***
Первой я снова вижу её. Только теперь ей десять. Серый комбинезон сливается со стенами коридора станции, и лишь заплетённые в косу золотые волосы блестят в свете светодиодных ламп. Кларк хмурится — её явно выводит из себя дурацкий замок на двери биохимической лаборатории. — Ты обещал помочь, а не стоять и смотреть, — раздражённо бросает она, в очередной раз проверяя подключение программатора к плате. — А ты хотела по мелочи напакостить Рейес, а не навлечь на нас трибунал, — отвечаю я. — Трибунал точно будет, если ты не начнёшь шевелиться! — Совет нас убьёт! — Совсем плохой? Наши родители в Совете! — Блин! — обречённо выдаю я, когда у неё снова ничего не получается. — Дай сюда! Кларк любит справедливость и не любит, когда кто-то оказывается умнее неё. Рэйвен посмела уесть её при всех без оснований — Рэйвен будет возвращена на землю, чтобы сильно не зазнавалась. Почему я в этом участвую? Кажется, с самого начала времён никогда не было иначе. А ещё — пакостить весело. Проходят считанные минуты — и мы уже пытаемся достать нужные реагенты для безопасных хлопушек, которыми Кларк вздумала каким-то одной ей известным способом проучить Рейес. Они слишком высоко, а конструкция из пустых пластиковых ящиков держится слишком неустойчиво. Стоит ей только переместить вес чуть иначе — они рассыпаются, заставляя Кларк ухватиться за одну из полок с колбами и ампулами. Стеллаж кренится. Я вовремя тащу её на себя. В следующий миг полки падают на пол с металлическим звоном и страшным звуком разбитого стекла. Реагенты растекаются. Смешиваются. Жидкости начинают пузыриться и дымиться с тихим шипением, и мы обмениваемся полными ужаса взглядами. Нам конец. Пара секунд сомнения. Кларк нажимает кнопку пожарной тревоги и даже не пытается сбежать. Испуганно смотрит и хочет сказать мне уходить, но понимает, что система безопасности уже засекла двух нарушителей. Не одного. Я пожимаю плечами, глядя на неё растерянно. Провалиться с таким размахом — тоже своего рода талант. Советники ожидаемо в ярости. Но с нами уже давно не обращаются, как с детьми. Они говорят с нами на равных, выдают в качестве наказания несколько сотен часов грязной работы, которой на станции предостаточно. Отец смотрит на меня со странной смесью укора и грусти, а потом они с мамой Кларк долго куда-то нас ведут. Мы останавливаемся у полупрозрачной двери. Перед тем, как впустить нас внутрь, Эбби поворачивается и тихо говорит: — Вы должны навсегда уяснить, что ваши личные желания, которые вы не желаете сдержать, могут стоить кому-то жизни. — И это вовсе не преувеличение, — кратко добавляет отец. А потом вводит код, и створки двери расходятся в стороны. В ушах становится больно от почти нечеловеческого крика. Посреди комнаты на специальной постели, пристёгнутый ремнями, мечется человек. Ему больно. Или страшно. Или всё сразу. Я, кажется, кричу вместе с ним, когда его тело самопроизвольно выгибается неестественной дугой, а потом опадает безвольной массой из плоти. И всё повторяется вновь. И вновь. Я хочу убежать, но руки отца держат меня за плечи. Советники, наши родители, заставляют нас смотреть. Я пытаюсь закрыть глаза, но увиденное уже навсегда отпечаталось в памяти. От криков внутренности сводит ужасом. Я перевожу взгляд на Кларк. Она плачет, зажав руками рот, и дрожит так, будто сейчас осядет на пол без сознания. — Он не смог получить дозу лекарства из-за ваших мелких шалостей, — сухо говорит мама Кларк, когда больной ненадолго затихает. — Ваши игры стоили ему нескольких часов безумных страданий. Каждое правило Протокола написано кровью. — Исключений не существует. Только послушание. Субординация. Без самодеятельности. Я хочу упасть на пол и просить прощения, но не успеваю даже сделать вдох. Человек снова кричит.***
Нам почти семнадцать. И я ненавижу себя за то, о чём думаю, когда смотрю на неё. Ненавижу Бри, которой позволено обхватить её за плечи и прижать к себе. Ненавижу Протокол, потому что он сломал её. Мои разнополые родители здесь скорее исключение. Я тоже хочу быть исключением. Хочу, чтобы Кларк была исключением вместе со мной. Иногда я почти набираюсь смелости, чтобы предложить ей что-нибудь подобное, но ком в горле не даёт сказать и слова. Я вижу немой ужас в её глазах, когда обнимаю чуть крепче, подхожу чуть ближе, касаюсь чуть дольше. Она не признаётся себе и уже давно забыла, но в её сознании всё ещё раздаётся тот страшный крик. В моём тоже. Мы слишком заняты, чтобы думать о дурацких гормонах, и я не уверен, о чём думаю больше — о смертельной миссии или о своей трусости. Кларк заслуживает большего, чем всю жизнь оглядываться на искалечившие нас правила. Но я ничего не могу с собой поделать.***
Я до сих пор удивляюсь тому, что жив. Лёгкие всё ещё горят огнём, и кашлять хочется так нестерпимо, что от першения в горле я почти задыхаюсь. Вокруг — темнота, ливень, лес и… Они. Смотрят на мой костюм с таким искренним изумлением и испугом, что мне тут же становится ясно — это не те «они», что похитили нас из лагеря. Это какие-то другие «они». Всё будто в тумане, а изодранная злобной зверюгой землян рука болит так, что приходится сжимать зубы. Я нигде не вижу Кларк. Что с ней? Где она? Эта мысль пульсирует в голове, пока я захожусь в новом приступе кашля. — Прикончите его, — слышу глухой голос из темноты, и тут же звенит металл. — Труп — в реку. Лесной Клан не должен ничего узнать. Рядом со мной с глухим стуком падает безжизненное тело. Из перерезанного горла лужей растекается кровь. От солоноватого металлического запаха мутит. По лицу я узнаю его, хотя даже не знаю имени. Один из похитителей, который вытащил меня из воды. Спас мне жизнь. Бритоголовые воины с бесстрастными лицами вспарывают ему живот и лёгкие, будто потрошат рыбу себе на обед, а потом обращают свои зверские взоры на меня. — Хм. Это горец? — доносится тот же голос, пока я бесполезно моргаю, чтобы что-то разглядеть. Ливень заливает глаза. Сердце бьётся где-то в горле: это он обо мне! — Прирежьте гада. — Я не горец! — вскрикиваю прежде, чем успеваю подумать. — Я прибыл из космоса. С орбиты. С «Ковчега»… — Чокнутый? — голос теперь хрипло смеётся. — Что ж. Хеда таких любит.***
После бесчисленных дней утомительного пути я падаю на бетонный пол камеры почти без сил. Я настолько опустошён, что даже не замечаю свою соседку, пока ползу к вонючей лежанке в самом углу. Она рассматривает меня своими большими зелёными глазами, нет, не испуганно, скорее заинтригованно. Ищуще. Совсем юная, но что-то в её взгляде заставляет мою спину покрыться мурашками от жути. — Воды? — кратко спрашивает она и присаживается рядом, протягивая бурдюк. Я жадно хватаю его и пью, пока не начинаю захлёбываться, а незнакомка продолжает смотреть на меня будто на иноземную диковинку. — Спасибо, — я возвращаю ей бурдюк и прокашливаюсь. — Я Уэллс. — А меня казнят через два дня, — равнодушно отвечает она и возвращается в свой угол, снова гипнотизируя меня своими огромными глазами. Так вот что это в них? Обречённость? — А ты разве не смертник? — Меня привели к какому-то Хеде, что бы это ни значило. Это местный правитель? — Можно и так сказать, — хмыкает она со странным выражением лица. — А ты… Что ты сделала? — Скорее надо сказать о том, чего не сделала — оказалась не способна на чудо рождения, — зло выплёвывает незнакомка и отводит взгляд. — Так исторически сложилось, что теперь такие, как я, пустышки — это люди второго сорта. Всем заправляют те, кому повезло зачать и родить. Честь им и хвала! Отдых! Бесплатная еда! Почёт! А они и рады. Разбрасываются своим даром и тратят время на политические склоки вместо того, чтобы исполнять своё предназначение! Я верю, что однажды всё изменится, и они отдадут то, что должно. От ярости в её голосе в мыслях тут же вспыхивает сцена у костра, когда толпа этих немытых дикарей мечтала заиметь от Кларк ребёнка и ещё и насладиться процессом. Да они тут все поехавшие. Чокнутые в фанатичном желании размножаться. Но если всё в самом деле так жутко, как она говорит… О боги. Куда мы попали? — Неужели причина казни только в твоей… неспособности? — недоумеваю я. — Ты что, совсем ничего не знаешь? Откуда ты? Из Горы? — Боюсь, если скажу, то ты всё равно не поверишь. — Мне осталось жить двое суток. В самом деле думаешь, что я не захочу услышать пару интересных историй перед смертью? Её голос теперь звучит так опустошённо и безнадёжно, что я вдруг начинаю говорить. Мне до безумия хочется отвлечь её от мыслей о неизбежной кончине — в них я чувствую отголоски своих собственных. И я рассказываю ей про то, как мир скоро изменится. Как в него вернутся технологии, которые способны решить очень многие проблемы. Говорю о станции. Говорю о том, что на что способны в том числе наши специалисты из медицинского отсека. — Ты в самом деле можешь вернуть возможность иметь детей? — её глаза расширяются в изумлении. — Хеде это бы понравилось. Очень понравилось. — Не совсем я. И не с полными гарантиями. Но чисто теоретически это возможно. Возможно, даже какие-то из препаратов, что мы взяли с собой, могут помочь. Теперь я вижу в ней какой-то нездоровый азарт и не понимаю причину внезапного воодушевления. Не понимаю, что только что натворил. Не осознаю, что подписал всем смертный приговор. Я ещё не знаю, что говорю с Хедой, которая так умело сыграла обречённую пленницу. Ещё не знаю, что она та самая Лекса, которая разрушит всё, что мы пытались отстроить. Потому я продолжаю говорить. Болтать, как последний грёбанный идиот.***
Они сразу всё понимают. Они понимают — и я осознаю это с потрясающей ясностью. Они видят, как Хеда вызывает меня к себе. Знают, что я здесь оказался после пропажи из лагеря. Предполагают, что я виноват во всём этом, но не осмеливаются сказать ни слова. Желание вспороть себе горло в приступе дикого отчаяния и стыда становится почти нестерпимым. Они не видели Кларк со дня нашего похищения, и я всё чаще думаю о том, что она не пережила тот сплав по реке. Сложно однозначно сказать, кому из нас больше повезло. Я безумно по ней скучаю, но даже рад, что ей не приходится проходить через то, что эти мрази творят с нашими девушками. Чокнутые ублюдки. В камере нас четверо, и я с тоской смотрю, как в углу друг с другом тихо переговариваются Финн и Джаспер. Они планируют побег, но боятся обсуждать его со мной. Они пытаются обсуждать взлом замка на двери нашей темницы едва слышно, но я всё равно разбираю почти каждое слово. Слишком тесно. Слишком мало места хоть для какой-то приватности. Наш четвёртый, Брэд, ковыряется в замке, опасливо поглядывая на меня. — Я вас прикрою. Помогу. Отвлеку внимание. Просто скажите, что от меня требуется, — не выдерживаю я. — От тебя? — зло спрашивает Финн, оборачиваясь ко мне. — Ты уже сделал всё, что смог. Так что сиди молча. Или я тебе вмажу. — Приказ Канцлера? — саркастично уточняю я. — Или совет неудачника? Финн тут же подскакивает на ноги, и только хорошая реакция Джаспера удерживает его на месте. Он перехватывает руку Коллинза и не даёт тому рвануть ко мне. — Давай сосредоточимся на замке. Брэду явно не помешает помощь, — сквозь зубы цедит ему Джордан, кажется, единственный, кто не верит в то, что я лично вёл отряды головорезов Хеды по их души. — Ты останешься гнить тут, даже если мы сможем сбежать. Я в этом удостоверюсь! — бросает мне Финн и отворачивается. — Кажется, с самого начала я так и сказал, — отвечаю я и замираю, задумавшись. Чья ненависть ко мне сильнее — их или моя собственная?***
Мы стоим на коленях на центральной площади. Сзади стеной стоят братья в чёрных балахонах, спереди — в самом центре площади — в ряд восьмеро наших бунтовщиков, связанных по рукам и ногам. На Хеде сегодня чёрные доспехи и кровавый плащ — и это значит только одно. Прольётся кровь. — Я была о вас лучшего мнения, — разочарованно качает головой Лекса. — Но вы даже свой побег нормально устроить не можете. — Мы научим их хорошим манерам, Хеда, — обещает ей Тристан. — Что прикажете? — Я хочу, чтобы они умерли. Сдохли в муках на глазах у своих, чтобы это было для всех уроком, — отрезает она, мгновенно сменив наигранное разочарование на яростную жестокость. А потом снова смягчается: — Но так как я высоко ценю любую жизнь, я готова пощадить семерых. Одному придётся умереть. И я жду, что вы сами выберете, кто это будет. От довольной улыбки Хеды меня пробирает жуть. От сказанного хором «из пепла мы восстанем» пробирает безысходностью. Я ничем не смог им помочь. — Им нет нужды выбирать, сумасшедшая ты сука, — поднимает голову Финн. — Я всё это придумал. Я их подговорил. Я их освободил. Это ведь меня ты ищешь? — О! Герой! Самопожертвование! Потрясающе, — она хлопает в фальшивом восхищении. — Возможно, ты думал, что я тут же впечатлюсь твоим благородством и растаю. Но, знаешь, нет. Мне стало даже противно. Так что ты всё равно сдохнешь. Мне жаль. — Думаешь, ты схватила нас и победила?! — орёт Финн ей прямо в лицо, когда братья заставляют его подняться на ноги. — Тела, может, и принадлежат тебе, но есть место, где мы всегда свободны. Куда никогда не проберётся ни один тюремщик! И это наш разум. Тебе никогда его не получить! Не захватить! Не сломать! — Я хочу, чтобы вы содрали с него кожу. Медленно, — будто не слыша слов Коллинза, говорит Лекса. — Может, потом я сжалюсь. А пока начинайте. Его привязывают к столбу. Подносят к коже нож. Финн кричит тем же нечеловеческим воплем, что я однажды слышал. Что я всегда слышал в своей голове. Мне тоже хочется орать от мысли, что это только начало, но вместо этого я сжимаю зубы и поднимаюсь на ноги. — Хеда, — кричу я. Лекса оборачивается, жестом веля прекратить пытку, и с любопытством глядя на меня. — Я… Я долго с вами общался и многое понял. Позвольте мне самому наказать бунтовщика, что посмел пойти против вас. Мне… Мне правда он противен. — В самом деле? — она кажется искренне удивлённой. А потом заливисто начинает смеяться. — Ну, вот, герой, а ты говорил, что мне никогда не пробраться в ваш разум. Какая ирония! Позвольте Уэллсу сделать, как он хочет. Я безумно хочу на это посмотреть! Я подхожу к Финну. Все внутренности скручивает в бесконечную спираль ярости, гнева и боли. Один из братьев вкладывает мне в ладонь кинжал, а я смотрю Канцлеру в глаза. Он понимает. И я понимаю, что он понимает. Я могу убить его быстро. Хеда будет убивать его медленно. В глазах мутнеет. Я не сразу чувствую влагу на щеках. Я чувствую только последний вздох Коллинза, когда лезвие легко входит прямо в сердце. Лекса восторженно хлопает, а мне кажется, что лучше бы я вонзил этот нож прямо в сердце себе. Хеда что-то объявляет о том, что с этого дня я почётный брат всего их сообщества. Все вторят ей, что из пепла мы восстанем. Я хочу упасть, потому что мир вокруг расплывается нечёткими пятнами, но каким-то чудом стою на ногах, вытирая щёки. Хуже уже некуда. Я цепляюсь за мысль, что смогу извлечь из нового положения какие-то выгоды и помочь всем. Только это не даёт окончательно сойти с ума. Хеда запрещает мне возвращаться в камеру. Запрещает общаться с другими пленниками — я их не достоин. После заката ведёт куда-то в глубину лагеря, и я шагаю за ней просто чтобы хоть что-нибудь делать. Большой тёмный зал тонет в полумраке, стонах и странных хлюпающих звуках. Сначала я ничего не понимаю, но потом рассматриваю двигающиеся в полутьме фигуры. Их много. И они… Меня мутит. Тошнота подкатывает к горлу, и я отшатываюсь, впечатываюсь спиной в стену. — Нет! Я не… Ни за что! — А это не приглашение. Это приказ. Не бойся. Это не больно, — хищно улыбается Хеда. — Ты же теперь один из нас. Так докажи это. Стань таким, как мы. Или, может, ты хочешь, чтобы я казнила кого-то из твоих бывших друзей? Я могу отрезать им пальцы. Или языки. Выколоть глаза. Тоже неплохо. Что думаешь? От пошлых и развратных звуков меня едва не выворачивает наизнанку. Боги. Я думал, что кошмар уже позади. Нет. Он только начинается.***
— Ни черта не работает! — Лекса бросает мне в лицо пустую пачку таблеток и уже замахивается для удара, как вдруг отчего-то передумывает. Сощуривается, наклоняясь ближе: — Что ты на это скажешь? Кормишь меня пустышками, брат Уэллс? Хочу плюнуть ей в лицо и сказать, что она недостойна даже пустышек. Хочу сказать, что боги наградили её неизлечимым бесплодием, чтобы избавить мир от таких, как она. Хочу разнести здесь всё и прикончить её, но ещё трое братьев за её спиной не дадут мне даже пошевелиться, если заподозрят неладное. Я пытаюсь подобрать слова, но не успеваю даже сделать вдох. В комнату врывается посланник. — Хеда! Он здесь! Лекса меняется в лице, и потому мне уже интересно узнать, кто же этот «он». Мне везёт, потому что Хеда велит мне сопровождать её. Руки её сжимаются в кулаки, когда она видит, что «он» занял её почётный огромный трон в главном зале. Крепкий мужчина сидит на нём, будто это он здесь хозяин. Сначала я думаю, что Лекса прикажет убить его на месте, но она уважительно склоняет голову и бросает сухое: — Роан. Зачем ты приехал? — Хеда, — из его уст титул звучит как-то снисходительно и саркастично. — А ты не рада меня видеть? — Чего ты в этот раз хочешь? У меня работы по горло. — А я, по-твоему, здесь отдыхаю? — он хмурится, и я впервые вижу, как Хеда делает опасливый шаг назад. — Заткнись и прояви хоть каплю уважения к тому, кто обеспечивает всю твою игру в бога. Съезд Коалиции совсем скоро, так что дай мне хоть что-нибудь толковое. Сейчас же! — Я подарила тебе весь западный берег. Они мои! Что тебе ещё нужно? — Я уже вечность жду результатов с Лесным и Морским Кланами. — Нужно время. — Сколько? — Не знаю. — Плохо! Потому что я тоже не знаю, сколько ещё смогу терпеть твои «не знаю». Хочешь проверить? — Да они всё равно не выстоят против всех остальных! Ты что, боишься сделать последний шаг? Боишься всего двух… — Не учи меня воевать! — угрожающе прерывает её Роан. — Не лезь туда, на что не хватает мозгов. Делай, что велят, и заткнись! Или я найду кого-то другого, кто не будет задавать так много вопросов. Поняла? — Поняла, — сквозь зубы цедит Хеда. По плохо сдерживаемой ярости в её голосе я понимаю, что эти угрозы своему покровителю Лекса просто так не забудет. Что бы это ни значило.***
Из череды пустых и бессмысленных дней меня вырывает сообщение о новых пленниках. Хеда хочет показать им меня как свой трофей, торжество лжи над истиной, и если бы за мной не следили в её присутствии так пристально, я бы уже давно без колебаний перерезал ей глотку. Но мне не позволено иметь оружие. Мне не позволено хотеть чего-то. Мне не позволено думать. Я вижу её. Она стоит на коленях перед троном Хеды вместе с остальными. Радость и отчаяние сплетаются внутри так, что я почти не дышу. Не думаю. Не существую. Кларк жива. Но она здесь. И в тот момент я уже не знаю, кому из нас двоих повезло меньше. Ведь я лучше многих знаю, что именно всё это для неё значит. От шока и непонимания в её взгляде мне почти физически больно. Она смотрит так, будто хочет, чтобы я умер. Чтобы заткнулся, захлебнулся, задохнулся, как самый мерзкий предатель. Я знаю, что говорю ужасные вещи, но так надо. Так надо, потому что потом я сам опускаюсь на колени перед Лексой и прошу её о единственной милости за всю мою преданность. Она соглашается, потому что я снова был убедителен. Я хорошо справляюсь. Я — молодец. Хороший, чёрт подери, мальчик. И вместе с её появлением во мне появляется то, чего я больше никогда не ждал. Надежда.***
Мы в безопасности, и я должен быть рад. Должен, но потом я вижу, как он на неё смотрит. И — что ещё хуже — вижу, как она смотрит на него. Так, как никогда не смотрит на меня. Все мечты кричат, рушась. Внезапная обида выворачивает наизнанку. Нечестно. Несправедливо. Это должен быть я. Я должен быть рад, что мы плывём в логово «Второго Рассвета» в составе маленькой армии, но едва сдерживаю гнев и отчаяние. Мы всех спасём. Но когда она узнает от них правду, то для меня правда всё будет кончено. Навсегда. Навечно. Кларк поймёт, как поняла Джона. Простит, как простила «Ковчегу» наш смертный приговор. Но не посмотрит по-прежнему. Того, что она видела, и без того уже слишком много. Я надеялся, что смогу заставить её увидеть меня. Заметить меня. Принять меня. Надеялся, что успею. Я, как всегда, ошибся. В туманную ночь я понимаю, что тянуть уже некуда. Последний шанс всё рассказать. Раскаяться. Признаться. Потому что если она узнает всё не от меня, то точно никогда не простит. Решение даётся трудно. Тяжело. Больно. И долго. Я всё же иду на палубу с отчаянной надеждой найти её раньше, чем с этим справится гадкий землянин. Страх и предвкушение сжимают сердце так, словно оно сейчас разорвётся, когда я слышу голос. Её. — …Мы же понимаем всё по-разному. Хотим разного. Я не готова к привычному для вас, вы — к привычному для меня. Это абсолютно понятно. Так и должно быть! Так в чём тогда смысл? Что вообще хорошего может из этого выйти? Всё это неправильно. Так неправильно… — разбираю я, наконец, слова. Они звучат с сожалением. Почти с безысходной обречённостью. Будто она изо всех сил хочет, чтобы было иначе. Я не понимаю: о чём она? Мне стоит уйти, но я остаюсь. Трусливо прячусь в тумане, желая узнать то, что она никогда мне не расскажет. И, конечно, он уже там. Разумеется! Гадкий землянин стоит рядом с ней. Они меня не видят, затаившегося в тумане, в тени, залитые светом бортовых фонарей. Но я — вижу. А потом едва не бросаюсь вперёд, когда он смеет коснуться её щеки. Но тут же будто примерзаю к шершавым доскам, когда она тут же делает шаг вперёд, дотрагивается пальцами до его ладони. Обнимает. Сама. Боги… Боги! — Что здесь неправильного? — спрашивает землянин. И я хочу заорать: «Всё!» Потому что не могу также обнять её в ответ. Потому что это должен быть я. — То, что я не могу сдвинуться с места вопреки здравому смыслу, — отвечает она, повергая меня в ту же безысходную обречённость. — Не могу пошевелиться. Не выходит. Так не должно быть. А это повторяется. Снова и снова… Снова. И снова. Боги… Ей нравится. Он правда ей нравится — я понимаю это так же ясно, как и то, что у меня в самом деле был шанс. Не у Бри. У меня. Действительно был, если бы я снова не опоздал. Дышать не получается. Взор застилает паутина трещин, которыми пошли все мои мечты. Не желаю больше слушать. Не хочу больше видеть. Ухожу, едва переставляя ноги. Они не шевелятся. — Что с тобой? Призрака увидел? — с иронией осведомляется Мёрфи, когда я возвращаюсь в каюту. — Кларк… и землянин. Они… ну… Ты… ты знал? — отрывисто проговариваю я, с трудом подбирая слова. — Конечно. Почему, по-твоему, мы здесь? Точнее, благодаря кому, — усмехается он. — Молодец. Может же быть актрисой, когда хочет. В ответ я молча смотрю в стену, только качая головой. Я знаю её слишком хорошо, чтобы точно сказать: это не игра. Не спектакль. Не чары. Так искренне, что даже больно. Так отчаянно, что честно. Так неподдельно, что страшно. Не для меня. Почему? Это должен быть я.***
Корабль качает течением, и кажется, будто я лечу. Тело ничего не весит. Я испытываю какое-то извращённое чувство катарсиса при мысли, что сам помог исправить свою ошибку и сам расплатился за неё так, как того заслужил. Картинки несутся перед глазами с бешеной скоростью. Счастливые. Жуткие. Страшные. Смешные. Милые. Кошмарные. «Ковчег». Родители. Земля. Темница. Солнце. Непроглядный мрак. Я иду с землянами, чтобы не пошла она. Ведь знаю, что Кларк не оставит их там одних. Не его. Не после того, что я видел вчера. Я ещё не знаю, что всё это изначально было самоубийством. Я палю из пистолета во все стороны в гуще битвы и надеюсь, что она простит мне всё, если я их спасу. Хочу верить, что поймёт, и пелена иллюзий спадёт с её глаз. Я умираю. И в своём последнем желании хочу, чтобы она знала правду и понимала: злодей в нашей истории не я. Я хочу, чтобы помнила, чего нас с ней лишила Земля. И он. Не я. Пусть ненавидит за то, что с нами стало, и его тоже. Небо очень голубое. Красивое. Где-то вдалеке слышны птицы. Последнее, что я вижу — её заплаканные глаза. Я не успеваю понять, в самом ли деле сказал эти слова. Что ж… Будь счастлива и про…