кто-то может соскучиться по другу, кроме тебя? — Полагаю, — говорит Слепой устало, —  он передавал, чтобы ты не бросал гитару, он ждёт, что ты сыграешь. «На том спасибо» наконец огрызается Волк и освобождает двор от своего давящего присутствия. Слепой, подтянувшись с ловкостью зверя, поднимает свое лёгкое тело по знакомой лестнице ветвей. Листья мягко касаются лица, шершавые ответвления ствола ведут с уверенной твёрдостью до глубокой развилки. Дуб — это маленький мир, здесь, в его душистой сердцевине можно найти пусть не ответы, но утешение. Если Волк сможет вытащить Кузнечика, путь сделает это. Отделение от хламовных удалось им тоже не без участия Волка. Только лишь Слепого и Кузнечика было недостаточно для создания новой стаи. А Волк — отличный стратег. И Слепой понял его условие сразу, в первый день возвращения Кузнечика из Могильника. По интонациям их шуток, шороху их рубашек, когда Волк невзначай задевал Кузнечика плечом. Тогда у них появилась чумная, наполненная бренчанием гитары и звонкими песнями, новыми остроумными шутками, весельем в тесном кругу единомышленников. Слепой понял, что ему предложено подвинуться, и согласился. Не нужно было брать под безмолвную опеку новых состайников, он надеялся сохранить шаткое равновесие ради своего Кузнечика — отважного мальчишки, которого не должны были больше травить. Никогда. Дуб успокаивающе шепчет свою ночную сказку. В этих звуках можно качаться, как в колыбели до утра и не думать о том, что получил взамен, уступив тогда Волку. О том, что так не хочется терять. И не прислушиваться к хрипловатой песне из одного чужого сна. «Впусти же её, свою свободу, пусть течёт по венам. У каждого из нас свой кайф». Сна, который, возможно, приснился специально. В котором Слепого всегда ждут залитые янтарным мёдом хищные глаза с вертикальными зрачками.