Поймай меня

Минж у порога встречает, вылизывает теплым шершавым языком руки, заглядывая в глаза и душу. Успокаивает. Успокаивает так, что Би, поставив пакеты на пол, усаживается на задницу прямо у порога и, раскинув ноги, чтобы мог подобраться ближе, долго треплет за ушами, зарываясь пальцами в густую, мягкую шерсть и даже позволяет пару раз лизнуть в лицо. Пес, одуревший от этой вседозволенности, едва ли на пол не заваливает, неожиданно поставив обе лапы на грудь и удвоив усилия. А потом, рассмотрев что-то в глазах или просто унюхав, уносится вглубь квартиры, звонко цокая когтями по полу, и возвращается, неуклюже таща в зубах поводок и смешную резиновую утку с длиннющей шеей, которая при малейшем нажатии заходится истошным писком. Вот, мол, тебе мое все: выбирай, от чего тебе легче станет, а хочешь и то, и другое забирай — мне не жалко. И Би, усмехнувшись, ласково по теплому лбу ладонью постукивает, кивает понимающе: — Спасибо, Минж. Гулять чуть позже пойдем, хорошо? Сейчас вот еду разложим и пойдем. Я тебе, кстати, вкусного купил. Хочешь? Пес покорно следом на кухню трусит, изредка и будто невзначай задевая по ноге теплым боком или ощутимо стукнув пушистым, но при этом твердым и хлестким хвостом. — Держи, — Би первым делом вываливает консервное лакомство в большую серебристую миску и, с удовольствием глядя, как пес приступает к угощению, предварительно тщательно обнюхав его и фыркнув от удовольствия, начинает неторопливо выкладывать продукты из пакетов на обеденный стол. Раздумывает, что бы из этого оставить на ужин, чувствуя при этом, что есть совершенно не хочется и что от попытки проглотить хоть что-то вообще стошнить может. Знакомое состояние: у него так было неоднократно, после очередного лютого пиздеца, когда все шло не по плану и оборачивалось во что-нибудь больное и неожиданно кровавое. Только вот тогда на теле появлялась сначала новая дырка, а потом - аккуратно наложенные швы, а сейчас... а что сейчас. Сейчас просто внутри сжалось и никак не отпустит. Вот же... Би без особого энтузиазма заправляет капсулу в кофемашину, ждет, неотрывно наблюдая, как темная ароматная жижа стекает в чашку и, понюхав, отставляет в сторону. Возвращается к пакетам на столе и зависает, сжимая в руке пластиковую подложку с глянцевыми зелеными яблоками. Они пахнут даже сквозь пищевую пленку. Они кислые. Сочные. Би такие яблоки терпеть не может с детства и совершенно не понимает, как они оказались в пакете. Зачем они оказались в пакете. Зачем он пялится на них, поминая всех богов и чертей по матери, и почему от этого так хочется сдохнуть. А потом распечатывает осторожно, будто бомбу с часовым механизмом обезвреживает и, прикрыв глаза, подносит упаковку к носу. В гостиную уходит, крепко сжимая одно из яблок в руке, и, сев на диван, чувствует, как накрывает, по-настоящему накрывает лютой, безнадежной тоской. Такой, что ни разу еще не было: чистой, абсолютной, без примеси злости или обиды. Такой, что выть впору, захлебываясь собственными воплями и пониманием: плевать, на все плевать, все простишь и тысячу оправданий придумаешь, все примешь, прогнешься, сломаешься, лишь бы вернуть все и снова дышать без раздирающей боли внутри научиться, лишь бы еще раз руками теплую кожу почувствовать и сонное дыхание чуть ниже ключицы, лишь бы смех его слышать и смотреть в ледяные глаза, чужие мысли без слов угадывая и отчаянно продолжая верить, что однажды, когда-нибудь, обязательно... Вот только ему не надо. Потому что он. там. не спит ночи напролет. Сука. Кожура глянцевая хрустит под зубами, и яблочный сок растекается во рту кислым трауром, стекает по горлу мертвой скорбью о несбывшемся, заставляя зачем-то голову на спинку дивана запрокинуть, застыть неподвижно и перестать дышать, крепко прижав откушенный кусок языком к небу и поймав полубезумную, истеричную мысль: вот бы Харон удивился. Вот только секунды все тянутся, сердце все не останавливается, а мрачные старцы, наверняка, не принимают яблочные куски вместо монет. И приходится снова вдохнуть. Приходится открыть глаза и, прожевав, проглотить. И с выдохом внутри разжимается. Внутри наконец-то рвется. Забытая утром на журнальном столике чашка от удара наотмашь на несколько метров отлетает, врезается в стену и осыпается на пол осколками и недопитым утренним кофе. Где-то позади звонко тяфкает Минж. Стол отлетает, ужалив в стопу яркой и твердой болью, а квартира тонет в молочно-мутном тумане, наполняется грохотом и звуками странными настолько, что Би не сразу понимает, что принадлежат они ему: вот это рычание дикое вперемешку с матом и задушенными, сиплыми всхлипами. Би к ним не прислушивается и в страшные звуки эти не вдумывается. Куда важнее сейчас тот самый стол с металлическими ножками и стеклянной столешницей, который сделан на совесть и все никак не желает ломаться. Который в очередной раз в стену с размаху летит, брызжется колючими осколками, а окончательно разваливаться не желает. За спиной кричит Минж. Не скулит, не воет — орет дурниной на одной протяжной ноте, припадая грудью к полу и вытянув морду. Давится этим криком и тут же начинает снова. И в сознание, яростью затуманенное, плавно проскальзывает мысль: ты его напугал. Ты, придурок, собаку напугал. Би так и застывает на месте с этой мыслью в голове и зажатой ножкой покалеченного стола в руке, чувствуя, как с шумом вырывается дыхание из легких, как трясет от адреналина, гуляющего в крови, и как бисерно-мелко дрожат руки. Останки стола с грохотом на пол падают, а Би медленно на корточки опускается, похлопывает ладонью по полу: — Минж, ко мне. Иди сюда. Подчиняется неохотно. Подчиняется, потому что по-другому не умеет, не приучен: первые шаги нерешительно делает, почти ползком и поджимая хвост. Облизывается часто и неестественно выгибает шею, того и гляди заскользит мордой по полу. Но все-таки подходит, с опаской глядя, голову под руку подставляет, тихо поскуливая, и преданно заглядывает в глаза. Тычется носом в грудь и дышит в унисон: заполошно и сорвано. И Би долгими расчесывающими движениями чешет собачью спину и грудь, утыкается лицом в мягкую шерсть и, окончательно приходя в себя, тихо предлагает: — Пойдем побегаем?

***

После двух часов самоистязаний в голове светлеет. Проясняется. После горячего душа, начинает хотеться есть. Спать. И совсем немного — жить. Минж, довольный и убеганный вхлам, накормленный и обласканный, лениво ворочается на лежанке, часто моргая и с искренним недоумением наблюдая, как хозяин, тщательно присматриваясь и изредка чертыхаясь, собирает с пола редкие осколки, не затянутые пылесосом, а потом резко вскидывает ухо и, подскочив как ужаленный, трусит в сторону входной двери и радостно поскуливать начинает раньше, чем звонок в дверь раздается, а как только Би открывает дверь, едва не запрыгивает на стоящего на пороге Чэна. — Привет, — говорит Чэн, и поймав взгляд Би, пожимает плечами, — можно? У него пятно вдоль челюсти: красное и припухшее, ссадина на скуле и странная, несвойственная ему бледность. Причина этой бледности обнаруживается, как только Чэн, проходя вглубь квартиры, спиной поворачивается: футболка на спине влажная — липнет к коже, футболка кровью напитавшаяся, темная. Би дверь захлопывает с грохотом и в два шага рядом оказывается, цепляет под локоть, попутно пытаясь определить, насколько глубоко его резанули, прокручивая в голове варианты, кто его резанул. Вариантов нет: никто в этом городе на Чэна с ножом не полезет. Вариантов точно нет, а вот дыра на футболке — мокрая, с расходящимися сочащимися краями, — есть. Кровь от лица отливает так стремительно, что губы покалывает, а голос вместо нормальной интонации рыком звучит: — Кто? — Что? — лениво тянет Чэн, ведет плечом, высвобождаясь, и морщится едва заметно. — Да тише ты. Никто. — В смысле, блять, никто? Тебя порезали. — Ну, — Чэн театрально закатывает глаза, смеется тихо, останавливаясь посреди гостиной, — я первый начал. На кухню или в ванную? — На кухню. — Ага. Выпить есть? Совершенно расслабленно спрашивает, и Би наконец понимает: тащится. Он, сука, от происходящего тащится. Никто на него не нападал, просто Чэн вспомнил былые времена и ввязался в уличную драку, сам не зная с кем. Чэна накрыло чем-то, а теперь отпустило. И подайте ему выпить. — Есть. Минж под ногами не вертится: запах крови почувствовав, сразу же на свою лежанку уходит и только наблюдает внимательно, уложив голову на лапы. Знает, что мешать нельзя. Чэн идет покорно, куда сказано, но, проходя вдоль стены, тормозит резко, на пару шагов назад спиной возвращается. Демонстративно склоняет голову из стороны в сторону, разглядывая вмятину, и, обернувшись к дивану, где раньше стол стоял, с интересом вскидывает брови: — Ты стол об стену уронил? — Иди. Плечами пожимает и, усмехнувшись, проходит дальше, кивает на обеденный стол: — Сюда? — Да. На столешницу садится, молча забирает из рук Би бутылку с джином, отхлебывает пару раз, запрокидывая голову. И Би не удерживается: выходя за аптечкой, спрашивает зло: — Какого хера, Чэн? Вопрос, конечно, риторический. Не ответит, да и не надо. Би и сам все знает, не первый раз видит его такого: покоцаного, как волк, который со стаей собак сцепился, и довольного донельзя. Это и раньше было. Оно всегда было, просто раньше Би причины знал: скандал дома, развод родителей, мать забыла с днем рождения поздравить, младший брат в очередной раз послал куда подальше, не желая общаться. И еще тот темный период, когда Чэну казалось, что Би немного больше, чем друг, и он срывал злость на всем, что попадалось под руку. Потом стало легче: в Чэне появилось какое-то нечеловеческое спокойствие, почти равнодушие, и вылазки в город с целью оторваться начали становиться все реже и реже, пока не прекратились полностью. А теперь... Би, из ванной вернувшись, первым делом швыряет в Чэна простыней одноразовой: — Подстели. Хлещет как из свиньи. Какого черта не в больницу? Чэн даже не огрызается: равнодушно плечами пожимает и, оторвав задницу от стола, расстилает на нем простынь, усаживается снова, предварительно дернув шнурок подвесной лампы над головой, чтобы света было больше. — До тебя было ближе. Конечно. Чэну сюда всегда ближе, что бы у него ни случилось и где бы он ни находился. Совершенно неподвижно сидит, дышит размеренно, когда Би заходит за спину и одним цельным вспарывающим движением скользит ножницами от нижнего края футболки к вороту. Ленивым, тягучим движением высвобождается из остатков, потянув ткань на груди, и так же лениво отбрасывает на стол. Скосив глаза наблюдает, как Би раскладывает на столе аптечку и надевает одноразовые перчатки, и, только когда в воздухе легкий запах антисептика появляется, стискивает столешницу руками. Так и держится за нее, пока Би промывает рану, а затем весело спрашивает: — Шьем? — Нет, — отвечает Би, чувствуя, как отпускает. — Обойдешься. Без потеков крови вдоль позвоночника выглядит уже не так страшно. Неглубоко совсем, по касательной. Неглубоко настолько, что не понять: удачно увернуться успел или с тонким расчетом специально подставился. Рассечена только кожа, да и порез не больше десяти сантиметров в длину. — Что случилось? — Хреновый день. — Настолько, чтобы пиздюлей в подворотне выхватить? — Пф, — беззаботно хмыкнуть пытается, что весьма проблематично в момент, когда игла шприца с анестетиком в кожу входит, — это кто еще... ш-ш. Замолкает, переводя дыхание, и, выждав немного, осторожно плечом ведет, прислушиваясь к ощущениям. Легче. Би точно знает: по расслабляющимся рельефным мышцам на спине видит, слышит по глубокому облегченному выдоху. Чэн снова к бутылке прикладывается, на этот раз жадно, не скромничая. На стол отставляет с грохотом, прижимает пястье к губам, встряхивает головой. Ждет терпеливо, пока Би на рану медицинский клей накладывает и повязку, а потом спрашивает: — А у тебя как? — Что у меня? — В целом. Вы же с ним виделись сегодня, да? — Угу, — Би щедро поливает салфетку антисептиком, протягивает Чэну из-за спины, — рожу вытри. Слушается: пару раз отирает скулу, отбрасывает в сторону: — И? — Что "и"? Хорошо все. Би грязные салфетки сгребает, относит в урну, следом за ними отправляет перчатки и, подхватив со стола бутылку, рядом с Чэном садится, опираясь бедрами на стол и касаясь плечом его плеча. Оно теплое. Голое. Оно горячее. Оно греет. Сначала тонкий хлопок футболки, потом кожу и, кажется, даже мышцы под ней. Расползается по всему телу спокойствием, и тепло это очень знакомое, сотни раз прочувствованное: в драках, в объятиях, в моментах, когда сидели вот так, говоря о чем-то важном. И Би сдается. Би прислоняется чуть сильнее. — Хорошо все, Чэн. Правда. У него так точно, — забирает из рук бутылку, пару глотков делает и возвращает назад, — сегодня вот, по словам Ксии, всю ночь к экзамену готовились. С Чжэнси. Да и пофиг. Чэн усмехается тихо, кивая на металлический остов стола, сваленный в углу: — Вот настолько? — Так уронил же. — Бывает, — Чэн задумывается о чем-то крепко, проваливаясь взглядом в пустоту, и продолжает так, будто сам с собой говорит. — Это не поможет, Би. Это не по-мо-жет. Бухать не поможет. И трахаться с другими — не поможет. Он странный. Осоловевший слегка не то от алкоголя, не то от боли, а может от недосыпа, которым, судя по кругам под глазами, Чэна накрыло пару дней назад. Может, отсюда и рассуждения эти: ему обычно несвойственно говорить о том, в чем ничего не смыслит. А сейчас... он не то чтобы не понимает, он вообще не в теме. Самые серьезные отношения Чэна — это те, где он хотя бы знал имена тех, с кем спит. Одноразовые встречи, хмельной перепих в вип кабинке собственного клуба, элитные шалавы обоих полов и никаких привязанностей. Но пытается. Разговорить или поддержать. И это бесит неожиданно сильно. Это выводит из себя, потому что: — А что поможет? Чэн усмехается криво: — Да ничего не поможет. Поверь человеку с опытом. Серьезно, — отпивает еще глоток и, запрокинув голову, долго в потолок смотрит, — я все из этого в свое время попробовал. Это и еще много чего. У меня на это десять лет было. И... Топит. Би чувствует, как его топит. Огромной, ледяной волной, коварной, как цунами: подкралась незаметно, накинулась, захлестнула и рушит все без надежды на спасение. Сносит все без разбору, превращая доверие и многолетнюю дружбу в грязную мешанину из обломков. И жутко это настолько, что не заставить себя ни пошевелиться, ни лицом к нему повернуться. Так уж устроены люди: надежда есть всегда. Обойдется. Неправильно понял. Он бухой. — Не помогает, Би. Пиздюлей по подворотням огребать, кстати, тоже. Отличная вещь, — Чэн в руках бутылку вертит, рассматривая этикетку, молчит долго и продолжает, добивая: — А знаешь, я его тоже сегодня видел. Мы даже поговорили. Немного. Так просто, ничего особо важного. А я все смотрел на него и думал: что же ты в нем нашел? Что же ты, блять, такого нашел, чего у меня не было? Би не знает, ждет ли он ответа. Би не знает, есть ли на это ответ. Би просто прикрывает глаза и выдыхает тихое: — Твою мать. И открывать их не хочется. Хочется посидеть так подольше, дождаться, пока он уйдет, а утром убедить себя в том, что приснилось. Не было этого. Не было и нет. Чэн ерзает: теплое пятно на плече исчезает, а потом появляется снова. Греет все так же, будто и не случилось ничего. Греет так же, как все двадцать лет подряд. И глаза приходится открыть. — Знаешь, — тихо продолжает Чэн, — мне всегда было интересно: ты правда не видишь? То есть, ты на полном серьезе, на протяжении всех этих лет думал, что у нас с тобой охуенно крепкая мужская дружба? Или ты просто не хотел видеть? — Ты сам тогда сказал... — Я сказал то, что ты хотел услышать, Би. Скажи я что-то другое, ты бы свалил. Так ведь? А я не хотел, чтобы ты от меня свалил. Я хотел, чтобы ты остался. Как угодно, но остался. И видишь, — смеется тихо и горько, толкая плечом в плечо, — получилось же. Столько лет получалось. Би кивает заторможено, глядя прямо перед собой. Получилось. Что получилось-то? В какой вселенной оно получилось? — Никуда бы я не свалил. А ты — должен был сказать. Чэн огрызается сразу же, агрессивно почти, с отчаянием вымученным, которое годами копилось, а теперь выплеснулось, понеслось со скоростью под сотню, все подряд сметая и не оставляя шанса на спасение: — Нихера я тебе не должен. Я у тебя никогда ничего не просил, и тебе я тоже ничего не должен, ясно? — Ясно, — покорно соглашается Би. Спорить с Чэном сейчас — ни сил, ни желания. Тут бы хоть сфокусировать, зацепиться взглядом за что-нибудь, сосредоточиться, пока мысли в голове все мечутся, то в воспоминания швыряя, то в отстойное настоящее. — Вот, — усмехается Чэн, назидательно поднимая палец, — вот оно, Би: второй вариант развития событий — чувство вины. Если бы и не свалил, все изменилось бы. Ты бы затыкался, когда я скажу — вот как сейчас, и делал то, что я скажу. Ты сам бы изменился. А я не хотел, чтобы ты менялся. Мне слишком нравилось то, что было. То, что есть. — Это ты в пятнадцать так все просчитал? — Нет, конечно, — фыркает Чэн, — кто же о такой херне в пятнадцать думает? Тогда я был уверен, что рано или поздно ты поймешь. Влюбишься. В меня, да. Угу. А потом... потом я просто привык. Ко всему, понимаешь? К твоему похуизму. К тому, что ты ничего не видишь. Даже к тому, что ты трахаешь все что движется почти у меня на глазах — к этому тоже привыкаешь. К тому же, знаешь, это очень легко: убеждать себя, что это все несерьезно и ничего не значит. А я... я же, блять, твое постоянное. Не такое, как хотелось бы, но что имеем, то имеем, да? Да мне и нужно-то было совсем немного: быть рядом, прикрывать тебе спину и иногда прикасаться. Мне хватало. — Чэн. Замолкает. Замолкает покорно. Замолкает так, будто в жутком преступлении сознался, и теперь, когда камень с души упал, добавить нечего: вот он я, настоящий. Такой как есть. И что там дальше — уже неважно. Главное, что больше не в себе: не жрет изнутри, не выжигает. — Мне бы и дальше хватало. Если бы не... Слушай, нет, ну правда, что ты в нем нашел? — очередную паузу глотком джина запивает, досадливо языком цокает. — Ладно. Ла-а-адно. Неважно, на самом деле. Главное, что нашел. Не мое дело. Ну, скажешь что-нибудь? Нет? Ладно, нахуй. Футболку-то хоть одолжишь? Он смотрит опять: взгляд плывет медленно, изучая профиль, по волосам мажет и на подбородке останавливается. Нужно сказать что-нибудь. Хоть что-нибудь сказать. — Одолжу. Взгляд теперь спину прожигает, продирает до самых костей так, что даже дышать отчего-то больно становится. Минж в гостиной лениво голову вскидывает, когда Би мимо проходит и лениво на бок переворачивается, прикрывая глаза. А Би зачем-то считает шаги. Долго смотрит на полку в шкафу, выбирая. Как будто, сука, важно. Как будто это что-то изменит. Компенсирует, блять. Хей, чувак, я испоганил тебе жизнь? Мне жаль. Вот тебе моя лучшая футболка, носи с удовольствием. Под веками круги красно-зеленые расползаются — так бывает, если потереть слишком сильно, надавить до боли на глазное яблоко, снова и снова спрашивая себя: где твои глаза были? Как можно было не увидеть за десять лет? Как можно было не увидеть, как он замолкал иногда неожиданно резко, на полуслове, когда слишком близко оказывались? Как можно было не понять, когда он валялся на грязном полу с пулей в плече и спрашивал лихорадочным шепотом: "Зацепило? Тебя зацепило?" Когда он смеялся истерично, сидя на траве после того поцелуя. Смеялся, стирая выступившие слезы. Он стирал, а они опять появлялись. Как можно было не заметить это в пьяном, отчаянном "давай втроем, ну давай, один раз", не разглядеть в одном единственном прикосновении, когда он кончал, глядя в глаза, до синяков вцепившись пальцами в плечо и напрочь забыв про сладко стонущую девчонку, зажатую между ними. Круги под веками постепенно гаснут, сменяются спокойной теменью. Подольше бы в ней остаться. Не возвращаться туда, к нему. В глаза не смотреть. Не думать, как дальше... что дальше? Но Би возращается. Би смотрит. Протягивает футболку — все-таки лучшая, хоть и случайно попалась, — и, стоя в двух шагах, молча наблюдает, как Чэн натягивает ее рваным, несвойственным ему движением. Дергает ткань вниз и аккуратно разглаживает ладонью на животе. Голова опущена. Джина в бутылке поубавилось. И... нет никакого "дальше". Он сейчас встанет и уйдет. И как раньше уже не будет. — Мне жаль, — говорит Би. И думает, что это самая большая херня, произнесенная им за всю жизнь. Чэн ржет. Тихо. Искренне. Смотрит в глаза и ржет, качая головой. — Так еще бы. Мне тоже было бы, на твоем месте, — тычет в собственную грудь пальцем, — это ж надо: такое и проебать. Замолкает, и от веселья его и следа не остается. В глаза смотрит и просит тихо: — Поцелуй меня. И Би непроизвольно делает шаг назад, качает головой: — Это тоже не работает, Чэн. Мы уже проверяли. — А я и не жду, что оно сработает. Но вдруг: бывает же такое, да? У кого-то же срабатывает! Срывается, на крик переходит и, поняв, спешно к стене отворачивается, шарит глазами по керамическим кубикам над плитой. У него кадык дергается. Раз. Второй. У него голос садится, до шепота падает. Шепота, что сейчас оглушительно звонкий: — Я просто хочу вспомнить, как это, Би. Просто еще один раз почувствовать. Можно, блять? Один раз за десять лет — можно? Долго ответа ждет, а Би считает секунды. Где-то между цифрами вклинивается мысль: он тоже сейчас считает? Ждет, замерев неподвижно, и тоже чувствует, что уже целая вечность прошла? Ждет так же, как ждал десять лет? Чэн выдыхает шумно: — Ладно, — с улыбкой пожимает плечами и смотрит поверх плеча Би в сторону выхода, — не сильно-то и хотелось. Лениво отталкивается от стола, становясь на ноги, выдыхает шумно, будто точку ставит: — Спасибо за футболку. Сказал бы, что верну, но ты же знаешь, что нет? Не вер-ну. Будет лежать в шкафу рядом с остальными. Господи, как же извращенно это звучит... пиздец, да? И Би вымученно думает: да. Думает: он никогда, никогда не возвращал вещи. Думает, что это — ебаная карма, персональное проклятие, прилетевшее в обратку цзяневским равнодушием. Только вот у него этот пиздец длится всего-то несколько месяцев, а Чэн живет с этим дерьмом годами. И он на самом деле никогда ничего не просил. До сегодняшнего вечера — никогда. И Би тянется к нему прежде, чем успевает подумать: толкает назад к столу, обхватывая ладонью за шею и прижимаясь лбом ко лбу. И это знакомо до боли: теплая кожа, короткие жесткие волосы на затылке, запах тяжелого одеколона с примесью табака и что-то еще, едва уловимое, исключительно Чэновское и очень привычное. — Мне жаль, — говорит Би, и на этот раз это не звучит, как херня, это выстреливает искренностью и болью обоим в головы, — мне очень жаль, Чэн. Я на самом деле не видел. Я не знаю, что я сделал бы, если бы узнал раньше. Я не знаю, что мне делать сейчас. Мне просто очень жаль. Губы у Чэна сухие и жесткие. Горячие, жадные. А плечо его под ладонью — очень твердое. На такое не страшно опереться. Такое не страшно сломать, сжав слишком сильно. И сердце его бьется так, что, кажется, это биение должно дефибриллятором срабатывать: впечататься каждым ударом, пробиться сквозь мышцы и кости туда, где ровно и холодно, сдавить, сжать крепко, до боли, до спазма, чтобы от очередного толчка в обратку шарахнуло. Вот только — тихо. Тихо внутри и пусто. Чэн выдыхает шумно. Почти шипит. Так же, как шипел, когда Би промывал свежий порез на спине антисептиком. Гладит ладонью по затылку и шее, притягивая ближе, перехватывает инициативу, кусая губы и вылизывая небо и никак не может заставить себя оторваться. Коротко напоследок к губам прижимается, трется кончиком носа о щеку, подбородок целует и отстраняется, так и не открывая глаз. Встряхивается всем телом, разминает шею ладонью: — Целуешься ты по-прежнему хреново. Не как в пятнадцать, конечно, но еще есть куда стремиться, — смеется тихо, в потолок глядя и совсем уже на грани слышимости, серьезно добавляет. — Я свалю сейчас. У меня просто ноги онемели. И на самом деле ждет какое-то время, а потом осторожно по щеке гладит, одними костяшками упрашивающе проходится, заставляя в глаза посмотреть: — Спасибо. И, ничего больше не сказав, уходит. Би слышит, как шаги отдаляются, становятся тише и тише, когда Чэн минует гостиную, и почти полностью стихают в коридоре. Уходит, унося с собой и разочарование, и неразделенную тоску в груди. Уходит, снова ни о чем не попросив. Би, все так же у кухонного стола стоя, бестолково смотрит на бутылку джина и думает, что если бы было нужно, он бы не задумываясь отдал ему все. Беда в том, что Чэну не нужно все. Чэну нужно совсем немного, но больше того, что он может предложить. Больше того, о чем можно попросить. И он на самом деле уйдет сейчас. Не только из квартиры. Из его жизни. Потому что это прощание. Черт его знает, почему сегодня, почему сейчас, но это — точно оно. И с места срывает раньше, чем Би успевает подумать: — Хэ Чэн! Уже у порога останавливается, оборачивается с улыбкой, вопросительно подбородок вздергивает: чего, мол, тебе? Без сожаления, без обиды и злости смотрит. Ни о чем не попросит и ничего не ждет. Но потом понимает что-то, хмурится и застывает каменным изваянием, когда Би уверенно спрашивает: — Хочешь остаться? Не отвечает. Но Би и не нужно, чтобы он отвечал. Би по глазам видит: хочет.