Ночь почти.
Солнце давно за горизонт укатилось, утонуло в море растопленным огненным шаром, и город, уже по-летнему зеленый и теплый, вспыхнул разноцветными огнями, засиял, электрическими инъекциями разгоняя по венам-дорогам липучую, плотную темень.
Тепло. Воздух по телу гладит, подхватывает, обтекает, сквозняками обласкивая и позволяя расслабиться. Здесь дышится легче. Здесь, в двухстах метрах над землей, пахнет вкусно и чисто: соленым морем, хвойным пропитанным дождем лесом, рыбой сырой и маргаритками. Отчего-то всегда — маргаритками.
Айя лениво взмахивает крыльями, ловит воздушный поток, чтобы барражируя, подольше наверху остаться, не возвращаться туда, вниз — к огням и бензиново-дымным запахам. Айя — старая морская чайка с поцарапанным клювом и выпадающими перьями в одном крыле. Она встретила девятнадцать весен, успела пролететь тысячи километров и свить десятки гнезд. Сейчас Айя многое забывает и почти не видит одним глазом, но каждый вечер, когда с неба на землю темнота падает, Айя поднимается ввысь и, мерно взмахивая крыльями, облетает город по большому кругу, от края до края, вдоль светящихся огнями магистралей и мелкой россыпи окон в жилых домах. Она теперь быстро устает и, пролетая над городом в очередной раз, прежде, чем вернуться к гнезду, опускается передохнуть на крыши домов или подоконники самых верхних этажей, а потом срывается вниз, не расправляя крыльев, и все надеется, что однажды сердце не выдержит, что получится именно так, как хочется: умирать не страшно, страшно умереть не в небе. Но земля каждый раз все ближе, а сердце у Айи хоть и совсем крошечное, но очень крепкое. И приходится снова расправить крылья, поймать поток воздуха и запах моря с примесью маргариток и, плавно взмахивая крыльями, долететь до гнезда на берегу: не сегодня, значит, опять не сегодня...
В эту ночь Айя выбирает одну из высоток, в самом скоплении ночных огней, в самом ярком месте того, что люди называют "город". На крыше этой громадины свое собственное солнце: оно маленькое и жгуче-красное, оно не греет, оно только светит, предупреждая их, ненастоящих больших птиц, у которых есть крылья, но вместо души — полый металл: осторожнее, осторожнее, осторожнее, берите выше, не приближайтесь, не заденьте. Она однажды видела такую птицу прямо в небе, совсем близко: птица шумела, ревела, неслась, рассекая воздух с запредельной, недоступной пернатым скоростью, а потом задрала голову и взмыла вверх — туда, куда обычные птицы никогда взлететь не смогут. Айе тогда едва не переломало крылья воздушным потоком, и она еще долго кружила над городом, возмущенно покрикивая и нервно дергая лапой. Айя терпеть не может все, что связано с этими большими, ненастоящими и бездушными птицами, разве что за исключением вот этих ярко-алых маячков на крышах высоток: они Айе почему-то нравятся, и она часто выбирает именно эти дома для короткого передыха, прежде чем отправиться дальше — к знакомой линии берега с отвесной скалой, к тихому безлюдному пляжу и родному гнезду.
Балкон под самой крышей пустой совсем, на нем нет выставленных человеческих вещей, которые они используют для того, чтобы сидеть, лежать или есть. Глупые люди всегда что-то выдумывают, будто для таких простых дел обычной земли мало. А может, это оттого, что у них нет неба, а на земле им тесно и хочется чем-то утешиться. Балкон под самой крышей уютный, с серо-поблескивающим ограждением, чтобы бескрылые люди не выпадали случайно из своих гнезд, и отгорожен от всего мира длинными белыми полотнами, будто на такой высоте кто-то может внутрь заглянуть. Двери в человеческое гнездо распахнуты, и ветер треплет эти полотна сквозняками, то жадно высасывая их на улицу, то небрежно забрасывая обратно. Голоса людские слышатся: один недовольный, другой — взволнованный, нервный, то на крик, то на смех срывается. Лю-ю-юди. Спорят о чем-то.
Айя на блестящий поручень присаживается, цепко обхватив его когтистыми лапами, склоняет голову, поворачиваясь видящим глазом к гнезду человеческому, прислушивается. Смешные. Вот правда, очень смешные они, эти люди: у них языков тысячи и слов миллионы, а они всё не могут договориться друг с другом. То ли дело чайки: слово всего одно — "айя", и имя у всех одно — "айя", и чайкам хватает, чайки умеют слушать, интонации разгадывают и всё всегда понимают, а вот люди... сложно у них все.
Айя лапами перебирает, двигаясь по поручню вбок, так, чтобы видно их было, заглядывает любопытно внутрь гнезда. Люди... Эти вот двое — совсем птенцы еще, одного из них Айя даже знает: видела на своем безлюдном пляже, он приезжал туда раньше с другим человеком, — большим и высоким, — они всегда привозили вкусные булки и говорили о чем-то спокойно, щурясь на закатное солнце, улыбаясь друг другу. А потом пропали и больше не появлялись. Айя скучает. Не по ним, конечно, — по сдобе. И еще Айя знает, как знают те, кто умеет интонации разгадывать, не понимая слов: эти двое друг друга любили, но почему-то среди миллионов этих своих человеческих слов нужные подобрать так и не смогли.
Человеческий птенец с длинными линяло-белыми, как чайкино брюшко, волосами комкает что-то в руках и, не глядя, кидает в то, что люди называют "чемодан": Айя это слово слышала неоднократно, когда гнездо ее было не на пляже, а рядом с огромным бетонным кубиком и длинными серыми полосами, на которых ревущие, ненастоящие птицы, сделанные из металла, берут разгон, чтобы взлететь в небо. Там люди всегда озабочены временем и этими вот "чемоданами".
Второй птенец с волосами цвета пшеничного поля головой качает, наблюдая, и говорит что-то строго, — Айя все слышит, но не все человеческие слова знает:
— Я до сих пор поверить не могу, что ты отцу про Би рассказал.
— Я сам не могу. Ты бы слышал только, что было. Ох, Чжэнси, господи, я никогда еще так ни с кем не ругался, вот правда, никогда, за всю свою жизнь.
— Не надо было...
— Надо! Надо. Если уж он мог явиться спустя восемнадцать лет и вывалить на меня все это дерьмо, так почему я тоже не могу? Пусть знает, он же хотел познакомиться со мной поближе: ну вот, познакомился, никаких секретов, все по-честному. К тому же, они, — понимаешь, Чжэнси, — они все решили, они все за меня продумали и перед фактом поставили. Только вот меня спросить забыли. Даже в голову не пришло, что мне не это нужно. Гонконг, университет, переезд, билеты на самолет завтра — первым рейсом. Ага, щас. Хер там.
— Ты не боишься, что он может... ну, не знаю, сделать с ним что-нибудь?
— Нет. Мы, вроде как, договорились. Он мне обещал: что бы ни случилось, Би никто и пальцем не тронет. А о слове моего папы легенды ходят, так что... Ты рубашку мою не видел? Полосатую такую, светлую?
— На стуле, — вяло отзывается Пшеничное поле и не вставая с кровати, пинает ногой чемодан. — Мать знает?
— Нет. Пусть ей отец сам объяснит. Они же там все вдвоем что-то про меня решали, вот пусть он теперь с ней сам разбирается и все объясняет, у них хорошо получается. Мне с ним одним разговоров хватило.
— Разозлится же.
— Да и пофиг, я уже далеко буду.
Светловолосый птенец по кругу на месте вертится, оглядывается суетливо и, подойдя к высоченной деревянной коробке, стоящей у стены, вытягивает оттуда аккуратную стопку каких-то человеческих тряпок:
— Вот же, чуть не забыл, — подходит, бережно в чемодан укладывая, — это
его. То, что осталось, когда он ушел. И, ох, лампа еще.
— Ты ее, что, с собой потащишь?
— Конечно потащу. Это... это он подарил, и... — голос срывается, голос подводит и светловолосый отворачивается спешно, сматывая длинный шнур, идущий от лампы. — Красивая, да?
Пшеничное поле шумит, вздыхает, треплет колосья на голове:
— Очень, — и, помолчав, добавляет: — Это плохая идея, Цзянь. Может, не надо так? Может, просто поговорить попробуешь?
— Да не будет он слушать! Такие, как он, ничего не слушают. У таких, блять, все просто: решил и все. Заебали все всё за меня решать, — беловолосый птенец что-то очередное в чемодан кидает и оглядывается нервно. — Вроде, все. Спасибо, что остался, я так психую, что один точно не засну, а мне выезжать завтра ни свет ни заря.
—Угу, — Пшеничное поле лениво одежду стягивает и укладывается на какой-то тряпке, рядом с кроватью расстеленной, руки за голову закладывает, в потолок глядя, — он прибьет тебя.
— Не прибьет. У меня же неприкосновенность, меня нельзя просто взять и прибить, я — будущее триады. Ржака, да?
В ответ только тяжелый вздох слышится, и Айя перебирает лапами по поручню чуть дальше, чтобы видно было получше. А потом белобрысый птенец к стене тянется, щелкает чем-то и совсем темно становится — теперь ничего не видно, как шею ни выворачивай, а эти двое замолкают надолго, она уже улетать собирается, в гнездо пора, на ночлег, а потом Пшеничное поле говорит снова:
— Не надо мне было соглашаться. На поцелуй этот дурацкий — не надо. Знал же, что... Я просто думал, тебе полегчает, а теперь...
— Так мне полегчало, — со смехом отзывается знакомый голос, — а как оно обернулось: так, как должно было, наверное. Знаешь, мне Чэн сегодня сказал, что проебать свой единственный шанс может только идиот, а идиотам обычно везет, и...
— Чэн знает?
— Да, мы с ним сегодня говорили. Знаешь, не такой он и жуткий, как со стороны кажется. Он, кстати, мне и посоветовал отцу рассказать и, ну, насчет всего остального, тоже.
В темноте долгий глубокий вдох слышится:
— Вот теперь мне окончательно это все не нравится. Чэну-то оно зачем, не похож он на тех, кто бесплатно добрые советы раздает.
— Не похож, — соглашается белобрысый птенец и сладко зевает в темноте. — Я скучать по тебе буду. А ты по мне?
— Спи уже, а. Не встанешь же завтра, а если тебя мать на выходе поймает, в самолет до Гонконга загрузит и все, проебешь свой побег.
Беловолосый молчит долго, а потом, хохотнув, тихо, уверенно говорит:
— Не проебу.
Айя еще пару минут на поручне сидит, а потом, взмахнув крыльями, взмывает вверх и, заложив широкий круг, поворачивает в сторону гнезда — нет здесь больше ничего интересного. И уже над самым пляжем едва не сталкивается с молодой, местами еще пушистой, полностью не оперившейся чайкой:
— Айя! — испуганно кричит чайка.
И Айя отзывается в ответ ворчливо, сердито:
— Айя, айя, айя-а!
И вместо того, чтобы полететь к гнезду, набирает высоту, уходя в сторону моря. Кружит долго, всматриваясь в затянутую ночью линию горизонта и в полет другой, — молодой и красивой, — плохо оперившейся айи. Кружит долго, вслушиваясь в такой родной, такой знакомый шум волн и чувствует чаячьим крошечным сердцем, что сегодня — последняя ночь последней ее весны. И без всякого сожаления думает, что так уж устроена жизнь: старое и ненужное умирает, чтобы уступить место чему-то молодому и новому. А в воздухе пахнет морем и маргаритками.
***
Ночь почти.
Солнце давно за горизонт укатилось, город притих, увитый паутиной огней электрических, а на душе так надорвано-тоскливо, так мято-изломано, что впору, голову из окна высунув, на луну дурниной выть.
Би долго у распахнутого кухонного окна стоит, рассматривает панораму, сжимая подкладку брючных карманов и глубоко вдыхая прохладный ночной воздух, пахнущий морем с примесью чего-то странного, едва уловимого, цветочного.
В небе темном неподалеку от дома с громкими криками носятся две чайки: одна упитанная, ленивая и хрипло-ворчливая, другая — молодая, птенец совсем, с пронзительным, тонким голосом и тощим, вертлявым телом. Переругиваются между собой, перекрикиваются, будто небо поделить не могут, а потом, разлетевшись в разные стороны, исчезают из видимости. И совсем тихо становится и в небе, и в квартире, только Минж, успевший на ноги увалиться и до горячечного жара разогреть стопы своим собачьим теплом, ворчит недовольно, когда Би от окна отходит и, подхватив со стола початую бутылку, делает пару глотков.
На языке жжется, горчит — не понять, что сильнее: джин или послевкусие поцелуйное. Приятно жжется, приятно горчит, а ему вдруг хочется кислых зеленых яблок. И еще совсем немного — сдохнуть.
В гостиной не замеченный ранее осколок больно в стопу впивается, и Би, выругавшись коротко и зло, осматривается, думая, а не продолжить ли забаву с крушением мебели. А впрочем, нахер все это все, господи, нахер. Стол вдребезги. Жизнь вдребезги. На сегодня достаточно.
Чэн ушел, напоследок коротко почесав Минжа за ухом и опустив плечи так, словно из него на протяжении этого вечера каплю за каплей кровь выкачивали и сил последних хватило только на то, чтобы в глаза посмотрев, головой покачать и усмехнуться душераздирающе: "Остаться? Пошел ты, Би."
Чэн из тех людей, что уходят красиво. Замечательно уходят, бросив напоследок небрежное и тихо прикрыв за собой дверь. Быть может, такие как он, стоят потом долго, опираясь на эту самую дверь, стараясь отдышаться и сглатывая подступивший к горлу ком, быть может, даже сползают по этой двери, прикрывают глаза и долго сидят, обхватив голову руками, но уходят они замечательно.
А завтра придется к полудню приехать в порт и как-то в глаза ему смотреть. Как-то дальше говорить с ним,
зная. Работать. Просто как-то жить дальше эту жизнь, которая всегда хоть и не одна на двоих была, но всегда в параллель.
Минж, стоит Би на диван опуститься, следом запрыгивает, мостится поближе, прижимаясь боком и задумчиво перед собой глядя, прикрывает глаза, когда Би за ухом треплет и вздыхает согласно в ответ на тихое и потерянное:
— Ну хоть с тобой у меня и взаимно, и тождественно, да, пес?
***
Тот, кто придумал, что утро вечера мудренее, был, наверное или неисправимым оптимистом, или умственно отсталым. Нет. Если, когда ты засыпал, в твоей жизни все было в проебе, то, когда ты проснешься, оно по-прежнему будет в проебе. Вот и вся мудрость.
Кофемашина жужжит тихонько, сцеживая третью порцию, не потому что кофе хочется, а просто чтобы занять себя в оставшиеся полчаса до отъезда в порт. Минж довольно чавкает, дожевывая завтрак и с интересом поглядывая на Би. Прерывается, вскинув голову, и, коротко рыкнув, спешит к входной двери, не дожидаясь пока звонок разразится колючей трелью.
А Би, дверь распахнув, застывает, сжимая ручку.
Зэн и двое парней у него за спиной. Одного Би знает, только имя вспомнить не может, второй — из новеньких, скорее всего. Широко расставленные ноги, вздернутые подбородки, равнодушно-холодные глаза. Только Зэн, раздраженно дернув уголком губ, лицо в сторону отворачивает:
— Привет, Би.
— Утро, — по максимуму доброжелательно отзывается Би.
На то, чтобы про доброе добавить, его не хватает. Какой там. Би отлично знает, когда приходят вот так.
— Мы должны доставить тебя к господину Цзянь.
И что эта фраза значит, тоже знает. Первая мысль о том, что ошибся, вянет как только мельком глазами с Зэном пересекается. Не ошибся.
— Ясно. А что так пафосно?
Зэн морщится:
— Би...
Би в такой ситуации тоже бы поморщился: что делать — работа. Приказ. Кто тут как себя чувствует — вообще неважно. Важно другое:
— Чэн знает?
— От Чэна никаких указаний не было, — Зэн отводит глаза, выдыхает шумно, — просил передать, что он сегодня за собакой заедет.
— Хорошо.
А внутри хрустит что-то, мелется в крошево. Знает. Он еще вчера знал.
Знал, когда завалился сюда поздним вечером и смотрел как в последний раз. Знал, когда сидел рядом, прижимаясь плечом к плечу. И когда рот его вылизывал — тоже знал. Но не сказал. Не сказал, хотя понимал, что никуда Би не побежит, ни прятаться, ни сопротивляться не будет — слишком мощный сдерживающий фактор: родительский дом. Дом, в котором мать и две младшие сестры. Дом, от которого к вечеру одно пепелище останется за одну только попытку неподчинения. От дома и... Господин Цзянь - отличный управленец, точно знает, что безотказно действует на тех, кто не боится ни боли, ни смерти: боль и смерть тех, кого любишь.
— Мне две минуты нужно, — спокойно говорит Би и вопросительно смотрит на Зэна.
Парень рядом с ним сразу же назад, к оружию за спиной тянется:
— У нас четкие указа...
— Заткнись ты, господи, — обрывает Зэн, раздраженно закатывая глаза. — И не дергайся, пока он тебе его в задницу не засунул.
Вздыхает тяжело и утвердительно кивает Би, протягивая руку:
— Давай, конечно. Только... мобильный, Би.
— Боишься, что я полицию вызову?
Би хмыкает тихо и, достав из кармана мобильный, отдает Зэну:
— Я сейчас, — и плотно прикрывает за собой дверь.
Первым делом — на кухню. Сполоснуть грязную чашку, поставить на сушку. Насыпать Минжу корм и долить воды. Хотя это зря, конечно: собаку Чэн в беде не бросит. Потом — в гостиную. Открыть сейф, выложить на стол деньги и пластиковые карты. Папку с важными документами: лофт, загородный дом, машина, мотоцикл. Доступ к банковским счетам есть у Чэна: все, что на них, сегодня же будет переведено на счет матери и сестер. У них с ним многолетние договоренности, а скотиной Чэн никогда не был.
Не был же...
Би жадно косится на пачку сигарет, лежащую на столе: вряд ли у него сегодня еще будет возможность покурить. Вряд ли она у него вообще будет. Но как-то это совсем уж отстойно: последние минуты на дурные привычки тратить. Лучше уж осмотреться внимательно еще раз.
Все?
Все.
Минж по пятам ходит, едва ли не под ноги бросается, привлекая внимание: остановись, остановись, остановись же и посмотри на меня. И скажи в чем дело. Скажи, что хорошо все.
Би до последнего не смотреть старается и только обувшись уже, у двери на одно колено опускается:
— Ну что, комок меха, давай прощаться?
Подставляет лицо, позволяя лизнуть в щеку и нос, насладиться этой запрещенной обычно лаской. Еще и еще раз, пока пес и без того понимающий, что случилось что-то непоправимое, не скулит тихо, в очередной раз проходясь языком по щеке.
— Тише ты, — Би по ушам треплет, по холке, зажимает собачью морду в ладонях, — веди себя прилично, хорошо? Давай: так, чтобы мне за тебя стыдно не было. Ты теперь с Чэном. Кошек не гонять, дохлятину с газонов не поднимать. И не скучай, нормально все у тебя будет. Хороший пес, хороший.
Напоследок совсем уж глупого хочется: между ушами губами ткнуться и, вдохнув глубоко, тихо, на грани слышимости о самом важном, о недоступном и несбыточном попросить:
— Слушай, пес... запах помнишь? От меня пахло, помнишь? Человеком и яблоками. Ты с ним увидишься, наверное, познакомишься. Слушай, слушай, не забудь: он хороший, Минж, очень. Очень. И, знаешь, когда встретитесь, ты лизни его за меня, ладно?
