Поймай меня

— Когда ты так смотришь, мне кусок в горло не лезет. Что хочешь? Креветку стянуть? Не стесняйся, — Би приглашающе разводит руки над столом. — В чужой тарелке еда всегда вкуснее выглядит, да? Молчит. Только головой мотает из стороны в сторону. Но Би видит: расслабляется потихоньку. Оттаивает. Есть начинает без аппетита, но в процесс втягивается быстро: куски начинает хватать жадно и отвлекается только на то, чтобы пропитавшуюся влагой толстовку с плеч стянуть. Вешает криво, не глядя, на спинку стула и снова возвращается к еде. На него злиться хочется. Хочется — и ни фига не можется. Потому что — ну правда же бестолочь. — Ты сегодня что-нибудь вообще ел? — Конечно. Би кромку картонного стаканчика закусывает, прихлебывает ароматный, обжигающе-горячий кофе и в ответ сдержано кивает. Цзяню будет сложно. Прикидываться, собственную гениальную идею в жизнь воплощать и при этом не заливаться румянцем. Насколько сложно, становится понятно, когда через пять минут тишины он нервно откладывает палочки в сторону и, нерешительно подняв глаза, выдыхает: — Погода — дрянь, да? — Угу. На «Оскар» это определенно не тянет. Это не тянет даже на детсадовский драмкружок. Цзянь и сам понимает: выдыхает слишком шумно и отворачивается к окну. На улице совсем серо и промозгло становится, — дождь зарядил так, словно заканчиваться в ближайшие сто лет не собирается, — и гром раскатисто, всей грудью хохочет над городом. Цзянь ежится, зябко плечами ведет: мерзнет в одной футболке, хотя в помещении тепло. Мерзнет, потому что не только не ел весь день, но, судя по темным пятнам под глазами, еще и не спал всю ночь. — Доедай. Я кофе еще возьму. Кофе Би больше не хочет. Зато очень хочет, вернувшись и поставив стакан на стол, прежде, чем сесть, стянуть с себя куртку и небрежно набросить Цзяню на плечи. Так и делает. Цзянь дергается, но вернуть не пытается: выбранную роль нужно отыгрывать. Пару дней назад он сам бы попросил, заявив, что Би по статусу положено его беречь, в том числе и от простудных заболеваний. Пару дней назад он бы трещал безудержно, обо всем подряд рассказывая, а не сидел с таким видом, будто его пыльным мешком по голове огрели. Невероятная бестолочь. И Би, неторопливо кофе помешивая, говорить начинает сам. Про то, что дождь всю неделю будет, — слышал прогноз по радио, — что он дождь никогда не любил, а потом переехал в новую квартиру, — мансардный этаж с жестяной крышей, и в первую ночь думал, что вообще не заснет из-за шума, а оказалось, что это невероятно круто и успокаивает, и через месяц он специально кровать прямо под скошенный участок потолка сдвинул, чтобы прямо над головой шумело. Цзянь слушает молча, греет ладони о чашку с чаем и, отставив в сторону, в куртку Би кутается. Цепляется пальцами в ворот на шее, едва ли не до ушей натягивает и, не подумав, утыкается в него носом. И Цзяня вдруг нет. Цзянь вдыхает слишком глубоко и замирает, теряется в запахе, тепле, которое на ткани осталось и в собственных мыслях. Немигающим взглядом рассматривает керамическую чашку на столе, плавно смещается к стаканчику Би и, наконец, поднимает на него глаза. — Ты один живешь? — Нет, — качает головой Би, — с Минжем. Это пес. Цзянь смотрит недоверчиво: — У тебя есть пес? — Ага. Хмыкает тихо и лениво тянется за чашкой. Ерзает неловко, поджимая под себя ногу. Улыбается. — А где он сейчас? — У мамы с сестрами. Я его всегда у них оставляю, когда по работе уезжаю. — И что за порода? — Золотистый ретривер. Цзянь так и застывает, не донеся чашку до рта. — Что? — разводит руками Би. — Собаки, как и дома, должны быть на владельцев похожи? И кого мне, по-твоему, нужно было завести? Цзянь молчит. Только смотрит странно. — К тому же, я его не сам завел. Мне его Чэн подогнал лет восемь назад. Попросил присмотреть. Сказал: недолго, на месяц. А потом — еще на месяц. А потом он как-то прижился и остался насовсем… Ты чего? — Ничего, — Цзянь чашку отставляет, к чаю так больше и не притронувшись. — Поехали домой? И всю дорогу до дома молчит.