Поймай меня

Проблем с самоконтролем у Би не было никогда. Именно поэтому Чэн так любит таскать его с собой на различные встречи с неопределенным исходом: когда Би рядом, вероятность мирных переговоров стремительно растет. Би умеет подавлять эмоции. Би умеет договариваться и умеет убеждать. Сейчас, глядя, как Цзянь, не поднимая глаз, боком просачивается в квартиру, Би убеждает сам себя. Не говорить, не провоцировать, не трогать. Оставить в покое. Потому что: «давай сделаем вид»… И в голове, несмотря на внешнее спокойствие, настойчиво бьется колючее, злое: давай. Делай. Ты делай, а я посмотрю. Смотреть интересно. Как раздевается дергано, в рукавах путаясь, как напрягается, стоит только дверному замку за спиной щелкнуть, и как отшатывается в сторону, когда Би с пакетами в руках мимо вглубь квартиры проходит. Следит намертво пришитым взглядом, комкая куртку в руках и, словно очнувшись, излишне-радостно сообщает: — Черт, я твои вещи в стиралке забыл. Я не специально, — на пару секунд задумавшись, смешно нос морщит. — Может, с ними и не случилось ничего. У меня так сто раз было. Нужно просто потрогать: если холодные — все нормально, а если теплые — лучше… ну… выбросить… потому что реакция уже пошла, и… в общем, проверить надо… Би не надо. Он и так знает: реакция точно пошла. Цепная, когда каждое слово и каждый взгляд все только хуже и губительнее делают. Цзянь, глазами встретившись, с каждым словом все тише и тише говорит и, окончательно смутившись, отворачивается. Понимает. Понимание приходит с нежно-малиновым цветом, заливающим скулы, и тихим свистящим выдохом сквозь зубы. Би умеет договариваться. И умеет убеждать. Всех, кроме себя. И жужжащее на подкорке «не говорить, не провоцировать, не трогать» затирается мстительно-сладким «а-а-ап, понеслась». — Какие вещи? — Би с улыбкой голову склоняет, наблюдая, как Цзянь все больше теряется, от досады едва ли не фыркает и слишком долго, со смехотворным усердием пристраивает куртку на вешалку. — Твои. — Цзянь, ты меня пугаешь. Это что, фетиш такой? Ты мои шмотки примерял? — Нет. Те вещи, которые… — почти умоляюще смотрит, сопит недовольно. — Ах, те вещи. Которые. Ясно. Молчит. Тонкие, почти бесцветные брови хмурит и в конце концов не выдерживает: прикрывает лицо ладонью и мелко трясет головой. — Я к себе: у меня домашки много. — Жалко, думал, фильм вместе посмотрим. Не отвечает. Уходит в комнату, и всю квартиру накрывает такой тишиной, словно Цзяня нет. Вообще никаких звуков: ни шагов, ни хлопка ящиком письменного стола, который постоянно заедает, ни шелеста страниц учебника. Ни-че-го. И Би спустя полчаса, успев выкурить пару сигарет и окончательно взбеситься, осторожно, едва ли не крадучись, к двери его спальни подходит, — закрытой, но не плотно, не до конца, — и долго смотрит на ссутулившиеся плечи и поникшую голову. За столом сидит. В пол-оборота. Почти затылком. Лица не видно, но Би одной этой позы достаточно. Достаточно того, что Цзянь почти не двигается и, скорее всего, немигающе в одну точку смотрит. Достаточно того, как устало ладонями лицо трет и головой своей бедовой едва ли не с размаху на столешницу укладывается. Достаточно, чтобы понять, что происходит. Цзянь жрет себя. Виной, сожалением и тоской по несбывшемуся. И хочется не то утешить, не то добить. По волосам погладить или, ладонью за шею прихватив, долго, размеренно лбом о стол колотить, пока вся дурь не вылетит. На каждом ударе при этом тихо, ласково, в самое ухо нашептывать: все хорошо, хорошо, хорошо; все правильно. Так и должно быть, потому что сбывается только настоящее. Я, блять, твое настоящее. Я для тебя хочу сбыться. И у меня получится, получится, получится обязательно — ты только не мешай. Но вместо этого Би, так же, как Цзянь минуту назад, ладонью лицо трет — и бесшумно отходит от двери. Сигарета. Кофе. Горячий душ. Кажется, лучше. И Цзяню — тоже. Вон, щебечет уже что-то весело, говорит с кем-то по телефону привычным тоном. Би не то чтобы прислушивается. И уж, конечно, не подслушивает. Нет. Точно нет. Просто: ну кто виноват, что Цзянь такой звонкоголосый и вечно забывает дверь как следует в спальню прикрыть. Би не то чтобы прислушивается, но через пару минут чувствует, как зубы против воли до скрипа сжимаются. Да, Чжэнси… Нет, Чжэнси… Конечно, Чжэнси… Иди ты на хуй, Чжэнси. Дверь к себе — поплотнее, покрепче. Погромче. Да так, чтобы соседи услышали. А что? Сквозняк же. Бывает. В ноутбук, на документы, присланные Чэном — рассеянным взглядом, пытаясь отвлечься от мыслей, которые будто бы злобными ведьмами вокруг стола рассаживаются, бормочут невнятно-обидное, ни на секунду не затихая, ядом в лицо плюются и кипятком брызгаются. Вот, как оно было. Вот, что он сделал, едва порог квартиры переступив. Стянул с себя его одежду и засунул в стиралку. А себя, наверно, засунул в душевую кабину, подавляя желание вслед за шмотками кожу с себя содрать. Вдох. Выдох. Спящий режим на ноутбуке. Цзянь гремит чем-то на кухне. Там, в пакетах, которые никто так и не разобрал, яблоки для него. И мясо, что нужно в холодильник убрать. Цзянь его, конечно, сожжет при ближайшем кулинарном эксперименте, но все равно — нужно. Еще там мороженое тает. И еще там… еб твою мать. Би, на секунду глаза прикрыв, неторопливо ступает на кухню. В дверном проеме останавливается, глядя, как Цзянь, встав на носки и едва ли на дверце шкафа не повиснув, упихивает пакет с лапшой и специи на верхнюю полку. Кивает на пакет, из которого торчит пластиковая подложка с яблоками, говорит как ни в чем не бывало: — Ты мои любимые купил, да? — и вслед за яблоками выуживает из пакета тюбик со смазкой. Смотрит заинтересованно на упаковку, которая ярким слоганом обещает больше удовольствия и меньше неприятных ощущений. Смотрит, вчитывается, и глаза у него все больше, больше, больше, а румянец на щеках все ярче. Би, подходя ближе, руку протягивает. — Дай. — Что? Цзянь на его ладонь смотрит недоуменно, и Би улыбается снисходительно: — Цзянь, отдай, пожалуйста. Это — мое. А это — прямое попадание. Куда именно — пока не ясно, да и неважно: смущение, ревность, похоть — без разницы, главное, что накрывает его быстро и плотно. Цзянь в лице меняется, смотрит так, словно испепелить хочет, и тюбик этот злосчастный в ладонь Би вкладывает слишком грубо. Отворачивается сразу же и обеими руками в пакет зарывается. Голову склоняет низко, чтобы волосы на лицо упали; чтобы спрятаться. И пока Би с кухни не уходит, глаза больше не поднимает. Делать вид у Цзяня получается откровенно хуево. И понимание этого действует как стакан теплого молока с медом. Разбавленного виски один к одному. Засыпает Би быстро. Засыпает легко, все еще вслушиваясь, как Цзянь чем-то шуршит на кухне и чертыхается постоянно, что-то роняя.

***

Утро встречает холодом, сыростью и неясной тоской под ребрами. Утро встречает туманом густым и плотным настолько, что, кажется, можно ножом его резать, можно вообще потеряться, стоит только за порог выйти. Цзянь на кухне сидит с ногами на стул забравшись, греет ступни о мягкую обивку, ладони — о чашку, всматривается в молочно-белую пелену за окном. Голову в сторону Би поворачивает резко, окидывает быстрым скользящим взглядом с ног до головы, словно изучает, ищет что-то одному ему понятное и важное. — Видел, какой туманище? Привет. — Привет. Видел, — Би мимоходом на часы глянув и убедившись, что времени еще предостаточно, дверцы шкафа распахивает, выуживает сахарницу и коробку с кофейными капсулами. Уже к кофемашине подойдя, натыкается на чашку свежеприготовленного дымящегося кофе. Черного. Крепкого. Цзянь такой не пьет. — Твой? — Это тебе, — Цзянь голову склоняет низко, бормочет в повисший над чашкой пар тихо и сбивчиво, но при этом почти ворчливо. — Видишь же: без молока. Би видит. И синяки под глазами от недосыпа, и кончики ушей, клюквенно-алым вспыхнувшие, и то, как жмурится от пара, но глаза упорно не поднимает. Би видит больше, чем хотелось бы. И, подхватывая со столешницы чашку, сказать собирается что-нибудь едкое, хлесткое, а вместо этого получается только кивнуть сдержанно: — Спасибо, — и, проходя мимо него на балкон, чтобы покурить, легко взъерошить волосы. Просто так. Потому что хочется. В машине всю дорогу Цзянь молча сидит, уставившись в окно и обхватив руками рюкзак, на котором вот-вот оторвет застежку к чертовой матери, если не перестанет так усердно теребить ее пальцами. — Цзянь, конечная, — Би, рядом с воротами припарковавшись, затылком в подголовник упирается, лениво перекатывает голову в сторону пассажирского. Пассажир кивает, уже за ручку берется, но вместо того, чтобы открыть дверь, только выдыхает шумно и снова за застежку принимается, далась же она ему. Притихший. Растерянный. И мысли у него сейчас — как иголки у дикобраза: во все стороны и без надобности колючие. К Би поворачивается осторожно и рюкзак обнимает так, словно дороже в жизни ничего нет и не было, стискивает обеими руками и к животу прижимает. — Пока? — Пока. Цзянь кивает, невидящим взглядом сквозь лобовое глядя. Улыбается. Этой своей — синтетической, лишенной намека на искренность. Из машины вылезает медленно, так же медленно идет в сторону ворот, а потом — на полпути тормозит резко, будто на невидимую стену натыкается и, крутанувшись на пятках, едва ли не бегом несется назад. Дверцу на себя порывисто дергает, наклоняется, неловко просунув взъерошенную голову в салон и приложившись затылком о стойку. — Меня ты заберешь или Зэн? — и, кажется, дышать он не собирается. И Би молчит слишком долго. Не потому, что не знает. И не потому, что хочется время потянуть. А чтобы запомнить его вот таким. До мельчайшей подробности… — Я, Цзянь. …и выдох его облегченный — тоже запомнить. — Иди уже, опоздаешь. И завтра я. И через неделю — тоже. Потому что: я — твое настоящее. Я для тебя хочу сбыться.