ИНТЕРЛЮДИЯ

Красные переливчатые разводы. Меняя форму, они плывут сквозь тошноту. Пахнут вроде бензином. Бензин красный? Слепой никогда не видел бензин. Он неподвижно лежит на полу. Его глаза закрыты, не движутся даже зрачки под веками — под веками только бензиновые круги. Голова гудит после удара копьем. Когда Волк щелчком отправляет в его сторону сигарету, Слепой ловит её, промелькнувшую над лицом. Морщится — из-за резкого движения руки боль раскатывается от плеча по всему телу, Пульсирует в животе и меж ребер. Он смаргивает красные круги, достает коробок. Стараясь меньше шевелиться, одной рукой зажимает спичку и чиркает. — Спасибо, Волк, — говорит Волк, — это, к твоему сведению, предпоследняя сигарета. Слепой хмыкает сквозь дым, тяжело поворачивается на бок, смотрит на Волка. Глаза у того зло блестят, подбородок и щеки в подсохшей красной корке. Пару минут назад они били друг друга. Волк приваливаливается к мягкой стене у груды доспехов, запрокинув голову, приглушает ресницами желтые радужки и тоже закуривает. Кажется, ему все равно, разглядывает его Слепой или нет. Он держит сигарету маслянисто алыми пальцами, глубоко с шипением затягивается. Ему хоть и не в той степени, но тоже досталось. Вокруг на светлой обивке Клетки бурые следы. Пахнет кровью, этот солоноватый железистый запах смешивается с запахом ржавых доспехов, но его все равно не спутать с любым другим. Слепой медленно дышит, выпуская из себя боль. Дым, пот, кровь, никакой смолы и листьев. И хоть Леса тут нет, сила в нем прячется где-то на грани сознания. Там, где тихо шуршит, перекатываясь, огромный обод. Тот, что постоянно двигает их с Волком в будущее. Это могло бы быть похоже на кружение колеса обозрения, на котором Слепой так и не покатался. А Лось говорил, что Слепому должна понравится высота. Волк недовольно кривит разбитые губы. Знает ли, что шестерни вселенского аттракциона не хило так клинило. И что по-сравнению с иными версиями событий, случившуюся только что стычку и дракой-то не назовешь. Судя по той легкости, с которой Волк принуждает изнанку работать на себя — может и правда что-то чувствует. Когда Волк наклоняется, чтобы затушить окурок о подошву кроссовка, у него из носа капает несколько плотных красных капель, которые тут же с легким дымком испаряются, не успев достигнуть пола. Такое можно встретить только в самой гуще Леса. Все таки, сейчас они очень глубоко на изнанке. Пальцы Слепого мнут сигаретный фильтр. Какова же мощь подаренного Шакалом ножа, если она позволила уделать Волка даже тут. — Я слишком хорошо о тебе думал, когда рассчитывал, что мы станем союзниками, — Волк поднимает глаза, они отливают неоном, как у хищника, словившего луч фонаря, — надеялся, что… — секундная пауза. Волк все же договаривает, — что Кузнечик тебе нужен. — Нет никакого Кузнечика, — Слепой отвечает на прямой взгляд Волка, — теперь есть Тутмос. «И он ненавидит Лес, а это все, из чего я состою.» — Поэтому ты не собираешься помогать ему, — Волк давит горькую усмешку, — даже по старой памяти? Я уже говорил, но вдруг ты не слышал? Хоть одна долбаная стычка за место Вожака. И Тутмосу конец. Его увезут в Наружность. Никто не помешает. Разговор с Волком похож на мелодию заевшей пластинки, острая граммофонная игла перескакивает с дорожки, корябает тонкий винил, протыкает виски ультразвуковым писком, и заводит старую песню по новой. Слепой садится на корточки (все тело ломит): — Он уже в Наружности. Волк напротив вскакивает: — Блять! Слепой! — в его голосе напряженная хрипотца и тревога, — ты просто послушай меня. Мы должны сидеть тихо. Слепой сжимает кулак. Обжигается недокуренной сигаретой. Волк всегда рассчитывает на что-то. Рассчитывает. И на лету выдает новый план. Ладонь печет, но это не важно. Сидеть тихо. Слепой мысленно прокручивает несколько часов вперед. Они выходят из Клетки, оба молчат. Следуют за ящиками в стаю. Словно ничего между ними не произошло, ни яростных ударов, ни оскорблений, выхарканных кровью в лицо. А дальше идут дни — Волк покладист как никогда, он поддерживает любое решение Слепого, кивает любой из его фраз. Такой покорностью он удивляет стаю. Тех из них, с кем еще не успел договориться у Слепого за спиной. Дни идут. Слепой уже чувствует запах нарастающего напряжения, он ощущает даже их взгляды, он знает, чьи. Знает, кто из них пойдет за Волком без раздумий, а кто — ради своего возможного интереса. Знает, с кем ему придется разбираться. Снова и снова и снова. Пока некоторые из них, хрипя и сплевывая железистой жижей, не повалятся бездыханные у его ног. Так же как недавно — Волк. «Обещай, что не дашь расколоть дом на две части», — произносит дрожащий волнением, такой искренний голос Кузнечика. «Кузнечик тебе нужен» — догоняет его шепот Волка. Тогда, еще до выпуска, в коридоре Кузнечик шагнул к Слепому почти вплотную, совсем близко — с горячими словами на губах. И он пах беспокойством, решимостью, но не только. Было в его привычном, сладковато-солнечном, словно у разогретой лучами макушки, запахе что-то новое. Мускусное, острое. Как у того, кто начал взрослеть, но еще не вполне осознал свои перемены. И от этого не сдерживает теплое придыхание, сокращает дистанцию, трогает, смотрит — почти бездумно. Почти. В начале лета такое расстояние между ними было сложно выдержать. Мучительный гипноз осязаемого тепла другого тела — и ни сбежать, ни прикоснуться. Только вдыхать, а потом унести этот запах в многоголосую сырую чащу и спрятать его там от света луны, чтобы не смылся. И ждать. Пока он сам не поймет, кем является для Слепого. Слепой умел ждать. Но насколько же далеко начало лета теперь отодвинулось в прошлое? Вспомнит ли вообще Тутмос тот разговор, посреди которого Слепой чуть не укусил его губы? Возможна ли еще та, возникшая в Лесу вероятность, где они вжимаются друг в друга, смешивая свой запах, пот и слюну? Где один из них двоих готов сделать для другого все. Все, что тот действительно хочет. Не раскалывать Дом. Слепой дал сложное обещание. Потому что это был его Кузнечик. Но разве не был тот прав? Решать с лидерством нужно сейчас. И разве Слепой знал тогда, что для исполнения данного обещания, должен оставить того, кому оно было дано. Не быть с Кузнечиком рядом, как об этом просил Лось. Но Лось мертв. Мертвы и его просьбы. Лишь желтый туман разносит отголоски давно сгинувших слов. — Если Дом захочет, Тутмос вернется и никто не помешает. На этом всё, — Слепой смотрит с холодным предупреждением, и если Волк продолжит болтать, если сделает еще хоть полшага вперед, то получит в свое самоуверенное лицо, и никакие отбитые внутренности Слепому в этом не помешают. Волк не двигается, но поднимает верхнюю губу, показывает ровные белые зубы и два значительных, острых клыка: — У тебя есть шанс проверить. Клетка пропадает во тьме. Под колени словно бухает дубинка, Слепой валится, сдерживает новый приступ тошноты. Опять резко и грубо. Как Волк это делает? Надевает Изнанку и сдергивает, словно какую-нибудь тряпку. Он совсем не уважает Дом, и Дом позволяет ему делать с собой такое. Волк хочет обладать тем, что проглотить не в силах, и Лес все равно раскрывает перед ним свои тропы. Это невозможно понять. Когда-то Лес был свободой и больше ничем. Но со временем в нем открылась боль и равнодушие и смерть. Но разве Слепой мог не принять Лес? Ведь все это появилось и в Слепом. Слепой принимает свою привычную слепоту почти с благодарностью. На внешней стороне Клетка такая же ватно-глухая. Только запах крови и металла тут намного тоньше, почти неуловим. Это пахнет колесико зажигалки, которым нервно чиркает Волк. Судя по тому, что ребра уже не взрываются болью и не давят на грудь, а голова вовсе перестает гудеть, тут — на внешнем слое последствия драки проявляются не так серьезно. Дверь глухо скрежещет и открывается в коридор, где витает сырой дух намытых хлором полов, запах разогретых неоновых ламп и холодного оконного стекла. Все это врывается в застоявшийся воздух тканевого куба Клетки. Пока Слепой сидит на полу и просто с наслаждением дышит, Волк успевает сбегать в туалет, смыть кровь, и возвращается, шумно отфыркиваясь, разбрызгивая мелкие капли с отдающих мелованой водой волос. Ящики неразборчиво матерятся и топают туда, где со стороны лестницы слышны отдаленные детские голоса. Это дневная жизнь Дома. Шорох дождя и гул ветра. Штукатурка и пыль. Слепой не замечает, как его тоже выносит в коридор. Здесь везде Дом. И Слепой становится скрипучими шагами, острыми кирпичными сколами, холодком застывшей на стенах краски. Скорлупой, в которую стучится Лес. Ящики ведут их на второй. Народу в коридоре не много, по звону посуды и запаху супа, понятно, что большинство из них в столовой. Только бубнят что-то оставшиеся дежурить в стаях за дверями закрытых спален, да парочка колясников вежливо шуршит шинами, убираясь с пути. Волк идет рядом со Слепым и шаг у него настороженный. Он ждет чего-то своего, чем он не поделится. Слепой все понимает, потому что когда по коридору приближаются деловитые шаги Ральфа, Волк замирает слишком резко. Ральф несет запах Наружности, запах чужих жилищ и уличной копоти. Он еще не успел остановиться, но уже громко и напористо командует: — Волк, марш в спальню. Из своей стаи никого не выпускай. Любые переезды по согласованию с директором, — Он уверен, что знает, каков новый мир Дома и новый уклад. — С каких пор это его стая, — спокойно говорит Слепой. Ральф наконец останавливается. Слепой почти слышит как скрежещут его зубы: — Значит, в изоляторе вы не решили свои вопросы. Значит. За трое суток в изоляторе. Вы, мать его, не договорились! — почти взлетев до крика его голос наливается вкрадчивостью, — А что помешало? Не нашли темы для разговора? Волк молча сопит. Ральф делает резкий выпад. Тихо трещит ткань. Как если бы он взял Волка за грудки и медленно тряханул. Затем слышится глухой стук. Как если бы Ральф небрежно сбросил Волка на пол. Высота не большая, но для Волка это настоящее падение. Падение на дно. Поднявшись, тот застывает, каменеет, похоже, даже не дышит. Вся его красноречивость сейчас растоплена в желчи Ральфа и в собственном стыде. Он унижен. И он не скоро забудет это. А вот Ральф в ярости. И что там с Волком, Ральфу плевать. Он цедит слова сквозь зубы, выплевывая каждую фразу. — Самоуверенный говнюк. Сейчас ты просрал свой шанс. Ральфу, по обыкновению не требуется повышать голос, чтобы растереть кого нибудь в порошок. Волк резко, почти со всхлипом втягивает воздух. — Слепой, за мной, — бросает Ральф. И размашисто шагает к лестнице на первый этаж. Оставляя разбитого Волка зализывать раны, Слепой идет, чуть позади Ральфа, чуть медленнее, чем следовало бы послушному воспитаннику. По дороге он вслушивается, внюхивается. Дом пахнет сквозняками и сырой осенней тоской. Перед лицом Наружности Дом безмолвствует. И Слепому становится страшно. Очень страшно.